Больная

Умный и красивый, Филин поставил ногу Вере на живот. Слегка надавил. Опухшее лицо её продемонстрировало весь свой мимический потенциал. Несчастная попискивала, безмолвно моля, угрожающе кряхтела. Хлюпала, сипела, царапалась, но выбраться из ловушки не могла.

– Больно?

– Мне плохо, пусти! – одним словом проревела Вера, хватая его за щиколотку, а себя за волосы.

Врач досчитал про себя до десяти, пока она хоть немного утихомирится. Прикусил губу, легонечко нажал каблуком. Этого хватило, чтобы у той искры из глаз посыпались.

– Гляди-ка, наконец-то на месте. – Он игриво улыбнулся. – Не брыкайся, хуже будет.

Ровный тон, весёлая самоуверенность. Вера, мокрая и красная, смотрела снизу вверх.

– Всё. Ты всё потеряла. Всё проиграла. Мне по барабану, что с тобой.

Дёрнулась. Пригвоздил болью. Терпеливо повторил:

– Лежи, я сказал! В кого себя превратила? Тебе не место среди людей, и ты будешь здесь, сколько я захочу.

Подкрепляя слово делом, Филин уставился в окно. Там сосны качали солнце в хвойной люльке. А чуть дальше, в городе, в холодильнике, остывало пиво. Если побежать к нему с порога, выпить, не раздеваясь, оно покажется ещё вкуснее. Второе в ящике под столом осталось, неохлаждённое. А ведь захочет, точно захочет! Не предусмотрел. Но кто предупредил бы?

– Ве-е-ерочка. Знаешь, я ведь могу тебя убить. Я это умею.

В опустошённом нутре ворочались ежи. Мужская нога ощущалась слоновьей. Как оторванная цунами свая, которой гравитация с минуты на минуту расплющит живот. Страх наматывался кислым комом, бух и опадал. Филин не отпускал. Застал, как её выворачивает наизнанку. Видит, как ей плохо. Не оставляет выбора. Ни единого шанса.

«Больной. Чудовище!»

Лишённая и шанса хоть как-то повлиять на ситуацию, не имея власти даже над собственным телом, Вера заметила, как замедляется пульс. Как спазмы теряют силу, подобно грому, катящемуся огненным колесом за горизонт. Постепенно и неотвратимо. Углубила дыхание, прислушиваясь, не мерещится ли.

– Нравится? – сиял Филин, наслаждаясь её растерянностью. – Мне тоже. Это, знаешь, лестно – хозяйничать вместо твоего гнилого царя в голове.

Молчание.

– Как погодка внизу? Так гораздо легче, согласись.

Бедро его калило от напряжения. Держать в подвешенном состоянии больше не было сил, и врач со всего маху топнул больной ногой. Вера успела кувыркнуться набок. Удар пришёлся на пол, как Филин и планировал.

– Так и ответь же, наконец, зачем тебе твоя болезнь?

Весь следующий час, туманный, тягучий час, психолог и пациентка разговаривали. Преимущественно, говорил первый. Мягко, настойчиво вдалбливал какие-то прописные истины. В их неоспоримости нельзя усомниться, но почему-то фантазия упорно подкидывала девочке образы каких-то закрытых дверей. Каких-то костлявых тел на койках. Воспоминание о смуглом мальчике… Кажется, он дурной.

Заботливый врач уложил Веру на кровать, когда она с неё ненароком свалилась. Тогда сломала передний зуб, но тут, в элитной больнице, и это поправят. Доктор справлялся о том, что тревожит её. Выяснял, сколь смертельны душевные травмы. Вместе двое искали логику в недавних заключениях, кои мешали спокойно спать по ночам. Вера доверительно поведала ему обо всём, что знает, не имея причин не доверять этому человеку. Блаженный покой кипячёным молоком с мёдом разливался по горлу, смывая горькие слёзы. Разве что где-то внутри тревожно звенела натянутая струна, тщетно пытаясь обратить на себя внимание. Так бывает после недомогания. Вероятно, во сне живот болел.

После психологического сеанса Вера хотела обнять доктора, жадно и крепко, как папу или маму. Догадываясь об этом желании, явно смущённый и польщённый, Филипп Филиппович ограничился тем, что накрыл её руку своей. Человеческое тепло утешало, вменяло чувство защищённости. Чужие речи вдохновляли. Впереди целое лето. Выздоровеет, обязательно, и никогда больше, никогда не будет больно и стыдно!

Филин обещал. Вера в ответ, вроде как, ему наобещала с три короба. Вот только потом никак не могла вспомнить, чего именно. Чуткий врач давно покинул палату, а пациентка всё копалась, копалась в мозгах… Другая палата. В её был Шухер, раковина и… что-то ещё. А эта, наверное, предоперационная. Но как она здесь оказалась? Почему вся в крови из ранки в сгибе локтя? Как так вышло?! Если бы не эти неудобные мысли, в голове всё укладывалось бы так стройно и красиво. Но самое главное – почему часто бьётся сердце, если так сильно хочется спать?

День 11

В светлом коридоре, как в морге выстланном плиткой от пола до потолка, двое ребятишек устроили догонялки. Шлёпки хлопали, звонкий смех отражался от стен. Архитектура пространства и закрытые двери оставили лишь два направления. Дети по очереди «салили» друг друга, и их игра, по большему счёту – метания от сестринского поста к выходу из хирургического отделения и обратно.

Счастливые малыши пронеслись мимо приоткрывающейся двери палаты. Пациентка с робостью призрака, и, можно сказать, чем-то на него похожая, выглянула наружу. Брови её чуть насупились, глаза медленно проводили хохочущую ребятню. Всё смотрела в ту даль, откуда те уже два раза как вернулись. Будто ещё были там. Будто ещё видела их возле сестринского поста.

На присутствие медработников за столом намекали русые макушки за деревянной панелью. И девочка смотрела на них совершенно по-новому. Нарисуй с неё портрет, кто назовёт второй Моной Лизой – манерно-загадочной, скрытной. На самом деле лицо натурщицы было абсолютно пустым. Редкий человек узнает в том жалкую попытку выудить утраченное воспоминание.

Пробыв пять минут в обездвижении, пациентка поплелась вдоль стены. Нужна опора, по которой телу скользить в верном направлении. Прохладно, стерильно чисто, серовато-бело. Так… Слова не подобрать. Сложно сформулировать. Тогда… как в голове.

Малыши хихикали над чудачкой, но догонялки занимали их куда больше чьих-то причуд. На путь, где у остальных уходят считанные секунды, ей потребовалось в куда больше времени. В итоге мышкой проникла в нужную комнату. Щелчок двери обрубил детский смех. Его сменил оглушительный шелест воды в трубах. Или это кровь в ушах.

Тяжёлым рокотом обрушился звук слива. Парнишка выскочил из кабинки, как чёрт из табакерки, попутно застёгивая ширинку. На мгновение замер, неловко поглядел на девушку, что тяжело навалилась на раковину. Такую позу приличные люди занимают исключительно если им до одури плохо. Мальчонка спешно ретировался, и, разумеется, о странной пациенте на пост не доложил.

Тело осторожно расправило спину. Выпрямило шею. Вера в зеркале хотела стать картиной – не двигалась. Но жизнь в ней, её реальность, реальность происходящего, выдавали постепенно розовеющие глаза. Рот приоткрылся в рваном вздохе, обнажив починенный, ещё вчера обломанный зуб. Ватные руки, как в замедленной съёмке, коснулись растрескавшейся губы. Бледной щеки. Вяло пульсирующего виска. В эту секунду впервые дёрнулось глазное веко. Нет, не мерещится.

«Нет».

Слёзы горячими горошинами прокатились по коже. Мертвенно ледяные пальцы дотронулись до бинта, обмотавшего голову. Обвязали плотно, точно как с Аязом. Вера помнила Аяза. Помнила хорошо и теперь видела заторможенного дурачка прямо перед собой – в собственном отражении. Ладони погладили пропахший спиртом обод. С двух сторон остановились перед точкой на затылке, где щипало и пекло. Больная коснулась её… и истошно взревела.

Леденящий душу вопль забрал последние силы. Вера нашла себя, стоя на коленях. Кто-то хватал её, поднимал. Манжеты халатов жалили статическим электричеством. Над ухом спорили девицы:

– Помоги ей сходить в туалет.

– Не видишь? Она же не алё!

– Ведь как-то сюда дошла.

– И обратно дойдёт. Это ты, дура, палату не закрыла… Вера? Вер, слышь меня? Пошли. Пошли в палату. Давай, хорошая, пошли.

«Дура», что не закрыла палату утром, уложив больную и поставив укол, помялась ещё на пороге и снова дверь не заперла. Её коллега – девушка принципиальная, с характером. В ряде случаев эта жёсткость чрезмерна и бессмысленна. Обе видели, как после операции ведут себя эти дети. Ограничивать их перемещение – как пинать мёртвого. Инструкцию к проекту для посвящённого персонала писал, очевидно, паникёр-самодур, который и видеть не видел, что там на практике. В дуэте «злой коп» и «добрый коп» у второй всё равно сердце кровью обливалось, поворачивай она ключ в замке. Лучше по новой слушать причитания напарницы, чем знать, что на твоём этаже ребёнок сидит себе, как зверёк в клетке. Совсем безобидный.

Вера свалила макулатуру на пол и теперь сама битый час лежала на подоконнике. Конечно, в пустую голову иногда что-то взбредало. Как полоумная, пациента шатала кровать, пыталась опрокинуть бесполезный шкаф, сдвинуть с места тумбочку. Не получалось. Не из общей слабости – мебель прикручена к полу. Углы обточены.

Из еды – лекарства. Веру кололи и пичкали таблетками прямо на подоконнике. Никакого сопротивления не встречали и поили водой, будто у той руки отнялись. Раз за разом медсестра находила лёгкий пластиковый графин на полу. Мокрые брызги мерцали на линолеуме, темнели на стене. По стеклу разбегалось дорожками прозрачное пятно. А пациентка так и валялась на окне, якобы не при делах. Рамы заколочены на гвозди, стекло крепкое, не разбить, но что-то побуждало девочку пытаться. Побуждало швырять графин в окно, когда как выход оставался свободен. Подобно мухе, она не видела спасения у себя под носом.

Вера таращилась на горящие в солнце сосны, на полянку, где совсем недавно играла с кем-то в прятки. Проблемы вселенского масштаба и её собственные стали блёклыми, обратились в труху и развеялись по ветру. Отныне, здесь и сейчас, её занимало лишь одно:

«Как это могло случиться со мной?»

Вопрос хороший, а главное – на злобу дня. С философичностью дремучего бессмертного человека, каким покажутся книжный Влад Дракула и прочие выдуманные боги, она равнодушно перелистывала своё прошлое. Страница за страницей, медленно, не печально. Чётко, по полочкам, подробнее, чем было. Одно только – сухо, да как-то всё равно. В безупречной повести без сучка, без задоринки, последняя страница оказалась вырвана. Страница вчерашнего дня. Грубо, с остервенением. Но она ведь важная. Именно с неё началось что-то… не то.

Напрягая девяносто семь процентов оставшихся мозгов, Вера склонила голову к одному плечу, к другому. Внутри верно гремели бубенчики. Так у неваляшки. Мама оставила детскую игрушку дочери на шкафу в спальне. На съедение пыли. Не выкидывала, зато больше не брала в руки. Зачем тогда хранит?

– Пожалуйста, – беззвучно зашептали губы в пустой мольбе. – Пожалуйста. Пожалуста. Пожалуста. По… Пожауста.

«Шиш им, а не вера! Кушетка на колёсиках с её ремнями осталась бесполезным мусором снаружи. Я так надеялась, что теперь-то повезёт! Не повезло. Вылетела из палаты и в неё втемяшилась. Если б не кушетка – успела бы, точно бы успела. Как глупо. В кошмарах всё так глупо.

Скрутили. Пиналась, бодалась – без толку, не достаю. Тронулось умом. Очнулась слишком поздно. Они запутали меня. Филин меня запутал.

– Шухер! Лиза! Помогите!!!

Где все? Где хоть кто-нибудь? Почему я осталась совсем одна?

Вот моя ценность? Как у мяса?! Всё не могло закончиться так. Я не верила. Не могла проиграть. Только не я! Визжала, верещала. Едва ли в воздух не подкидывали, лишь бы не вырвалась. Я звала папу. Всех звала. Всех на свете, наверное, звала. Рука в медицинской перчатке стиснула мне горло, чтобы прекратила вопить».

Вера обернулась. В комнате никого. Графин на полу.

«Что это?»

Виски колотило, сердце участило стук. С нажимом забухало. Неприятно.

«Слепящий свет в глаза.

– Спокойно! Успокойся!

– Мама! Мама!

– Да отцепите же её от меня!.. Что б тебя!

Почему со мной? Почему? »

«А?»

Губы выгнулись дугой. Чувство в груди неприятно свербело. Вытащить бы его, как деталь механизма. Человек – несовершенный аппарат. Нужно делать странные вещи, чтоб эмоционально разрядиться. И Вера стела рисовать. Изображать себя – образ в зеркале, каким когда-то был. Фундаментальный, чёткий. Не имеющий ничего общего с действительностью. Может, оформление его в ярких цветах поможет излечиться от щекотки на кончиках волос? От атрофии ума?

Методичным и медитативным выходило занятие. Оно точно что-то рисовалось, а ощущение реальности никак не возвращалось. Его однозначно и не было изначально, как общепринятое понятие. Точно по команде откуда-то из космоса, карандаш застыл над страницей и провисел так пять минут. Мышцы слабых рук ныли, но художница всё не решилась коснуться портрета. Он закончился на футболке.

«У меня нет такой».

Вера оглядела себя. Самое время выяснить, во что одета. Это интересно. Это что-то объективное и надёжное. Это белая пижама, платьем до колен. Под ним – ничего. Ни белья, ни шрама на животе.

«У меня больной желудок» – вяло подсказывала сама себе. – «Меня оперировали. Мне… Куда? А… что?»

Новые вопросы загремели колокольчиками, отяжелили череп. Можно будет у врачей уточнить при удобном случае. Какие-то тревожные звоночки. Память быстро подводит. Не отдаётся отчёт в происходящем. Это наверняка опасно!

Вера не заметила, как альбом сполз с колен на пол, да там и остался. Не заметила, как приняла душ в пижаме. Как прошёл день, без слов, без эмоций, без смысла – также не заметила. Да и ладно.

Когда Вера уснула, Филин, задержавшийся только затем, заглянул в палату. Поднял из кучи старой сваленной макулатуры самую ценную находку. Изучил. Постоял у постели, как чужой родственник у гроба. Оставил рисунки на прикроватной тумбочке и ушёл спать к себе в кабинет. До дома всё равно далеко. Уже везде опоздал.

День 12

Мыльная вода просачивалась меж ладоней, разбивалась пеной о глазурь эмали. Зубная щётка потеряла баланс, смахнулась с края раковины. Врач не успел среагировать, только зажмурился от щелчка о кафель. Шумно выдохнул, умылся.

Неудобно в больничной уборной. Неуютно. Ни полочки, ни крючка для полотенца. Как в железнодорожном вагоне – приходится брать принадлежности с собой, топтаться на месте курочкой. Последнее, чему можно было свалиться на пол – зубная щётка, свалилась. Зато, наконец, уважительный повод сегодня уехать домой. Мучение – спать на кушетке. Психолог наказал самому себе, больше не ночевать в кабинете. На эту ночь его остаться не просили. Но Язва…

«Даже после операции… не нравится она мне», – размышлял Филин, растирая бальзам на гладковыбритых щеках.

Они всегда будут такими, эти щёки, и лоб, и весь Филипп. Конечно, и тридцати не исполнилось, чтобы переживать, однако о будущем заботятся заранее. А оно у него самое безоблачное. За соблюдение врачебной тайны и профессионализм платят баснословные деньги, снабжают заветными ампулами. Один укол в год, и годы эти перестают иметь значение. Загвоздка, хотя, лучше сказать, просто местная особенность: из клуба избранных выход один – на тот свет. Разумеется, если ты не племянник шефа. Прочие не рвутся.

А что совесть? Что? По результатам многолетних исследований ничего с пациентами не делается. Бывшие малолетние хулиганы после операции просто раньше взрослеют морально. Становятся безвреднее. Апатичнее… Оно всё равно случается по естественным причинам, у кого в шестнадцать, у кого в шестьдесят. Филин постоянно себе то повторяет, когда меж лопаток свербит, но продолжает сниться всякое.

Не было повода для «увольнения» психолога. Не было, и нет. Не допустил. За три года встречались выдерги, подобные Язве, но никто не доставлял так много проблем. Лучше бы была громкой и понятной, чем тихой и юркой. Филин не докладывал начальству о маленькой трудности. Начальник ещё подумает – не справляется с обязанностями. Ребятня травит байки про пропадающих без вести детей, но никто не говорит о медработниках, которых в какой-то момент будто бы стирает с лица земли.

Девчонкам с поста терапевтического отделения также велел не распространяться о Веркиных выкрутасах. В первую очередь студенточки примчали к нему, скорей рассказывать, как застали Веру за телефонным разговором с милиционером. Для больницы безопасно, звонки поступают к правильным людям. Но однозначная трактовка реплик пациентки не могла не всполошить юных барышень. Филипп Филиппович пообещал следить.

«Если бы не бумажки. Проклятые бумажки! Куда девались приставленные старожилы? Где эта шастала ночью?!»

Психолог захлопнул за собой дверь кабинета. Сжал-разжал кулаки. Досчитал до десяти. Ещё десять дней до отпуска.

«Очень хорошо. Успокойся. У тебя много дел».

В самом деле – пусть час ранний, больница никогда не спит. Приёмный день, на госпитализацию из города едут. Можно бардак со стола убрать, свежий чай заварить. Можно в магазинчике чего на завтрак прикупить. Расслабиться можно, в конце-концов!

«Как же паршиво спать на кушетке! С больной-то ногой».

Негу золотого утра с пением синиц за окном и шелестом документов разрушил едва различимый стук. Выдерживая затяжные паузы, кто-то брякал о дверь костяшками пальцев. Филипп Филиппович нахмурился, желчь подкатила к горлу. Где-где, а в приёмном покое никого, кроме него, сейчас быть не должно. Да и никто так не предупреждает о визите. Чтобы целую минуту без перерыва выбивать жуткий ритм.

Филин уткнулся лицом в ладони. На секунду показалось – призраки прошлого и настоящего явились мстить, прямиком из фильмов ужасов. Но это ничего. Настоящие ужасы в голове, а у него со своей всё в порядке.

«Десять дней. Всего десять дней».

Скрипя зубами, отворил. Девочка вплыла бледным приведением. Замерла в центре комнаты, беспричинно, как всё эти дети в первые дни. Её лицо не должно было выражать ничего. Наперекор всем правилам, мимика оживала, совсем немного. Глаза прищурены, челюсти стиснуты. Плохо. Могло бы быть плохо, не будь Филин хозяином положения. Всегда хозяин, даже для своих профессиональных промахов. Или, вернее сказать, недоработок. Недоработок от переработок.

Филипп Филиппович, сияющий в лучах солнца, отбросил чёрную тень на худое тело в ночной рубашке.

– Что? Пришла «расцарапать мне рожу»?

Наклонился к уху. Ничего не прошептал. Вера не вытерпела близости, повернула голову в его сторону. Полуулыбка украшала молодое лицо. Тот подначил:

– А ну-ка?

У пациентки дёрнулось веко, а сама она, повинуясь порыву, выпустила «когти» в холёную морду. По крайней мере, ей так померещилось. Мираж кровавой расправы мгновенно растаял. Вера с разбегу втемяшилась в стол, углом под рёбра. Мешком свалилась на пол. Быстрые движения вскружили голову до разноцветных пятен. Координация движений похерена. Филипп Филиппович знал об этом последствии, как и знал, что со временем оно возвращается плюс-минус в норму. Спорт, пляски и карусели, конечно, под запретом, но жить можно.

Мужчина успел среагировать. За себя не переживал. Появился куда более весомый повод ужаснуться. Прямая атака. Затем и подначил – проверить. Не напрасно. Как если бы у покорной овцы выросли волчьи клыки. Невозможно. Будто… будто хирурги чего не дорезали.

Психолог скрыл страх за смехом. Упала-то забавно. Так кот в мультфильме «Том и Джерри», когда отхватил кувалдой по голове. Так она себя и чувствовала. Перебинтованная черепушка качалась неваляшкой на слабой шее. Кое-как, с третьей попытки Вера поднялась на четвереньки. Повело в сторону. Попытка удержаться закончилась жёстким поцелуем со стеной.

– Наверное, ты хочешь меня о чём-то спросить? – играл Филипп Филиппович, а про себя параллельно вёл монолог:

«Почему она молчит? До сих пор».

– Звонила мама. За тобой никто не приедет… Ничего. Мы хотели ещё понаблюдать. А то отдадим, перевязанную, и что она скажет?

«Ответь! Хоть как-то!»

– Ты не умственно отсталая, не надейся. Можешь говорить… Но не всё и не всем. Помнишь наш уговор, Вер? Обещание своё.

Разумеется, помнит. Делал по технике наставника, упокой, Господь, его грешную душу. Осечки быть не могло.

«Она просто издевается. Умеет рыпаться. Знать, и это умеет, маленькая дрянь».

– Ты сегодня прямо сама не своя. Ничего-то у тебя не получается, – Филин грубо поставил больную на ноги. – Давай, отдыхай и не чуди. Давай, пошла вон.

Вера ослепла от головокружения, полностью погрузилась в ощущения. Так и надо, по протоколу. Позволила вести, позволила вышвырнуть в коридор. Куклой рухнула на скамью. Полежала минуту-другую лицом вниз. Встала. Поморгала. Села, опять встала. Бесцельно пошла вдоль стены.

Вялые ноги принесли в центральный холл. Отсюда начинался её побег, обречённый на провал. Здесь теперь стоял истуканом старый знакомый. Тучная женщина препиралась со стариком в кожаной кепке на незнакомо языке. Из клетчатой сумки она вытаскивала одежду и посуду, расставляла на полу и запихивала обратно. Аяз, пятый ребёнок своих родителей, в кой-то веки послушный, не занимал мыслей матери, занятой упаковыванием нестиранных вещей.

Он уставился в одну точку. Бинт более не удерживал волосы, теперь торчащими во все стороны чёрными паклями. Никакого свидетельства, никакого намёка на хирургическое вмешательство. «Его» у него, Аяза, украли совсем чуть-чуть. Даже не детство, а будто душу вынули. Какую-то надежду, важность потери. Личность рассыпалась, о чём не поплакаться даже маме. Точно заколдованный, мальчик не нарочно запечатал глубинные переживания за семью замками. Они всасывались в пустоту подсознания, закапывали сами себя. Спасением маячила мантра – обещание. «Это наш с тобой секрет». Нарушение клятвы запустит бесконтрольный процесс, за нарушением последует смерть. Наверняка последует. Обязательно. Потому совсем неважно, с кем он заключил сделку. Осточертело надрывать память.

В своём, в буквальном смысле, безумии Аяз был одиночкой. Другая одиночка присутствием своим вынудила посмотреть на неё. Немой диалог без мыслей, с растерзанным шлейфом утраченных чувств. Белый лист, искомканный, измаранный. Отражения друг друга, неприятели. Братья по несчастью.

Рефлексы послали импульс для улыбки. Приветственной, издевательской, сочувствующей – неважно. У Аяза всё равно она не получилась. Только зрачки дрогнули. В ответ на это Вера с неожиданно хищной прытью схватила за плечо. Сжала, как змея смыкает челюсти на шее жертвы. Выражения лиц обоих обращались в испуг. Больная пучила глаза. Приоткрытые влажные губы дрожали. Дыхание сбилось, Вера похрипывала.

«Тебя» – вот что сказал ей дурак тогда напоследок.

«Тебя», – вот что он сказал.

Она тоже хотела говорить. Не тогда, так сейчас. Когда ей всё стало понятно, когда влезла в его шкуру. Тело, охваченное шоком, силилось сказать хоть мокрыми ресницами, хоть ногтями, до ранок впивающимися в смуглую кожу. Никто Веру не слышал и не услышит, но ей нужно сказать. Ему, последнему. Последнему её шансу на что-то… что-то…

Мать дёрнула сына за шкирку, подальше от сумасшедшей. Толкнула больную, ругалась, пока уже дед её не оттащил. Так они и ушли втроём. Так легко и просто уехали домой. Обратно – жить дальше, с перспективой никогда не вернуться в больницу под Березняками. Потому что тут работают настоящие профессионалы.

Стерильная тишина безлюдного холла успокоила. С самым мрачным видом Вера направилась было обратно в палату, но замерла уже на первом лестничном пролёте. По полупрозрачной стене, сложенной стеклянными кубами с ребристыми гранями, вскарабкались три белые тени. Непринуждённая дружеская беседа людей в медицинских халатах по ту сторону трактовалась неправильно в повреждённом мозгу. Побег от преследования, супротив логике, позвал беглянку обратно к Филину. Он хоть что-то устойчивое, что-то понятное. Кажется, психолог когда-то просил прийти. Помочь хотел.

Больная не узнала букв на табличке. Бесполезно читать во сне. Без того забот по горло. Как ориентироваться в абсурде? Ступени уводят туда же, повороты выпрямляются. Здание корпуса с его четырьмя этажами и воздушными коридорами вертится сломанным кубиком-рубиком, когда моргаешь. Попытка удержать реальность в стабильности поглаживанием стен увенчалась успехом – Вселенная остановилась.

Инородное тело в статичной картинке было поймано боковым зрением. Чья-то спортивная сумка на облюбованной Аязом скамье. Больная опустилась на колени перед ней, бездумно потянула за «собачку». Рука бесцельно шарила в наспех сложенных одеждах. Яркие цвета тканей зачаровывали, услаждали взгляд. Пальцы наткнулись на что-то твёрдое, гремящее. Вытащили тяжёлую связку ключей, едва слышно пахнущую железом.

Вера не поверила. Не подумала. Просто открепила находку от кольца и спрятала у себя во рту. Беспечная растяпа, которая оставила вещи без присмотра, вышла из кабинета, окатив воровку солнечным светом.

– Я тут. Никуда не ухожу, мам, – пообещала послушная дочь, прикрыла за собой дверь, и только сейчас заметила Веру. – Ой! Привет.

Без малейших колебаний подсела. Блеск счастливых глаз угас, не встретив в ответ такого же. Больная вздрогнула, когда незнакомка легко накрыла её руку своей.

– Эй, всё хорошо?

Глупый вопрос. Вера пялилась. На тонкие ноги, голые хрупкие плечи, каскад светлых волос. Узрела явление! Что-то значительно худшее или лучшее, чем просто человека.

– Да ладно, не кусаюсь, – хохотнула новенькая, когда больная вспрыгнула.

Нисколько не смутилась чудачки с обмотанной головой. Как-никак, здесь психолог принимает. Каким ещё персонажам шататься поблизости?

– Посиди со мной. Расскажи о себе. Меня Элоиза зовут. Для друзей – Лиз. Ты… эй, ты чего? Чего бледнеешь?

Элоиза осторожно взяла в Веру за оба запястья. Они показались ей ватными на ощупь. Такими когда-то стали лапки любимого покойного котёнка. Лиз («Для друзей») определённо ляпнула что-то не то, потому что взгляд местной стал совершенно диким. Только он один выдавал ураган невысказанных эмоций. Вера боялась. Боялась имени, как и знакомого безрассудства.

«Смелая. Такие им нужны. У каждого десятого есть это ».

Ощутила вкус железа. Тёплая кровь быстро заполняла рот. Или слюна омывала украденную вещь, что камнем придавила язык.

«Какой-то народ мёртвым в рот камни клал. Мама… в Испании. Тепло. У Лизы тёплые руки. Две Лизы. Два телефона. Мой украли. Все мои вещи украли».

Поток спутанных мыслей лишил воли. Реальность заключила в стеклянный куб. Стенки задавили. Искренний порыв, попытка предупредить Элоизу, излить душу, запустил в мозгу сложный алгоритм. Схема проста: больше усилий – сильнее отдача. Для Веры она обернулась ступором, и всё на свете в одночасье перестало иметь значение.

Перепуганная незнакомка тщетно пыталась разбудить молчунью. Похлопывала по плечам, обхватывала её мертвенно-бледные щёки ладошками. Не заметила возникшего далеко за спиной санитара во всём голубом. Молодой человек облегчённо выдохнул и направился к этим двоим.

– Что ты делаешь? – обратился вызванный Филиным старожила к Элоизе, не скрывая раздражения. – Перестань.

– Ох, слава Богу! Пожалуйста, помогите. Она…

– Отпусти, – и сам отнял её руки от Веры.

Чтоб на всякий случай отвадить новенькую от местной дурочки, продолжил маленький спектакль. Сжал плечо больной. Она помнит его хватку. Такая же перекрыла ей кислород, чтоб не визжала по пути в операционную.

– От меня больше ни на шаг. Мама волнуется за тебя, а ты так себя ведёшь. Всё, идём в палату. Идём.

Санитар направлял «овцу», что покорно семенила рядом. Элоиза растерялась. Почувствовала себя… глупо. В который раз влезла, куда не просили. Она бросила в догонку:

– Доктор, а что с ней? Ей плохо! Ей…

Эхо отразилось от стен, смешалось с шарканьем шлёпанцев. Левый свалился, но владелица не обратила никакого внимания. Не запнулась даже. Голубой тапочек остался валяться туфелькой Золушки, опоздавшей на бал. Лиз порывалась, да не окликнула. Всё равно ненужный. Как она – ненужная.