Читать книгу: «На краю мерзлоты», страница 2

Тишина обволакивала институт не только снаружи, но и изнутри. Путешествие, которое, как мы надеялись, приоткроет завесу тайны, поглотившей безымянное поселение, началось со здания под цифрой один: я здраво предполагал, что связь с N-ским университетом наверняка поддерживалась из некоего помещения, которое было бы логично расположить именно там, и не прогадал. Более того, насколько я мог судить, этот корпус имел собственную спутниковую связь.

Мы шли сверкавшими чистотой мёртвыми коридорами с пронумерованными дверями, постоянно докладывая о своих перемещениях штабу в здании порта: после исчезновения первого человека никто не желал оставаться без пускай невыразимо далёкой и мнимой поддержки. Разговоры вести становилось сложнее с каждым шагом: внутри корпуса точно поселились ядовитые миазмы, из-за которых было сложно дышать даже через импровизированную защиту в виде натянутых на нижнюю часть лица шарфов. Обследуя кабинеты, каждое попадавшееся окно мы без зазрения совести разбивали первым подвернувшимся под руку тяжёлым предметом; пахучие запахи ничуть не выветривались, однако периодические громкие звуки, пока не поглощённые диковинной тишиной, придавали немного моральных сил до того момента, пока собственное сердцебиение и дыхание ближайшего товарища не становились невыносимыми.

До моего слуха донёсся окрик моего ближайшего товарища. Голос его боле не дрожал, и мне на миг почудилось, что он своей находкой обрёл некоторую надежду, которой было суждено спустя жалкие минуты разбиться вдребезги. Мы в молчании слушали последние переговоры N-ского университета и СГБ НИИ, и, откровенно говоря, я не смел назвать то полноценным диалогом. Неизвестный сотрудник института исступлено вопил, выкрикивая в холодящем кровь сочетании взрывов воистину демонического хохота и словно десятков разных рыданий невнятные сочетания звуков, до дрожи напомнившие исторгнутые перепуганным Акулиным выражения. В конце записи раздался омерзительный булькающий звук, о природе которого никто старался не задумываться.

Здравый смысл подсказывал одно: пора тихо возвращаться на корабль и быстро отплывать назад, на безопасные просторы человеческой цивилизации, не оставаясь боле на её ледяном отшибе, где не всажен намертво современный прогресс и где обыкновенно происходят самые невообразимые и решительно не подвластные человеческому разумению явления. Здесь случилось зло, с которым никто никогда не сталкивался, и я знал, что такое ничтожество, как несовершенное смертное создание наподобие человека, не способно противопоставить явившимся из кошмарных бездн просторов неизведанной Галактики что-либо серьёзное. Человечество сотворило огромное количество различного оружия, вот только поможет ли оно в тот момент, когда наша многострадальная планета окажется под атакой пришедших по наши территории и ресурсы иномирцев?

Однако в тот самый момент я беспокойно хмурился, и в голове моей не рождалось еретических помыслов. Всю жизнь свою я посвятил науке и давно привык искать рациональное обоснование всякому феномену, сколь бы странным и не вписывающимся в рамки известного он ни казался на первый взгляд, и потому тогда, вопреки всему, принял решение двинуться в третий корпус. НИИ докладывал, что был обнаружен новый биологический вид, и я считал, что именно это открытие повинно во всех бедах несчастного селения. Если найденные учёными мужами твари вырвались на волю, то они ещё могли остаться поблизости. Не ведаю, говорил во мне гражданин, стремившийся защитить не подозревающий мир от невероятных опасностей, таящихся на крайнем севере, или зоолог, лелеющий мечту изведать новые звенья эволюции и изловить уникального представителя фауны.

Я усмотрел краем глаза дёрнувшуюся и мгновенно пропавшую фигуру, смахивавшую на человеческую, в одном из окон третьего корпуса. Тот человек двигался весьма занимательным способом, однако те неестественные, будто рваные перемещения, могли быть игрой моего воображения и обманом уставшего разума – к тому же, я находился тогда на приличном расстоянии, чтобы со всей ответственностью иметь право уверять своего читателя, что в принципе нечто увидел.

Моё устремление поддержали далеко не все, так что дальше направились три человека: я, мой ближайший друг, за сохранность чьей юной психики я беспокоился, и ещё один мой добрый знакомый, известный своими рациональными взглядами на окружающий мир. Пусть он и высказывал явное беспокойство сложившейся ситуацией, но, в отличие от прочих, не принимал мистических настроений и не поддерживал веры в деятельность непознаваемых высших сил. Кое-какое оружие у нас с собой на случай непредвиденной ситуации было, но страх перед неизвестным соперником всё же захватывал свои позиции, и в какой-то момент я не мог сосредоточиться ни на чём, кроме невероятных фантазий о диковинных хищниках не то с океанского дна, не то из глубин мёрзлых почв.

В третьем корпусе на стенах, полу, потолке и всяком предмете обнаружился налёт желтовато-серебристой пыли, фосфоресцировавший неким своим внутренним свечением неизвестного цвета и оттенка, а вокруг сгущалась физически ощутимая эманация зла. Фантастические веяния вызвал не иначе как сумрак, царивший в опустевших коридорах средоточия ужаса, несмотря на то, что до наступления полярной ночи оставались долгие месяцы. Быть может, темнота сгущалась от отсутствия электричества и того, что стёкла окон изнутри как вымазаны всё тем же серым налётом.

Всякая лаборатория, куда мы заглядывали, как будто минуты назад стала свидетелем развернувшегося побоища. Тысячи следов на желтовато-серой пыли я всеми правдами и неправдами силился проигнорировать, занятый поисками хоть какой-то информации о произошедшем. Ступая по осколкам склянок и разбросанным измятым листам бумаг, я тешил себя спасительными иллюзиями здравого смысла, бездумно ожидая, что вот-вот откроется с рациональной стороны тайна безымянного поселения на самом севере страны; что правда будет страшной, мерзкой и кровавой, однако под ней окажется прочный фундамент торжествующей логики.

Я жаждал правды, и я её нашёл, проявив всю настойчивость, на какую только способен. Несколько, не иначе как чудом уцелевших, заметок одного из научных сотрудников НИИ, чьего имени миру не суждено узнать, насмешливо даровали нам с товарищами шанс заглянуть за плотный занавес мистических секретов, навалившийся на селение подле института и скрывший его за обволакивающим пологом первобытных страхов и опасений пред всем неясным и фантастическим.

Те заметки я способен и сейчас повторить дословно. И вот что они гласили.

«Вчера вечером извлекли бесценные экземпляры. Белоярцев [Nota bene: не забыть сказать ему, что у него на бейдже вместо имени какая-то бессмыслица – Имрояр] всю минувшую неделю убеждал меня, что искать стоит именно в том направлении, и приводил в аргументы какие-то совершенно абсурдные вещи, не иначе как порождённые его заскучавшим разумом, – именно так я считал до того момента, пока рабочие не провели раскопки между концом Четвёртой улицы и холмом, признанным в селении самой высокой точкой, и не обнаружили два образца. К величайшему моему сожалению, больше представителей уникального биологического вида не нашлось, как бы старательно мы ни копали, но зато обнаружились древние могилы – пустые. Очевидно, некие создания, здесь жившие задолго до нас, владели искусством изящного обтачивания, ибо вытащенные гробы, должен признать, поражали всех своей необыкновенной красотой.

Однако я не смею заявлять, что те гробы мастера создали из дерева. Пускай материал имел аналогичную фактуру, его свойства кардинально отличались от характеристик древесины. Я бы определил материал как некий легчайший минерал (судя по кристаллической решётке). Отколоть кусочек удалось с трудом, и одновременно с него сошла тёмно-коричневая краска, обнажив желтовато-серебристый цвет. С какой целью то было сделано, нам остаётся только гадать, ибо предположить можно великое множество вещей.

Примечательными и уникальными в своём роде являются орнаменты и рельефы, с особой тщательностью вырезанные на крышках и стенках гробов, а также внутри них. Мои коллеги уже извлекли двух представителей неизвестного биологического вида, и на данный момент существа уже покоятся в соседней лаборатории. Я полагаю их мёртвыми и стараюсь не задумываться над тем, что мы, по сути, осквернили чужие могилы, ибо в этом вопросе я всегда проявлял суеверность. Белоярцев отнёсся ко всему проще: у него бешено горят глаза, а от меня требуют немедленно проводить вскрытие. Они жаждут писать отчёты и связаться с университетом, но что-то меня настораживает, пускай и не могу определить, что именно. Откуда всё же Белоярцев узнал, где искать? Непременно расспрошу его…»

«Длина тела особи – метр шестьдесят два сантиметра, вес – двенадцать килограмм.

Тело мягкое и вязкое, легко принимает в себя инородные объекты и меняет форму, сохраняя при этом прежние объёмы. Имея в наличии два образца, я принял решение подвергнуть один из них заморозке, однако это не принесло видимых результатов. В ходе экспериментов обнаружилось, что данный вид имеет устойчивость и к воздействию экстремально высокими температурами.

Вскоре оказалось, что при помощи рентгеновских лучей единственно возможно подробно изучить внутренности неизвестного биологического вида. Не имея скелета, этот вид, по всей видимости, поддерживает форму тела и передвигается при помощи особой подвижной системы полых трубочек, пузырьков и цистерн, охватывающей всё тело. Есть предположение, что она же играет роль кровеносной и лимфатической систем. Что примечательно, это некие купированные новообразования в количестве четырёх штук, располагаются парно на диаметрально противоположных сторонах тела. Неизвестно, повреждение это или нет, так как это характерно для обоих имеющихся у нас образцов. Образование плотное и сочленено с внутренней системой подвижно.

Они способны к хемосинтезу. Насчёт возможности употребления твёрдой и жидкой пищи ничего не известно, но имеются подозрения о возможности фагоцитоза и пиноцитоза соответственно.

Дыхательных органов не имеют; следовательно, не способны к членораздельной речи. Вероятно, данный вид проживал в анаэробных условиях.

Вероятно, размножение происходит почкованием, что характерно для кишечнополостных. Отделённые от материнского организма дочерние клетки сохраняют характерную внутреннюю структуру.

Стандартных органов чувств при ближайшем осмотре тела не обнаружено. По всей видимости, зрение, осязание, обоняние, слух, чувства равновесия, температуры и боли им заменяет обилие нейронов, чья приблизительная концентрация составляет две сотни на один кубический сантиметр тела. В центре тела обнаружено плотное образование, напоминающее мозг, сообщающееся с нейронами, что позволяет говорить о развитой нервной системе. Реакции не электрический ток и инъекции не последовало.

Химический состав по-прежнему остаётся неизвестным, но я уверен: подобных если не элементов, то как минимум соединений мы ранее никогда не встречали…»

«Постарался припереть Белоярцева к стенке и добиться от него хоть какой-то правды. Этот молодой человек, позднее всех прибывший в СГБ НИИ, отличался скрытностью и самодостаточностью характера; он не заводил дружески окрашенных связей и никогда не поддерживал расспросов о себе. Достоверно я знал лишь его специализацию, а также полагал, что он окончил N-ский университет; согласно словам единственного человека, случайно побывавшего в его комнате, там великое множество необычной и даже пугающей оккультной литературы. Все мои попытки заговорить о том, откуда ему стало известно место, он с изысканной галантностью пресекал. Как понимаю, помощи от иных сотрудников не добиться: они слишком взволнованны и заняты ликованием, чтобы вспоминать, кто направил их на верный след. Чего добивается этот молодой человек? Не нравится мне и его желтоватый взгляд.

Днём позже я связался с верхами университета, решив уточнить у них данные касательно Белоярцева. Ответ меня шокировал: сотрудника с такой фамилией никто к нам не посылал. Чувствую, состоится тяжёлый разговор…»

«Это конец. Образцы мертвы, я точно уверен. Это не они повинны в развернувшемся кошмаре, не они инициировали безумие, охватившее каждого человека в НИИ. До моего слуха долетают истошные вопли, смешанные с демоническими раскатами хохота и истерических рыданий. Я забаррикадировался в своей лаборатории, и в моих силах лишь ожидать, без всякой надежды, исхода…»

Я неторопливо зачитывал обрывки заметок, написанных неровным и местами категорически нечитаемым почерком, не наблюдая реакций двух товарищей, отважившихся углубиться в гнездо подлинного, не знающего сравнений кошмара со мной. Это я привёл их обоих к смерти, и я каюсь в своём страшном прегрешении, которому нет и не будет во веки веков прощения; это с моей руки они канули в бездны неопознанного и жуткого и растворились там; это я, я убийца, а не те бестии – не иначе как космические, ибо Земля, по глубокому личному моему разумению, не способна исторгнуть из своего чрева подобных чудовищ…

На моей шее остались четыре идеально круглых шрама желтовато-металлического цвета, и если они не есть доказательство моему повествованию, то я не ведаю, что ещё могу предложить человечеству в обмен на клятву никогда не появляться боле в тех местах. В тот момент, когда с чтением заметок было покончено, я поднял взгляд и увидел в оказавшихся открытыми дверях лаборатории неописуемых монстров, какие не явятся человеку и в самых бредовых состояниях. Они напали на нас столь стремительно и незаметно для обычного человеческого взора, что я и закричать не успел, предупреждая о настигшей опасности. Обладатели отвратительных, постоянно сжимающихся губчатых тел, не имевших конкретных форм и очертаний, двигались неумолимо, и ни единый земной хищник не смог бы сравниться с ними; они вцеплялись отростками в беззащитные шеи моих товарищей и словно высасывали их изнутри, резко ускоряя процессы старения организмов. На моих глазах два человека обратились в жёлто-серую пыль, а я мог лишь наблюдать сие противное зрелище, не находя в онемевшем теле и малейшей воли двигаться. Лишь когда тварь вцепилась в меня, намереваясь обратить в ничто, в лёгкий слой налёта на полу, я воспротивился и бешено резанул по щупальцу скальпелем. Оно издало невообразимый рёв и скользнуло назад, а я, слыша одно биение сердца в ушах, выпрыгнул через разбитое ранее окно и бежал, бежал без остановки и не оглядываясь назад, бежал через затхлые улицы безымянного поселения, бежал от ядовитых миазмов, источаемых иноземными тварями, бежал от кошмара и попыток вспоминать их богомерзкий облик оживших не то губок, не то полипов, не то тошнотворной смеси неких морских организмов, названий которым не мог бы найти даже я. А в спину мне доносилось заунывное «ИМРОЯР! ИМРОЯР!».

Но самое страшное – то, что среди монстров, прибывших из космических бездн, ужасающих беззащитный и уязвимый разум, я явно различил недавних людей.

Спустя месяц я начал замечать первые преображения: четыре шрама на моей шее рассосались, оставив после себя лишь неровные покраснения; аппетит упал настолько, что я мог не есть днями и не ощущать себя скверно; во снах мне стали являться загадочные и удивительные места – несомненно прекрасные, как я был уверен, и пробуждающие псевдовоспоминания; в некоторых местах моя кожа приобрела новую фактуру, напоминая теперь губку, и серела; белки глаз пожелтели, и я больше не мог без острой рези смотреть на яркий свет.

Затем во снах я услышал голос моего погибшего лучшего друга. Он призывал меня к себе, вернуться на север, и я точно знал, что завтра же, не взяв с собой ничего, направлюсь туда.

Академик-3

Вода стояла по-предвечернему, подзимно сизая, в цвет перьев мокрого петроградского голубя, попавшего под негаданный беспощадный летний ливень, какой набежал совершенно неожиданно, когда на небе, казалось, ни единого обрывка облака, и с какими смиряешься безропотно, как с чем-то непредсказуемым и жесткосердным, будто со стихийным бедствием; и вода стояла смирная, ничуть не колыхаясь: ветер уснул, и только лёгкая качка напоминала о том, что мы ещё не сошли на берег. “Академик-3”, судно, в самом деле, скромное, особенно если сравнивать с ледяными гигантами в девять этажей на атомном сердце, приписанными к арктическому научному флоту, водоизмещением малость менее шестисот тонн, вышел из Санкт-Петербурга в Невскую губу, сделав остановку только на станции Ломоносов и пойдя дальше, во внутренний эстуарий, в направлении, минуя Репино, мыса Флотского, где предполагалась последняя крупная стоянка до выхода во внешний эстуарий и, наконец, в Финский залив. В последнее время в нём было неспокойно по многим причинам, но в планах и не значилось заглядывать инструментами в синие глубины Балтийского моря, а задача перед “Академиком-3” стояла до обыденности тривиальная, в меньшей степени научная и в большей со всех сторон стандартизированная, строго протокольная, а именно – мониторинг водных ресурсов.

Предполагалось, что команда научно-исследовательского судна оценит техногенное воздействие на прибрежную зону и изучит детальнее прогрессирующее влияние антропогенных факторов на активность микробиоты донных отложений – в первую очередь, разумеется, загрязнение тяжёлыми металлами и нефтепродуктами; а для этого – соберёт пробы верхнего слоя донных отложений и образцы макроводорослей, например, Cladophora glomerata, Ulva intestinalis и прочих представителей богатого на виды рода Ulva, и образцы донных отложений. На восточном побережье раскинулись города, атомные электростанции (в последние годы возвели ещё две), сельскохозяйственные угодья; громоздились нефтеналивные терминалы на севере и на юге, шумно дышащие серым дымом и гудящие многоголосьем кораблей – было, откуда взяться загрязнению, иными словами.

Агния Одегова, лаборантка новообразованного Санкт-Петербургского океанологического научно-исследовательского института на треть ставки, специализировалась (пыталась, вернее) на морской микрофлоре, и эта экспедиция – первая в её жизни; поступив в магистратуру сентябрём (но фактически начав работать чуть раньше, ещё в бакалавриате, ради развития научной карьеры), в ноябре она уже попала на “Академика-3” вместе с маститыми аспирантами, дожидавшимися вскорости защит диссертаций. Бесконечно уставшие, похожие на блеклые тени людей, аспиранты вызывали нечто среднее между благоговением и глубинным ужасом; и, в отличие от Агнии, их допустили до должностей научных сотрудников и до зарплат в тридцать с небольшим тысяч рублей. Ей же, как лаборантке, полагались семь тысяч (плюс-минус, на самом деле, но для ровного счёта пусть будет так) ежемесячно, капля от недавно выигранного гранты и судосутки за текущий рейс – по триста рублей в день, какие выплатить ей должны, едва “Академик-3” причалит вновь в Санкте-Петербурге. Планировалось, что на воде они пробудут четырнадцать дней и что вернутся к концу месяца, тридцатого числа.

На палубу падал мелкой рассыпчатой крошкой редкий снег, и море утопало в багрянце заката, переходившего из наливистого ало-оранжевого, пламенного, в прохладную фиолетовую дымку, готовую вот-вот налиться чернотой и усыпаться бриллиантами звёзд, прихотливо разбросанными по бархату небосклона; Агния зябко поёжилась, но не уходила в каюту, напоминавшую одновременно каморку в общежитии (и как в столь крохотном пространстве умещались койки на двоих человек и письменные столы с большим шкафом, навсегда останется загадкой) и монашескую келью – ту самую каменную клетку, без окна, но с дверью, через которую передавали еду и огарок свечи, чтобы продолжать читать Библию. В их случае, правда, более актуальными стали бы справочники по морской биологии, экологии и бактериологии.

Собравшись было уходить к скромному ужину, представленному гречкой и варёной сосиской с крепким чёрным чаем без сахара, Агния остановилась: что-то привлекло её внимание. Что-то, чего быть не должно – уж точно не здесь: до берега добраться капитан планировал только утром, но впереди настойчиво маячила тёмная громада земли с покошенным маяком.

– Земля! – крикнула она первое, что пришло на ум. – Осторожно, земля! Остров! Маяк!

И пусть мораль двадцать первого века изменилась, нравы стали много свободнее, а на книгах появилась пометка “18+” за нецензурную брань, но Агния не стала бы записывать в дневнике те слова, которыми отозвались товарищи по несчастью.

“Академик-3” резко сбросил скорость, дал разворот – и Агния, держась до боли и судороги в пальцах за планширь, ударившись коленом о металлический фланец, уперевшись ногами в палубу, смотрела, распахнув глаза, на остров, взявшийся, будто ниоткуда. Она смотрела карты перед экспедицией, до дотошности всматривалась в маршрут и мелкие островки, какие они непременно должны были пройти, но ничего такого здесь не помнила. Маяк Сескар – где-то там, в километрах по воде отсюда; а этот маяк, разрушенный и ветхий, выкрашенный в красный и с выбитым слепым глазом фонаря, совершенно точно не он.

– Какого чёрта… – донеслось откуда-то слева.

– Вот-те на, – вторило первому голову.

Почти на расстоянии вытянутой руки проскользили гнилые, покрытые охристо-жёлтой в дрожащей ручье света ржавчиной (а бывает ли она совсем такого странного, будто нездешнего, жёлто-металлического, почти как золото, оттенка?) борта корабля, и Агния сквозь налёт разглядела его название, включив фонарик на телефоне.

“Академик-4”, значилось на нем.

Всё бы ничего, но “Академик-3” – новейший из НИСов, последний в своей серии, и четвёртого брата-близнеца ещё не построили.

***

“Академик-3” совершил внеплановую остановку (из-за подозрения на повреждения) у безымянного острова, не отмеченного на картах; и пускай экипажу, особенно всевозможным лаборантам и МНСам, в число которых входила Агния, настоятельно рекомендовали не приближаться к сомнительным объектам и по возможности не сходить с палубы, надо понимать, что строгость законом всегда компенсировалась их неисполнением, а потому, утомлённые качкой, люди высыпали на берег. Дело не в каком-то здравом смысле: тяжело, знаете ли, ожидать подвоха от пусть и не отмеченного на картах, но ничем не примечательного островка, пусть и с выброшенным на берег кораблём; Агния сообщила незамедлительно, что называется, о только главе экспедиции и капитану корабля, но те отмахнулись от неё, не поверив: фотография получилась размытой, да и не до того им оказалось, чтобы бегать вокруг ржавой посудины.

Сойдя на берег, Агния потянулась. Ей по-прежнему чудилось, что земля под ногами ходила, гудела, дышала в такт волнам, но это как с поездом – надо немного потерпеть, и ощущения вернутся в норму. Под неровными шагами перекатывалась с шорохом галька, сменяющаяся по-осеннему чёрной, промозглой и пошедшей комьями голой землёй; и постепенно вдали смолкали голоса человеческие голоса коллег по экспедиции и несчастью; и тьма навалилась со всех сторон; и стало прохладно настолько, что Агния, шмыгнув носом, пожалела, что не надела сверху ещё одну ветровку; и над головой зажигались одна за другой звёзды – Агния остановилась, чуть-чуть не дойдя до выброшенного на берег, точно мёртвого кита, корабля, и задрала голову вверх. Великолепное полотно подлинного мастера, пожелавшего остаться безымянным, вдали от искусственного света огромных городов, никогда не смыкавших глаз, представилось её глазам; стоя под небосводом, богато расшитом сверкучими драгоценными камнями, Агния ощутила себя незначительной в той же мере, в какой, должно быть, первый человек с первым проблеском разума задрал голову ночью наверх и ужаснулся, и убоялся того, что предстало перед ним. Льющееся серебро, лиловые тени, синие отблески – она стояла и смотрела, не в силах оторваться, как если бы что-то принуждало её; и такой страх разлился в её душе, что только судорожный скрип-вздох мёртвого корабля привёл в чувство, принудив убояться пуще прежнего. Агния моргнула, отгоняя негу наваждения, обернулась – в отдалении грел огнями “Академик-3”, никуда не исчез.

Фонарик (на этот раз не на телефоне) лезвием, будто сказочный меч, рассёк ночь, и даже дышать стало проще. Ступая аккуратно, по обломкам корабельной обшивки, боясь оступиться и пораниться, Агния подобралась к телу левиафана ближе, не борясь с любопытством и подчинившись ему. “Академик-4” – или как бы его ни звали – не подавал признаков жизни, невзирая на мельтешения вокруг себя; Агния подошла ближе к обшивке – и всмотрелась. То, что показалось ей поначалу ржавчиной, при внимательном рассмотрении выглядело странноватой субстанцией нездорового желтовато-металлического оттенка, и первая мысль, про золото, вновь возникла в голове сама собой; жижа, напоминающая по консистенции феррожидкость, в белесом свете фонарика отсвечивала серебром, и Агния на миг порадовалась, что, работая бактериологом, имела привычкой таскать с собой базовый инструментарий. В детстве ей безумно нравилось собирать шишки многовековых кедров (не в Ленинградской области, разумеется: Агния в Санкт-Петербурге была приезжей), подбирать особо красивые осенние листья, прихотливо расписанные, как акварелью, ксантофилом и антоцианом, коллекционировать раковины, сброшенные предыдущими владельцами-улитками, искала косточки (и однажды летом отыскала практически целый скелет змеи), так что в рюкзаке и в карманах у неё всегда нашлись бы как минимум пинцет и сколько-то пластиковых пробирок, а как максимум – целая биологическая станция.

Агния прихватила жижу пинцетом, потянула на себя и с трудом оторвала кусочек, а едва оторвала, то чуть не задохнулась: разорванная, она источала запах настолько мерзкий и дурной, что лаборатории, где обитали органические химики и где вечно летали тухлояичные миазмы сероводорода, почудились ей сейчас летним садом, где заботливая хозяйка посадила розовые кусты. Она закашлялась, отшатнулась, едва закупорила пробирку, и слёзы градом потекли из глаз. Тошнота подступила к горлу моментально, стянув мучительным спазмом, но Агния удержалась: запах постепенно выветривался, заменяясь морским духом, и она тяжело отдышалась.

Жижа в пробирке намертво, как будто клеем намазано, пристала к стенкам и, кажется, увеличилась немного в размере – Агнии, по крайней мере, помнилось, что захватила и оторвала она кусочек поменьше; а на месте, где она поковырялась пинцетом, появилась морщинистая корочка, напоминающая накипной лишайник… или, если сравнивать с человеческой кожей, коллагеновый рубец-шрам.

Никто пока не хватился Агнии, никто не выследил её, так что она, как вор, терзаемый подозрениями, что кто-то вот-вот непременно застанет его за непригляднейшими занятиями, не подобающими достойному человеку, поискала фонариком хоть какой-то намёк на проход. Забраться у неё бы не получилось: корабль встал на мель без крена, и для неё такая высота (без лестницы особенно, какую никто снаружи не приделал, разумеется) оказалась большевата, чтобы без подготовки и легко так залезть; возвращаться обратно за помощью ей как-то не захотелось, иначе бы точно привлекла лишнее внимание, и её исследовательское уединение бы нарушили; разве что искать пробоину – Агния обошла корабль справа, вновь выхватив имя “Академик-4” (и на этот раз сделала качественный снимок со вспышкой), но справа – ничего.

Зато по левому борту, стоило ей зайти на шаг в воду, внутренне обрадовавшись, что надела перед сходом с палубы резиновые сапоги, виднелся пролом, почти по центру.

“Академик-4” изнутри затхло и прело пах сыростью, и Агния, стряхнув жёлто-серую пыль с ботинок, вошла на нижнюю палубу.

***

10 апреля 2032 года, вечер. Это немного странно, если честно – писать на бумаге, как будто мы снова в десятых годах, но я не доверяю теперь электронным устройствам: боюсь, что потеряю всё написанное снова, как это случилось только что. Так… Наверное, надо обрисовать ситуацию, да? Я видел старые фильмы, в которых люди пишут в дневниках и общаются с ними, как с друзьями или вроде того. И во всевозможных эпистолярных произведениях такое тоже случалось регулярно, и в них (в эпистолярных памятниках литературы, вот) всегда было что-то такое, что на каждом занятии неизменно будоражило (слово-то какое!) моё сознание – ощущение всякий раз такое, точно бы разговаривают со мной, мне открывают страждущую душу. В общем, теперь я тоже буду вести заметки: компьютеры сильно барахлят, и мой судовой журнал (если это можно так назвать: я всё-таки фиксировал не скорость ветра и направление хода “Академика-4”, а рабочие будни, чтобы потом, когда снова появится связь, выложить на канале) снесло из-за ошибки, так что придётся начинать всё заново. Интернет и вовсе пропал утром, хотя по идее эта часть залива богато покрыта интернет-спутниками. Одегова говорит, что такое случается: в водах Финского залива бывает неспокойно.

11 апреля 2032 года, утро. Посреди ночи я проснулся от натужного, оглушительного, стального скрипа. Звук так, словно “Академик-4” решил издать мучительный стон, как если бы его бок кто-то протаранил, но техническая команда не нашла никаких проблем. А вдруг плохо искали? На завтрак давали йогурт, кабачковую икру, кусок хлеба и чёрный чай (без сахара) – набор откровенно нестандартный, но причалить и пополнить запасы мы должны были ещё вчера вечером, однако берега не оказалось там, где он должен быть. Одегова предположила, что приборы дают неверные показания. Я не понимаю, что происходит. Жутко хочется домой.

11 апреля 2032 года, день. Собрали образцы. Анализировал воду. Сфотографировать микроскопическую фауну сложно из-за качки, но, похоже, мне попался некий новый вид – я пока никому не сообщил о находке, хочу вечером на собрании показать фотографии и видео. Что касается внешнего вида, то на соседней странице дневника я сделал рисунок, раз распечатать фотографию пока нет возможности.

11 апреля 2032 года, вечер. Одегова ожидаемо в восторге, как и все прочие. Надеюсь, после экспедиции она повысит меня с младшего научного сотрудника до научного сотрудника. Было бы славно.

12 апреля 2032 года, утро. Пробирки заросли чем-то жёлто-оранжевым, с золотистым отливом, похожим на накипной лишайник, но по свойствам – некое подобие неоньютоновской жидкости, так что вводить пинцеты и иные посторонние предметы приходится плавно и осторожно, почти деликатно. В лаборатории у нас есть ИК-спектрометр (прибор размером с большой принтер: всё-таки на корабль, который по шкале от “Титаника до байдарки” ближе к байдарке, никакой ЯМР не протащишь, но для скрининга должно хватить), так что решил поставить образцы на него – получить бы хоть какие-то первичные результаты до того, как причалим и сможем полноценно изучить уже в стационарной лаборатории. Поскорее бы уже вернуться.