Груша цвела последний год

Глава 0

Самые гениальные книги пишутся простым языком. Не знаю насколько мой нон-фикшн окажется гениальным, но простоту слога я вам гарантирую, уж поверьте. Никакой витиеватости. Сплошная прямота. Это не результат скромности, просто по-другому писать пока не научен.

Возможно, лучшим началом моей истории были бы первые слова из песни «Телефонистки» небезызвестной группы «Znaki»: «Расскажу, но никто не поверит, а мне и не надо». Не то чтобы я был почитателем творчества этой самобытной банды, но уж хороши слова в отношении данной книги. Больно хороши. Но затем понял, что лучше так не делать. Если бы я всё-таки решил начать с «телефонисток», это походило бы на жалкое оправдание, но оправдывать себя никак не входило в мои планы, ведь я уже написал выше, что это «мой нон-фикшн», так что верить или нет – решайте сами. Это уже ваша проблема.

Для начала позвольте представиться… Нет, не так. Обойдусь без этих избитых книжных штампов. Никаких «позвольте». Да даже если бы не позволили, все равно представился бы, только толку с этого… Итак, мое имя… где-то обязательно должна звучать барабанная дробь, по крайней мере, мне так хочется это представлять, пожалуйста, дайте самую малость пока ещё ноунейму насладиться этим моментом… Алесь Минкевич. Да, да, где-то сейчас заржали в голос. «Кто это вообще такой» и все такое. Все верно, на такую реакцию вы имеете полное право. А также вы имеете ещё более полное право в этом месте прервать чтиво и больше не тратить на эту книжонку ни секунды. Если только вы не захотите потребовать вернуть обратно потраченные на нее деньги, так сказать, компенсацию за моральный ущерб. И в этом уже моя проблема – Алеся Минкевича, кроме близких ему людей, не знает НИКТО. И даже те люди, которые когда-то знали меня, со временем забивали. И мне всегда было интересно, что забывалось раньше: имя или внешность. А может и то и другое одновременно. Не спорю, внешность моя самая заурядная, незапоминающаяся и кроме большого носа что-то выделить сложно. Но имя. Имя-то у меня самое что ни на есть белорусское. Алесь. В школе я предпочитал называть себя Александром – все дело в насмешках одноклассников, которые называли меня Олесей. И это порядком напрягало мою детскую психику. Не то чтобы в школе я был объектом буллинга, вовсе нет. Слава богу, благодаря футболу я избежал этой участи – все же круто в юности быть классным футболистом. Атакующим полузащитником. Позже это амплуа научила защищаться и атаковать по жизни. До того момента я умел только терпеть. Но имени своего я все равно стеснялся. А ещё злился на свою тётушку, ведь это именно она надоумила маму назвать меня так. Отец же в этом не участвовал. Ему просто было лень. Отцу всегда было лень, если дело касалось меня. Я и рад бы опустить эти моменты, связанные с именем и родителями, но поверьте, они играют важную роль в этой истории. Даже – наиважнейшую.

Чтобы вы понимали, мой отец – военный. Не знаю как сейчас, но когда-то при царе Горохе имел высокий чин. Как звучит?! Гордо? Нет, звучит как диагноз. Так оно и было. На этом можно было бы и закруглить рассказ об отце. А мать… а мать, как она часто иронично высказывалась по этому поводу, «все время была за мужем». Почему-то при случае она любила поиграть словами. Именно так, «вышла замуж, чтобы быть за мужем». Из любви к маме я сознательно старался не копаться в мотивах ее замужества, но подсознательно понимал, что решение выйти за отца было самым неправильным в ее жизни. Хуже этого решения было только решение выйти не по любви. Маме удалось собрать бинго. За отцом мать была как за каменной стеной. Которая, правда, часто всей тяжестью давила на неё. И в этом, признаться, имею в виду ее положение, не было никаких плюсов, кроме одного – самообмана. (От него и росли и ноги, и руки. Ну и синяки вместе с мозолями на них.) Для мамы это было в жизни одной из двух отрад. Обмануть себя она очень любила. Просто потому, что это было единственным выходом. Главной же отрадой был я. «Родной и любимый Алесик, кровинушка моя». А Алесик в свою очередь любил маму. Ну и тётушку Алёну, её родную сестру. А вот от отца мне передалась лишь лень. Лень его любить…

Алёна была у меня большим авторитетом. Даже несмотря на то что она «меня на всю жизнь заклеймила». Алёна всегда отшучивалась и непрестанно предъявляла один и тот же аргумент: не имя красит человека, а человек имя. Долгое время для этого не было подходящего случая, и только через двадцать с лишним лет после того, как я стал Алесем, мне таки по-настоящему удалось «покрасить» имя. Да и то благодаря Алёне. И сейчас мы вернулись к тому, с чего начиналась эта книга: так кто же такой Алесь Минкевич. Ноунэйм? Или человек, изменивший сознание белорусской общественности? Нет, этот рассказ, да что там рассказ – роман, не попытка опровергнуть первое и доказать второе. Это дань уважения и, конечно же, памяти любимой тёти Алёны. А что до денег…не будете же вы страдать из-за потраченных двух долларов?..

По-хорошему эту историю нужно было повести именно с тёти Алёны. Так что есть смысл обнулить мой рассказ и начать все сначала, а эту главу назвать нулевой.

Глава 1

Полустанок Звездный вместе с Болбасово неспешно уплывал назад, возвращаясь к привычному спокойствию, минутой ранее нарушенному появлением старенького дизелька. За ними стройными шеренгами бежала угрюмая смешанная лесополоса. Дизель недовольно пыхтел, наматывая на цельнокатанные колёса метр за метром. Я разделял его недовольство. Моя изнеженная комфортом натура не привыкла встречать утро – тем более в октябре – с горсткой дачников в допотопном поезде, в грязном, холодном и промозглом вагоне, где температура едва ли достигала и десяти градусов. Если к этому вообще можно привыкнуть. Вместо привычного кофе из любимой чашки непривычный из термоса. Вместо привычного экрана смартфона с роликами на Ютубе испещренное царапинами оконное стекло с тутошними скудными краявидами. Даже вялое солнце, благодаря частоколу деревьев игравшее с пассажирами в прятки, нисколько не поднимало настроения. Подсунутый Алёной суррогат не мог радовать по определению. Претензии к ней подсознательно росли как снежный ком.

Вчера, когда в чистой и натопленной квартире Алёна так красочно описывала предстоящую поездку, сидя на уютном диване, распаленному чувствами к возвышенному согласиться на нее было куда легче. Если бы не до этого мастерски проведенный ликбез на тему белорусской литературы, который нимало посрамил меня, но при этом очень понравился, я вряд ли бы согласился. Реальность, как всегда, не имела ничего общего с ожиданием. Вчерашнее резюмирующее Алёнино «ты не пожалеешь» заставило меня пожалеть о своём согласии ещё на оршанском вокзале. Теперь же тётушка сидела на твердом обшарпанном седалище напротив, и тщетно успокаивала меня тем, что «бо́льшая половина пути уже позади». Как будто половина может быть большей или меньшей – половина есть половина. Слабое утешение, если честно, но всяко лучше, чем «да тут до Копыси всего-то сорок минут езды», озвученные Алёной перед самым отправлением поезда. Недовольство днём с самого начала пути приняло вполне ясное очертание на моем лице, отпечатанное продольными морщинами на высоком, матовом лбу, по форме напоминающими линии на руке. Алёна хорошо читала хиромантию моего лица, поэтому еле заметно и лукаво улыбалась одними уголками губ.

– Ну что ты как будто весь на иголках, племяш! Хорошо же едем…сидим!

На иголках – это ещё мягко сказано.

– Не то слово – «хорошо», – глядя в окно, ответил я саркастически.

– Ну это тебе не бизнес-класс «Штадлера»! – взяла тот же тон Алёна.

– Не в этом дело… Я себе это путешествие как-то по-другому представлял вчера… Ладно, забей!

– Скоро приедем, Алесь. Самую малость осталось, – тётушка взглянула на наручные часы, – десять минут… ну ладно, двенадцать.

Я перевёл взгляд на Алёну – её тёплая улыбка обезоружила меня. Сердитость сошла на нет, и моя дальнейшая угрюмость приобрела нарочито напускной характер – пускай Алёна ещё немного почувствует себя виноватой, ей полезно.

Стоило мне об этом подумать, как она тут же стала серьезной, что не могло не обескуражить меня. Сбежавшая с лица улыбка уступила место потупленному отсутствующему взгляду; серьезность её была с лёгким оттенком меланхолии. Я слишком хорошо знал свою тётю, чтобы понять, что единственной причиной резкой перемены в её настроении была причина усердного размышления. В этот процесс она впадала, как медведь в зимнюю спячку. Мне стало интересно о чём она думает.

– О чём ты сейчас думаешь?

– Да так, ни о чём… ничего интересного, – машинально ответила Алёна.

Ламповый, мерно покачивающийся дизелёк на пути к Копыси взял очередной барьер, коим оказалась станция Прокшино.

Тётя подняла на меня сосредоточенный взгляд, невольно заставивший меня смутиться.

– Алесь, а ты знаешь, почему тебя так назвали? – после продолжительного молчания спросила Алёна.

– Ты хотела сказать: почему ты так меня назвала? – я намеренно поправил её.

– И всё-таки…

– Ну что-то типа того, что «Алесь» означает «защитник». Мол, с таким именем обрету я силу воли, стану крепким духом человеком, защитником всех бедных и угнетённых, – повторил почти слово в слово тётушкину мантру, звучавшую на протяжении всего детства.

– Это сказка для детей. Ты-то уже взрослый мальчик, а значит имеешь право знать правду.

Такой ответ, признаться, я не ожидал услышать. Она продолжила:

– Если бы ты не был всегда сосредоточен только на себе, то хоть раз задумался бы, а почему меня назвали Алёной.

Мне нечего было ответить.

– Вот только по паспорту я никакая не Алёна. И даже не Елена, – Алёна сделала небольшую паузу. – Гелена – вот это моё настоящее имя. Ну что, смешно? Да, вот такое странное чувство юмора было у мамы, твоей бабушки. Конечно, я в детстве, как и ты, не любила своё имя и точно так же злилась на маму, как ты на меня. А потом, когда узнала, что выбор был между «Геленой» и «Майкой» – приняла как данность. С Майкой было бы куда хуже.

Открывшийся факт в биографии любимой тёти несказанно удивил. По Алёне было видно, что она ещё не всё сказала, а просто взяла очередную паузу лишь для того, чтобы её племяш переварил услышанное. Я же продолжил молчать, чтобы какой-нибудь глупой репликой всё не испортить.

– Но чтобы понять такой странный выбор твоей бабушки, нужно принять во внимание её профессию, – продолжила тётя. – Педагог. Учитель белорусского языка и литературы. Людям такой профессии, скажем так, свойственная некоторая эксцентричность что ли… Вот захотелось ей младшую дочь назвать именем персонажа любимого произведения – взяла и назвала. Гелена…

– Алён, а почему ты мне раньше не рассказывала? – наконец вышел я из молчания.

– Так ты и не спрашивал, – искренне улыбнулась она. – Да как-то повода не было, а сейчас вспомнила наш вчерашний вечер… В общем, как и все дети, в школе я хотела быть похожей на маму и реально до десятого класса хотела стать учителем роднай мовы. Правда, не сразу. Далеко не сразу. Ты просто не представляешь каково это быть дочерью учителя. Школьная программа за год – литературу имею в виду – была уже прочитана за летние школьные каникулы. И попробуй не прочти до начала учебного года – мама всыпет по полной. Одноклассницы летом на улице играли в классики, лазали по деревьям, а я – в книжках.

Грустно усмехнувшись, Алёна продолжила:

– Поначалу, конечно, в средней школе обижалась на маму, плакала, терпеть не могла чтение, а потом, знаешь, втянулась, даже стала получать удовольствие от книг. Но помимо удовольствия получала я ещё и от твоей бабушки, потому что чтение порой затягивалось до глубокой ночи. С фонариком под одеялом. Несколько раз застукивала меня за этим. Никогда прежде мне не доводилось слышать подобных откровений от Алёны.

– Жила я с проклятьем «Гелены» где-то тринадцать лет с хвостиком, пока в один день не села за «Каласы пад сярпом тваім»…

– «Намбэ ван для Беларуси. Самое лучшее из того, что было придумано человек, в чьих жилах текла белорусская кровь». Или что-то в этом роде, – прервал я тётю, дословно вспомнив её вчерашние слова.

– Гляди-ка ты, не зря я вчера весь вечер расписалась, запомнил кое-что. Давай дневник – пятёрку поставлю, – Алёна не осталась в долгу, подколов в ответ.

– Согласен на девятку, минимум.

– Так вот, в тринадцать села я за «Каласы»… – Алёна умолкла и через секунду-другую с улыбкой продолжила. – Рановато, конечно, многое не понимала, но не суть. В общем, так я и узнала, в честь кого меня назвали Геленой.

– Ну ладно, не томи.

– В честь крепостной актрисы, Гелены Корицкой. Она играла в театре дедушки главного героя. Не знаю, что хотела сказать этим твоя бабушка…а, может, ничего не хотела сказать, просто понравилось имя, не знаю. Но зная сентиментальную натуру мамы, думаю, что момент знакомства главного героя с данным персонажем все же сыграл свою роль. Когда прочтёшь роман, поймёшь о чём я, – загадочно сощурилась Алёна. – Ну а теперь самое интересное… В скором времени ты родился, ну и пришла в мою взбалмошную голову идея отыграться на сестре. Детям ведь свойственна мстительность, а у меня внутри столько времени сидела обида: почему твою маму нормальным именем назвали, а меня – какой-то Геленой. Вот и стала я настаивать, чтобы тебя Алесем назвали – в честь главного героя всё тех же «Каласоў», Алеся Загорского. В таком возрасте твоё имя мне казалось каким-то девчачьим, для мести было самый раз. Бабушка сразу поддержала. Да и мама твоя была не против.

– Ладно, Гелена, не в том я возрасте, чтобы дуться. Старый я уже. Сейчас хоть чугунком назовите, только в печь не ставьте, – с юмором и даже необычайно спокойно отреагировал я на только что открывшуюся тайну. Несмотря на отвратительное начало дня, после Алёниных откровений внутри был полный штиль.

– Ну хорошо, извиняться не буду, – засмеялась Алёна.

– Не настаиваю.

– Вот так любимая книга нашего земляка стала главной книгой рода Минкевичей, – в отличном настроении пребывала моя тётя, что не могло меня не радовать.

Алёна продолжила:

– Но и это ещё не всё. Помнишь, я вчера говорила, что этот роман – один из самых загадочных в белорусской литературе. Наверное, даже самый загадочный.

Я ответил утвердительно.

– И дело, конечно же, в продолжении книги, которого мир так и не увидел. Подобные истории всегда обрастают конспирологическими версиями. То, что Короткевич задумывал продолжение и работал над ним, свидетельствует хотя бы повесть «Зброя». Так что при жизни писателя не было вопроса – «будет ли продолжение?», был лишь вопрос – «когда?». Годы шли, общественность ждала, а второй книги эпопеи все не было. Близкие к Короткевичу люди спрашивали у него, но Владимир Семёнович лишь отшучивался. Никакой конкретики.

– Ты ещё вчера говорила, что была версия будто рукопись украли во время квартирной кражи, – вспомнил я.

– Да, было такое. Конечно, всем хотелось верить в лучшее, что классик всё-таки закончит роман своей жизни, что книга нет-нет да будет издана даже после смерти – но нет. А кто-то – видимо, его завистники, – вообще утверждал, что вся шумиха вокруг второй книги – не более как дешёвая форма популизма. Что Короткевич давно уже не тот, пишет мало, а чтобы и дальше быть у всех на слуху и придумал эту историю с продолжением.

– А ты что́ по этому поводу думаешь? – поинтересовался я.

– Владимир Короткевич был хорошим человеком, душой компаний, и, конечно же, у него было много друзей и знакомых. Но самым настоящим, можно сказать, другом был для него публицист и переводчик Адам Мальдис. Так вот, Мальдис утверждал, что было продолжение. Мне, как и многим поклонникам творчества писателя, хочется верить, что продолжение существует, что рано или поздно мы его увидим. Иначе Короткевич не был бы Короткевичем.

– Последнее я не совсем понял, – признался я.

– Понимаешь, человек, который так сильно любил Беларусь, любил эту жизнь, не мог так легко её покинуть – даже после смерти наверняка искренне желал будоражить умы белорусов. В хорошем смысле слова. «Чёрный замок Ольшанский» – его последний роман – словно намекает на то, что Короткевич оставил потомкам какой-то секрет, какой-то тайный шифр. Кстати, это тоже одна из версий.

Дизелёк остановился на полустанке Александрия.

– Уже почти приехали. На следующей выходим, – взглянув в окно, заключила Алёна.

Глава 2

Недалеко от той станции, где мы вышли, Днепр испокон веку нёс воды, опасность и разделения. Возможно, нёс и что-то ещё, но тётушка не стала дальше перечислять и остановилась на последнем, потому как «река, в силу географического положения местности, здесь разделяет не только станцию Копысь с одноимённым посёлком, но также административные единицы всех трёх уровней. То, что на левом берегу – принадлежит Витебщине, на правом – уже Могилёвщина. По разные стороны Днепра – разные сельсоветы, районы, области». Наше с Алёной путешествие продолжалось, а вместе с ним – индивидуальное обучение. Она была бы отличным учителем, если бы всё-таки поступила в БГПУ. Стоит почаще приезжать к своей любимой тёте, заключил я в этот день. Вчера – урок белорусской литературы, сегодня – урок географии.

Стоило нам по мосту перейти реку и войти в Копысь, как урок географии (подобно течению Днепра) плавно перешёл в урок истории, где нашлось место самому влиятельному человеку страны, Кутузову и даже Петру Первому. К сожалению, поглощённый сумбурными, назойливыми мыслями, я невнимательно слушал Алёну – так хотелось чётко упорядочить и разложить по полочкам события последних двух дней и надолго законсервировать их в своей памяти.

Ещё на станции Алёна назвала конечную точку нашего путешествия – деревня Левки, до которой «шесть километров пешочком», а вот что́ там интересного – умолчала, обещала сообщить позже. Не так возмутил меня километраж прогулки, как открывшаяся правда об изначальной альтернативе маршрута. Оказалось, что до Левков можно было добраться на прямом рейсовом автобусе, но Алёне захотелось показать мне «образцово-показательный» Копысь. Такая причина вполне бы сошла за правду, если бы не другая, более веская причина, коей оказалось посещение гончарной лавки, якобы вдруг, обнаружившейся на пути нашего маршрута. Я понимал, что тётушка лукавит, но её неподдельная радость от покупки маленьких декоративных горшочков смягчила меня и я решил промолчать. Один из них достался и мне – приятный бонус за ненамеренное притворство.

Незнакомая дорога всегда кажется долгой, и даже, пройдя маленький кусочек пути, можно устать, если банально не знать того, куда ты направляешься. Левки – это понятно. Ну а что толку, если название деревни мне ни о чём не говорило. Мы подходили к окраине Копыси, но мне лично казалось, что анонсированные Алёной шесть километров должны были вот-вот закончиться. Не тут-то было. Только мы покинули пределы посёлка, тётушка скорректировала мои ощущения – ещё два километра, а чтобы придать мотивации и дополнительных сил, заодно и сообщила причину поездки в Левки – Купаловский мемориальный заповедник, проще говоря «музей-дача Янки Купалы».

Янка Купала – причина не только нашего сегодняшнего путешествия, но и моего вчерашнего унижения. Вчерашнего позора. Впрочем, да и не только моего – подавляющему большинству белорусов известен этот выдающийся поэт (особенно в привязке с Якубом Коласом), в меньшей степени – его настоящие имя и фамилия, и только единицы знакомы с его творчеством. В незнании своей истории, своей культуры, к сожалению, и заключается бич белорусского народа. Так вчера вечером говорила Алёна. Местами спокойно, места экспрессивно, но главное – всё по делу. Мне лишь приходилось безмолвно соглашаться. К слову, по жизни лучше всего у меня получалось молчать, а уж затем играть в футбол. Особенно в разговорах с людьми. Так мне казалось, что я маскирую своё невежество. А маскировать было что. Нет, в школе я не был законченным тупицей, меня устраивала роль крепкого хорошиста, которому легко давались точные и естественные науки. А вот с гуманитарными я категорически не дружил, и как итог – за одиннадцать классов ни одного прочитанного романа по белорусской и русской литературе. Со стихами ситуация была не лучше. Некогда было – играл в футбол.

«Хочешь много знать – нужно много читать» – жуткая банальность, на которую вчера сподобилась тётя в попытке мотивировать своего племянника. Куда интереснее звучало Алёнино утверждение, что «эрудированные парни девушкам больше нравятся». Не то чтобы знать много хотелось, но вот быть необразованным, получив образование, не хотелось уж точно. Да и девушкам нравиться – тоже хорошо. Сегодняшний трип был «вторым шагом на пути к знаниям». Первым – Алёнин список повестей и романов пяти белорусских классиков, который она составила для меня накануне вечером.

Через час с небольшим я, что называется, был поражён в самое сердце. События и сопряжённые с ними открытия сыпались сегодня как из рога изобилия. Левки с Купалой стали апогеем дня знаний. Впрочем, каждый продуктивно проведённый с Алёной день превращался в день знаний.

Музей-заповедник был хорош. Настолько, насколько может быть хорошим музей, находящийся в глуши, на значительном отдалении от столицы. Восстановленные строения комплекса прекрасно вписывались в местный ландшафт, где доминировал могучий Днепр. Деревянная дача, памятник Купалы, навечно пришвартованный винтажный Шевроле в гараже – всё радовало глаз. И только невысказанная правда неприятно саднила душу – правда смерти Янки Купалы. «С причиной смерти поэта белорусы знакомы ещё меньше, чем с его творчеством», – как я потом понял, нарочита акцентировано произнесла Алёна во время экскурсии, которую для нас проводила её старая знакомая. Акцент, сделанный на смерти Купалы, возымел действие – экскурсовод – дабы не упасть лицом в грязь – не могла не отреагировать.

– Верно, Алёна, – начала тётина знакомая. – тайна смерти поэта чуть ли не самая загадочная в белорусской литературе. В этом отношении знающие люди Купалу часто сравнивают с Есениным – и тот, и другой умерли при довольно странных обстоятельствах. Под обстоятельствами подразумеваются…как это сказать…работа спецслужб. По правде говоря, слабо верится в официальную версию кончины, уж много нестыковок. Без НКВД там точно не обошлось, – смело заключила экскурсовод. И «чтобы не быть голословной», женщина достала из кармана куртки сложенный вчетверо повидавший виды лист бумаги и, комментируя, ознакомила нас с его содержанием. Судя по тому, что там было написано, свидетельствовало о том, что данная информация никак не относилась к обязательной части экскурсии, а носила сугубо факультативный характер. «Спецсообщение за подписью» начальника какого-то управления НКВД, фамилию и имя которого я тут же благополучно забыл, а запомнил лишь адресата – наркома Лаврентия Берию. Берия был знаком мне на уровне фамилий, идущих через запятую после Иосифа Сталина, но Алёна позже объяснила кто это был: «Министр внутренних дел – по-нашему, правая рука Сталина», – сказала она. В сообщении, адресованном Берию, говорилось о последних часах жизни «Луцкевича Ивана Доминиковича», – откуда появилась лишняя буква «к» в настоящей фамилии Купалы, так и осталось загадкой – проведшего их в гостинице «Москва» в компании знакомых, среди которых была и сотрудница НКВД.

Позже, когда мы уже ехали обратно на автобусе, я прочёл в Википедии официальную версию гибели поэта: Янка Купала упал в лестничный пролёт между десятым и девятым этажами гостиницы. «Смерть была мгновенной».

– Алёна, а что Купала делал в Москве? – после некоторого раздумья спросил я.

– Начало сороковых…война началась, а Купалу, как члена Академии наук Беларуси, эвакуировали куда-то под Казань. Причём, сразу из Левков. Так что Левки стали последним местом в Беларуси в жизни поэта – он уезжал отсюда, когда уже Оршу бомбили. Там, под Казанью, он и прожил год. А накануне гибели вызвали его в Москву для подготовки к юбилею Якуба Коласа, – ответила Алёна и, немного помолчав, добавила: – всё верно говорил наш экскурсовод. Только одного недоставало в её рассказе…

– Чего?

– Того, что у всех, кто в тот вечер находился в компании Купалы, спецслужбы взяли подписки о неразглашении обстоятельств смерти. Вот только не все решили молчать до конца. Незадолго до смерти Глебка сказал, что это было убийство.

– С чего бы властям было убивать Купалу? – искренне недоумевал я.

– Что он такого плохого сделал им?

– Я же тебе это уже рассказывала… время такое жуткое было. А Купала просто не вписывался в рамки системы, его отношения с ней всегда были, мягко говоря, непростыми… – начала Алёна.

– Насколько непростыми?

– Настолько, что ему пришлось совершить попытку самоубийства…

– То есть? – опешил я.

– Да, есть такой малоизвестный факт. Янка Купала, чтобы покончить с преследованиями и травлей его и его друзей, написал предсмертную записку, там объяснил свой поступок, а затем ударил себя ножом в бок, – ответила тётя.

Этот насыщенный, полный открытий день, приключившийся в моей жизни более трёх лет назад, навсегда изменил меня. Подумать только, уже три года прошло, а я его до сих пор так чётко помню как вчерашний. Как мы по возвращении из Левков заглянули в музей Короткевича, как Алёна провела для меня экскурсию, как мы в точке буккросинга – она находилась в здании музея – обменяли тётушкин томик Есенина на «Чернобыльскую молитву», как я уставший (морально и физически) перед сном твёрдо для себя решил за два-три года осилить Алёнин список белорусских произведений. И я таки сдержал данное себе обещание.

Вчера я снова приезжал к своей любимой тёте. И снова с букетом её любимых оранжевых гербер – за последний год это уже вошло в привычку. Впрочем, за последний год многое стало привычным: приезжать к ней каждый месяц, дарить цветы, видеть её только счастливой, разговаривать с ней. Она всё так же сохраняет каменное молчание и только искренне улыбается, глядя на меня с надгробного памятника. Алёна умерла осенью двадцатого. Признанная трагической случайностью смерть до сих пор не даёт мне покоя, созревшей занозой глубоко сидит в истощённой душе: почему не было очевидцев трагедии и почему Алёну хоронили в закрытом гробу.

Когда-нибудь я докопаюсь до правды…