Я познакомился с господином Болдыревым на высоте десяти километров над землей, в салоне бизнес-класса «Боинга-777», летевшем из Москвы в Женеву. В бизнес-классе нас было только двое. За нашими спинами, отделенные переборкой, толкались в проходе и распихивали сумки по полкам ординарные пассажиры, а мы здесь наслаждались приятной пустотой; они там жались в ряд по три, а мы свободно откидывались на спинки кресел, вальяжно вытягивали ноги и дегустировали французский коньяк, поданный рослым стюардом в красном фирменном пиджаке. Во внимательных взглядах, которыми мы быстро обменялись, было уважительное любопытство: кто ты такой, мой избранный брат, если сумел, как и я, купить себе на три часа частичку воздушного комфорта, недоступного простым смертным? Куда и зачем летишь и как достиг этого приятного состояния, в котором абсолютно неважно, потратишь ты на билет тридцать тысяч рублей или девяносто? Солидарность нуворишей. Классовое чувство буржуазии. Не знаю, как еще назвать такое состояние, но во всем этом всегда есть, конечно, молчаливый цинизм людей, владеющих миром.

Я уже не помню, какой фразой он начал наше общение, хотя точно помню, что это он заговорил со мной, а не я с ним. Кажется, он сказал что-то о коньяке, который оказался не так хорош, как он ожидал. Ну, может быть, я не считаю себя таким уж ценителем французских коньяков, чтобы отличать «Camus Elegans» от «Camus Borderies». А вот он очень хорошо отличает один от другого, и – я могу ему поверить!, заверил он меня с многозначительной улыбкой – коньяк этот дрянь. Пусть так. Тогда он встал, выпрямился во весь свой немалый рост, достал из кармана своей серой замшевой куртки черную плоскую фляжку с серебристой пробкой на цепочке и не без торжественности показал ее мне. Пробка в его пальцах холодно просияла ледяным серебром, и лицо его приняло выражение мага, который готовится сдернуть с клетки платок и показать публике петуха на том месте, где только что сидел кролик.

Не угодно ли мне? Ну, мне угодно. Отчего же нет? Мы выпили с ним коньяка из его фляжки, и я похвалил коньяк и для поддержания разговора спросил, что за сорт. Он заулыбался многозначительной улыбкой посвященного, которому известны кое-какие тайны. Ответ его сводился к тому, что пить стоит только такие-то и такие-то коньяки (названия их тут же вылетели у меня из головы), потому что их выдерживают в дубовых бочках особой конструкции; все дело именно в дубовых бочках, а также, конечно, в температурном режиме, который следует соблюдать в подвале с точностью до десятой доли градуса. Я, опять же, ради вежливости и движимый желанием поддержать разговор, спросил его, нет ли у него и самого таких знатных подвалов и таких прекрасных бочек и не производит ли он сам какой-нибудь редкий сорт. Небольшими партиями, бутылок по пятьсот в год, не ради бизнеса, а ради удовольствия иметь собственную марку. Он заулыбался. О да, он знает, что у актера Депардье есть виноградники, что хоккеист Ларионов по прозвищу Профессор производит свой сорт вина… но он этим не занимается. Он коньяки не производит, он их пьет. И он опять налил мне из своей обтянутой тонкой кожей чудо-фляжки пятьдесят грамм крепкой жидкости цвета темного янтаря, пахнущей фиалкой и дубом.

Каждый, кто летал в Женеву, знает, что самолет долго летит над Альпами. Долго и низко, так, что можно рассмотреть ленты шоссе, вьющиеся в огромных, черных с белыми шапками горах, а также отдельно стоящие дома под большими черепичными крышами, потемневшими от ветров и времени. Рядом с домами хозяйственные постройки. Во дворах стоят несколько автомобилей и рядом с ними красный трактор. В один момент, когда полет уже шел к концу и самолет снижался, чуть наклонившись на левое крыло, мой попутчик приникнул к иллюминатору и стал перечислять мне голосом хозяина, показывающего свои владения гостю: «Вот это Монблан… вон там Маттерхорн… а вон там, левее, Юнгфрау». Потом вдруг отстранился от иллюминатора и добавил: «А вот там мой дом… Видите? Видите, вон там!» Я глянул через его плечо в иллюминатор и ничего не увидел, кроме снежных пиков в яркой голубизне. Черные каменные складки тянулись вниз, как наросты на шкуре спящего глубоким сном динозавра. Горы были бесконечны, за одним пиком вставал другой, они уходили вдаль, эти черные горы и белые снежные шапки и пустынные девственные лощины под чистейшим сияющим небом. Где-то там, вдали, горы плавно сходили на нет, и начиналась милая моему сердцу, прекрасная Италия.

Вместе с моим неожиданным попутчиком мы по эскалатору съехали в пустынный зал аэропорта. Я уже знал это ощущение, которым каждый раз начиналась моя Швейцария: ощущение спокойствия после безумия московских улиц, ощущение добротной, чуть вялой тишины после напряженной сумятицы Шереметьево-2. В Швейцарии хорошо спать, переваривать пищу и совершать длинные пешие прогулки. Он спросил, где я тут живу. Я ответил, что я тут не живу, а останавливаюсь на время, всегда в одном и том же небольшом отельчике под названием «Modern». Долго тут пробуду? Может, неделю, может, две. В Женеве мне надо было перебросить со счета на счет кое-какие суммы, а в остальном у меня тут не было никаких дел. Впрочем, у меня их не было и в других местах тоже; уже несколько лет я жил без цели и плана, в приятном рассредоточении ума и чувства, которое, однако, по утрам и вечерам иногда приводило к приступам глубокой тоски. Он сказал, что я могу заехать к нему в гости, он будет рад, и дал мне визитную карточку, отпечатанную на тончайшем коричневом картоне, едва уловимо пахнувшем сиренью. Так я узнал, что его зовут господин Болдырев и он живет в Монтре.

На пятый день моего пребывания в Женеве повалил снег. Только что небо сияло голубизной, воздух над городом был напоен светом, и городские власти, салютуя весне, включили на озере знаменитый фонтан – струю, которая бьет вверх на три сотни метров. Но весна оказалась ложной, и фонтан пришлось выключать. Небо серыми комьями сползло с гор и накрыло город. В узких улицах старого центра на вершине горы потемнело. Улицы, и без того не особенно оживленные в вечерний час, в непогоду совсем опустели. И я, застегнув мою непромокаемую и непродуваемую канадскую арктическую куртку фирмы «Kelsby», подняв капюшон, до глаз затянув лицо, вечером от нечего делать бродил по набережной в густых потоках крупного, мокрого снега.

Все мои немногочисленные дела к этому моменту уже были сделаны. Несколько визитов в один банк и несколько в другой; несколько коротких бесед с молодыми клерками, вежливыми и предупредительными; несколько раз поставил подпись внизу нескольких листов бумаги; вот и все дела господина из России, пользующегося тайной вклада. Затем я, как обычно, сходил во французское кафе, где только неопытные туристы, сев за длинный стол, просят меню. Меню тут не надо просить, потому что всем подают только одно блюдо: бифштекс с жареной картошкой. Когда картошка у вас на тарелке кончается, официант щедрым жестом добродушного хозяина подсыпает вам еще, но только один раз. После того, как вы во второй раз уничтожите картошку, никто к вам больше не подойдет и даже на вас не посмотрит. Это Швейцария, мой дорогой, то есть такой приятный для человека с деньгами, очень хорошо проработанный в деталях, очень достойный, исполненный самоуважения мир, который, однако, себе на уме. И никакой второй добавки вы тут никогда ни от кого не дождетесь.

После Москвы мне в этой маленькой провинциальной Женеве местами бывало смешно. Например, однажды я попытался войти в синагогу, но меня не пустили, потому что охранник не знал меня в лицо. Мимо меня важно, как владетельный князь, проковылял вразвалку крошечный человечек с головой, формой похожей на тыкву. У него было очень неприятное выражение лица и крошечные ноги в мягких фетровых ботах. Охранник тут же склонился перед ним в поклоне. Это был, как я понял, столп общины, богатый еврей, чьи предки пять веков назад открыли здесь банк и с тех пор все давали и давали деньги под проценты. Я толковал охраннику, что хочу посмотреть на убранство синагоги, но он был неприступен и настаивал на своем праве на face control; я плюнул на него, плюнул на карлика-ростовщика и отправился чуть дальше, где рядом с домом, где когда-то жил Лефорт, стояла русская церковь. Не один Бог, так другой; не менора, так распятие; для меня все это одно и то же. Сюда меня пустили без проблем, и никому не было тут до меня дела, и у входных дверей висели объявления на русском, начинавшиеся со слов «Ищу работу…», и надо всем здесь витал дух сиротства.

В Женеве я никак не мог привыкнуть к тому, что они в конце недели закрывают свои кафе и рестораны когда хотят, потому что у них начинаются какие-то домашние дела, или приходят в гости родственники, или просто им в пятницу вечером лень работать. С моей московской привычкой в три часа ночи съездить поужинать в ресторан здесь лучше не жить. Они тут, эти швейцарцы, устроились настолько по-семейному, что могут даже выставить тебя из ресторана, в котором ты уже сел за столик. Со мной так случилось один раз. Я сел за столик и углубился в изучение меню, когда вдруг на кривых ногах подгребла грозная старуха в закрытом черном платье с манжетами и сердито объявила мне: «Finis!» Это была хозяйка. Иностранца она просекла во мне сразу же и вдаваться в беседы не желала. Ну и черт с тобой и с твоим сырным фондю. Я ушел и в скором времени завел себе знакомую блондинку-продавщицу в стеклянном павильончике неподалеку от отеля. Через день она уже встречала меня улыбкой. Этот павильончик был всегда открыт до позднего вечера, там были свежие газеты, сэндвичи и булочки. Я устраивался на табурет у высокого столика с мраморной крышкой, с умным видом разворачивал французскую газету и долго пил горячий чай с бутербродом. По-французски, кстати, я не читаю. И не говорю.

Поужинав в павильончике на углу двух пустынных улиц, украшенных мигающими светофорами, я возвращался в отель, проходил к лифту мимо маленькой филиппинки, стоявшей за стойкой с неизменной улыбкой на лице, и поднимался в свой номер. Вечерами в тот месяц по «Евроспорту» показывали бои без правил, и я, лежа в кровати, смотрел их, пока не засыпал. Шел какой-то всемирный турнир по боям без правил, и на ринг, установленный в Японии, выходили безумные персонажи с пудовыми кулаками и ребрами ладоней, набитыми до твердости камня. Маленький японец, стоило только судье дать сигнал к началу боя, пригибался и на четвереньках летел вперед и вцеплялся руками и ногами в противника ниже его пояса и уже больше не отлипал, как тот не мутузил его. Негры с лоснящимися телами сплетались во всех видах борьбы и душили друг друга, живописно лежа на брезенте ринга. Потом на ринге возник высоченный белорус с длиннющими руками и ногами и умудрился резко поднять колено в ту секунду, когда маленький японец на четвереньках бешено летел вперед; колено и лицо врезались друг в друга, и японец упал замертво. Я наблюдал сцены гладиаторских боев сначала с недоумением, потом с отвращением, а потом и с интересом. В глупости есть свое очарование. Было очень глупо торчать по вечерам в номере гостиницы в этом сытом и сонном городке в предгорьях Альп и глазеть на варварские забавы, которыми тешила себя политкорректная старушка Европа. Мокрый снег все шел. Тогда я подумал, а не съездить ли мне в гости к соотечественнику, господину Болдыреву? И на следующее утро я поехал.

2

Поезд из Женевы до Монтре идет один час. Вроде бы небольшое путешествие, но сколько впечатлений оно вмещает! Сидя у окна в полупустом вагоне, я смотрел на озеро. Железнодорожные пути проложены тут по самому его краю, в метре от воды. Поезд погромыхивает, часто останавливается, впуская и выпуская редких пассажиров, потом с натужным звуком трогается вновь. Озеро завораживает. В нем есть что-то неправдоподобное. Оно лежит на расстоянии вытянутой руки, огромное, долгое, гладкое, вбирающее в себя небо и горы. Горы высятся по ту его сторону, массивные и при этом соразмерные озеру и небу, бело-черные, безлюдные, одинокие. И озеро тоже безлюдно и одиноко. В этой пустоте человек лишний.

Я всегда ощущал себя в жизни необязательным элементом, но тут это ощущение усилилось во сто крат. В поезде, идущем по берегу Женевского озера, в метре от чистой, тихой, едва плещущей воды, это ощущение расширяется на всех людей вообще. Зачем они нужны тут, в этом идеальном месте, где вода, небо и горы образуют сдержанную, молчаливую вечность? Нигде, ни в одном другом месте я никогда не чувствовал так остро всю вульгарность и пошлость жизни как таковой. Рядом с этими горами и этой гладкой водой, на фоне этого бледного и отстраненного неба человечество кажется заразной плесенью, проникшей в рай, созданный совсем для других существ. Каких? Откуда я знаю? Я бы не удивился, если бы озеро вдруг вздулось огромным водяным холмом, и в опадающих потоках проступила бы фигура рыцаря в латах, с сияющим мечом в руке и с черным плюмажом на шлеме с опущенным забралом. Как описать тот неумолчный, тяжелый, наполняющий всю поднебесную звук его шагов, когда он шагает по озеру по колено в воде, все ближе и ближе к прибрежным городам, по улицам которых в панике бегут прочь крошечные человеческие фигурки? Как рассказать о том гневе, который струится из-под его опущенного забрала, как поведать о том неумолимом холоде, который стекает с кончика его меча? Но вот в динамики объявили Монтре, и я вышел на перрон и спустился на главную улицу.

Господин Болдырев подробно объяснил мне по телефону, где находится его дом: пять минут езды на такси или двадцать минут пешком по променаду. Я выбрал променад. Была ранняя весна, отели и виллы стояли тихие и пустынные на берегу озера. Шторы на окнах небольших отелей были опущены, двери заперты, не сезон. Я шел по асфальтовой дорожке и не встречал ни души. За оградами, под навесами, громоздились штабеля белых пластмассовых стульев, парусиновые зонты были сложены, земля была мокрой, по каменному акведуку с гор со звоном стекала быстрая прозрачная вода. Аккуратные синие указатели показывали направление прогулки. Размеренным спокойном шагом двигаясь вдоль тихой воды, я ввел себя в медитативное состояние безразличия и покоя; мне пришло в голову, что в этом комфортабельном раю асфальтовая дорожка наверняка проложена так, что по ней можно обойти все Женевское озеро. Сколько на это уйдет времени? Может быть, месяц, может быть, два; и я глянул на тот берег, где у подножья гор были едва видны маленькие домики захолустной швейцарской деревеньки.

Дом господина Болдырева открылся мне вскоре в глубине участка. Я где-то слышал или читал, что иностранцы не имеют права покупать недвижимость в Монтре; Фредди Меркури, чтобы купить тут квартиру, должен был прежде обзавестись разрешением муниципалитета, выданным ему в честь его великих заслуг перед мировым искусством. Теперь статуя вокалиста «Queen» стоит в центре города, на набережной. Но нам, хищным детям русских девяностых, запреты, как известно, нипочем; и господин Болдырев как-то разрулил ситуацию. Может быть, он оформил дом на подставное лицо, а может, представил в муниципалитет документы, свидетельствующие о его больших заслугах перед музыкой. Или физикой. Это был скромный двухэтажный дом с передней застекленной стеной, выходящей на озеро, и открытой террасой на втором этаже, огороженной металлическими перилами с завитками в стиле модерн. Над террасой высился металлический каркас с такими же завитками, предназначенный для того, чтобы в жаркий день растянуть полотняный тент. Я толкнул калитку и по дорожке, вымощенной крупными белыми плитами, пошел к дому. Во всем, что я здесь видел, была свободная, необременительная неприбранность: раскисшая земля клумб, решетка с голыми щупальцами какого-то вьющегося растения, забытый в углу пластмассовый стол, чьи ножки утопали в остатках слежавшегося снега, каменная ваза у железной калитки, из которой торчали сморщенные, поникшие головки давно отцветших роз.

Я шел по дорожке, когда на втором этаже открылась дверь, и господин Болдырев появился на террасе. «Здравствуйте! Ну как, нашли без проблем?» – негромко спросил он, облокачиваясь о перила, но голос его разнесся далеко и был ясен и отчетлив в идеальном озерном воздухе. «Конечно!», – бодро отвечал я, чуть покачивая в ритм шагам моим длинным черным зонтиком. Он был в сером свитере и в мягких вельветовых брюках густо-синего, с фиолетовым отливом, цвета. На ногах у него были толстые шерстяные носки и коричневые туфли без задника. Его русые, начавшие редеть волосы были зачесаны назад, на щеках и подбородке легкая светлая щетина. Он не брился дня три. Он напоминал шкипера, сошедшего на берег, или писателя, в романтическом уединении пишущего роман, или отошедшего от дел шпиона. Когда я по массивной деревянной лестнице внутри дома поднялся на террасу, оказалось, что он уже поставил на длинный стол бутылку французского коньяка и два пузатых бокала. Блюдечко с нарезанными ломтиками лимона тоже было тут. Стол был деревянный, без скатерти, кое-где на дереве были видны коричневые точки, прожженные сигаретами. «Давайте выпьем! – предложил он, разливая, – а чуть позднее у нас будет обед…»

С бокалами в руках мы сидели и смотрели на озеро. Какими-то фразами мы обменивались, но я их отпускаю, за ненужностью и неважностью. Я их просто не помню. Озеро раскидывалось перед нами во всей своей красе: спокойное у берега, дымящееся туманом вдали, подернутое чистым серебром в середине, огромное, безразличное, живое. По ту его сторону вставали горы с белыми остроугольными шапками. Небо было бледным, как полузабытый сон. «Мы практически ни с кем здесь не общаемся. Живем тихо, отстраненно», – вот эту его фразу я запомнил. И еще: «Есть причины, по которым я не могу бывать в Москве. Россия для меня после некоторых событий заказана». Он задумчиво покачал в руке бокал, на треть наполненный коньяком, и задал вопрос, банальность и бессмысленность которого поставила меня в тупик. «Ну, и как там дела, в Москве?»

3

Я рассказываю о событиях трех- и четырехлетней давности, которые уже заслонены от меня другими событиями, другими встречами и другими моими путешествиями, и поэтому точный, стенографический отчет о наших с господином Болдыревым беседах невозможен. Я же не писатель и не журналист и ничего не записывал. Теперь мне этого жаль. Иногда я вижу его сидящим на террасе, под голым металлическим каркасом, с пузатым бокалом, на треть наполненным коньяком, и слышу звук его голоса, но никак не могу наполнить этот звук смыслом. Какие-то его реплики и фразы мне очень хочется вспомнить, они так близко, они вертятся рядом со мной, как маленькие быстрые пчелы, но я никак не могу остановить их полет. Но одно я помню точно: момент, когда я увидел его жену. Это было в первый же день нашего знакомства, даже в первый же час, когда я, оставив мой массивный черный зонт в темной прихожей, поднялся по крутой деревянной лестнице на террасу и сидел там с господином Болдыревым, попивая на свежем воздухе наш первый коньяк. Стеклянная дверь в углу террасы вдруг открылась, и высокая женщина легкой быстрой походкой направилась к нам.

Опять же, я не помню слов, которые он произносил, представляя меня ей. Все было очень быстро. Она посмотрела на меня с любопытством, которое удивило меня. Во мне нет ничего, достойного любопытства или хотя бы трех минут интереса. У нее были карие, цвета каштана, глаза, и когда она смотрела на меня, тьма в них сгустилась и стала горячей, жаркой. Всего секунда, но в эту секунду она умудрялась пронзить вас. Я никогда ни у одной женщины не видел такого откровенного, такого смеющегося, такого бесстыдного взгляда. И при этом в нем было совершенно явное, совершенно откровенное любопытство девочки, которая едва сдерживает так и рвущиеся из нее вопросы: «А кто вы такой? А кто ваша жена? А чем вы живете? А сколько у вас денег? А что в вашей жизни было такого интересного, что вы можете мне рассказать?» Все это мелькнуло в ту короткую секунду, когда она улыбнулась мне углами своих нежных, чувственных, чуть припухлых губ и сказала какую-то нейтральную фразу, которую хозяйка дома должна говорить гостю и которую я, конечно, тоже не запомнил.

У нее было бледное узкое лицо с тонким носом и идеальными эротическими губами, которые всегда выглядели так, как будто она только что целовалась с кем-то за дверью. У нее были гладкие, крашеные в красноватый цвет волосы, распущенные по плечам. Она была в темно-синей мужской рубашке с расстегнутым воротом и в синих старых джинсах. Она, как и он, носила дома шерстяные носки и коричневые туфли без задника. Я думаю, две пары этих одинаковых туфель они купили для себя в тот день, когда дом перешел в их владение; я полагаю, что с этой покупкой у них были связаны какие-то воспоминания и переживания, и еще я считаю, что эта покупка означала для них начало их семейной жизни здесь, в Монтре, на берегу озера; во всяком случае, гостям в их доме предлагалась совсем другая обувь. Она была высокой, почти вровень со мной, а у меня рост метр восемьдесят два. Господин Болдырев, кстати, еще на несколько сантиметров меня выше. Он сел, а она склонилась над ним, опершись тонкими руками о подлокотник его кресла, и сказала ему на ухо несколько слов. Он кивнул. Она повернулась ко мне, улыбнулась своей многозначительной манящей улыбкой и ушла.

12 След.

Жена миллионера

Глава первая

1

2

3

С этой книгой читают

Другие книги автора