Читать книгу: «Сны про не вспомнить», страница 8

Глава 6

День тянулся вязко, как сквозь мутное стекло, покрытое тонким слоем старого жира. Солнечный свет, пробиваясь через высокое окно, ложился на стол Анненкова тусклым прямоугольником, в котором пыль плыла медленным дождём. Кабинет пропитался рутиной: тихое щёлканье клавиш в соседней комнате, редкие шаги по коридору, сдержанные голоса за дверью, пахнущие кофе и усталостью. Всё было так, как всегда. И это «всегда» угнетало.

Следователь слегка наклонился вперёд, тупо глядя в серую папку, в которой не осталось ничего, способного взволновать. Фамилии, даты, протоколы – круг, из которого не выбраться. Следы, казавшиеся когда—то обещанием развязки, теперь увяли в сухих формулировках экспертиз. Он читал машинально, без попытки понять, скользя взглядом по буквам, которые уже не складывались в слова. Мысли разбивались о внутреннюю стену бессилия.

Он потянулся за ручкой, провёл ею по краю листа, словно хотел процарапать гладь действительности, но даже это движение казалось обречённым. Всё застыло: кабинет, дело, он сам. Механизм следствия дал сбой, оставив лишь пустоту между строк.

В этот момент телефон ожил резким, чуждым звуком, словно звонок пришёл не по линии связи, а прямо из другой реальности. Аппарат вздрогнул, как от боли, и снова настойчиво зазвенел – будто зов о помощи. Номер был незнаком. Не раздумывая он поднял трубку.

– Анненков. Слушаю.

Пауза – короткая, как вдох перед признанием.

– Здравствуйте… – Голос на другом конце дрожал тонкой струной. Женский, молодой. – Меня зовут Марина. Я работала в доме профессора Рикошетникова в тот трагический вечер, на приёме. Меня пригласили через агентство. Я думала, это просто подработка… а потом всё это…

Слова срывались, как капли из треснувшего сосуда. Анненков не перебивал. Голос звучал искренне, но под ним чувствовалась неуверенность и тревога – дрожь, которую нельзя подделать.

– Что вы хотите сообщить? – спросил он мягко, почти по—отечески, откидываясь на спинку стула. Пальцы сжимали трубку крепче.

– Тогда, на приёме… я видела одну вещь. Мне казалось, это не важно. Просто жест. Но теперь… я не могу спать. Мне кажется, что это было… – голос её оборвался, почти исчез.

– Вы в безопасности, Марина, – сказал он, глядя на дверь, за которой продолжалась безликая тишина ведомства. – Приезжайте сейчас. Это может быть важно.

В трубке послышался вздох, которым принимают решение, способное изменить многое.

– Хорошо. Я приеду сейчас. Только… вы точно будете там? Один?

– Я буду ждать. И вы не останетесь без защиты, – ответил он и только потом понял, как пересохло в горле.

Раздался щелчок – линия оборвалась, оставив пустоту. Анненков медленно опустил трубку и задержал взгляд на чёрном пластике, будто там ещё сохранялось тепло чужой тревоги. Звонок не ушёл в прошлое, он остался в воздухе, растёкся по стенам холодным туманом.

Следователь встал и подошёл к окну. У здания было пусто, даже ветер, казалось, затаился. Он почувствовал: сейчас что—то изменится. Слова, услышанные по телефону, были не просто информацией – знамением. Ткань дела начала шелестеть.

До приезда девушки оставалось не больше пятнадцати минут. Он ещё не знал, что именно она скажет, но внутренний щелчок уже произошёл.

Она вошла осторожно, будто боялась нарушить какой—то внутренний порядок. На пороге замерла, едва слышно вдохнула и только затем шагнула вперёд. Свет из окна осветил её бледное лицо, высокие скулы и лёгкий блеск на висках – след недавнего страха.

На Марине было простое тёмное пальто, не по сезону лёгкое, с помятыми рукавами – так бывает, если долго держать его в руках. Под ним тонкий свитер приглушённо—оливкового цвета и юбка до щиколоток, едва заметно колышущаяся при движении. Туфли с потёртыми носами были слишком открыты для погоды, и пальцы ног судорожно сжимались внутри – то ли от холода, то ли от напряжения. Волосы, тёмно—каштановые с мягким рыжим отливом, были собраны в торопливый пучок, из которого выбивались пряди, выдавая спешку. Глаза серо—зелёные, усталые, наполненные чем—то застывшим, тревожным.

Анненков встал, молча указав на стул. Девушка села, сцепив пальцы на коленях. Руки её заметно дрожали.

– Я благодарна, что вы… – начала она и осеклась, не найдя опоры в собственной фразе. – Простите. Волнуюсь. Я просто… должна это сказать.

Следователь не торопил. Он раскрыл блокнот, положил рядом ручку так, чтобы не отвлекаться.

– Говорите спокойно, Марина. Сейчас важно каждое ваше слово.

Она кивнула и несколько секунд молчала, проверяя, на месте ли голос.

– В тот вечер я работала в особняке впервые. Меня наняли через агентство. Нас было трое, распределили по зонам. Мне досталась сцена – следить за столиками с напитками, менять бокалы, подавать закуски. Всё шло обычно. Софья подошла к микрофону, улыбалась, а потом вдруг потеряла равновесие, пошатнулась и упала.

Голос Марины стал чуть увереннее, словно воспоминание укрепляло её слова.

– Я инстинктивно сделала несколько шагов к ней, даже потянулась вперёд, хотя не знала, чем могу помочь. Люди повскакивали, кто—то закричал. Я подбежала, но не слишком близко – нам запретили мешать. Профессор уже был рядом. Сначала он стоял над ней, потом опустился на колени и, казалось, держал её за плечи.

Девушка опустила взгляд, словно не решаясь сказать главное, но всё же выдохнула и продолжила:

– Я была совсем рядом, метрах в двух. И увидела: он резко наклонился над ней, будто что—то говоря. А потом его левая рука сделала очень точное движение. Два пальца… – она повторила жест в воздухе, – будто вложил ей в рот что—то. Это было слишком быстро для осмотра. Я не видела самого предмета, но жест был очень уверенным. Он точно знал, что делает.

Анненков записывал молча, лишь раз взглянув на неё – не как следователь, а скорее, проверяя правду по дрожи её зрачков.

– Вы уверены, что Софья уже была без сознания? – уточнил он после короткой паузы.

Марина сразу же кивнула.

– Да. Она лежала неподвижно. Руки, глаза – ничего не двигалось. Мне показалось, жизнь уже ушла. Но он наклонился. И сделал это быстро и уверенно. Совсем не спонтанно.

– Возможно, он пытался помочь? – осторожно спросил Анненков.

– Нет, – дрогнувшим голосом сказала девушка. – Если бы хотел помочь, повернул бы её на бок, проверил дыхание. А он вложил что—то ей в рот. Словно хотел, чтобы она что—то приняла или проглотила. И тут же отдёрнул руку, поднялся, и только потом к ней подбежали остальные.

Анненков не перебивал. Диктофон на столе ровно пульсировал красным огоньком, фиксируя каждое слово. Он чуть наклонился вперёд, позволяя словам девушки разворачиваться медленно, словно клубку, где за ниткой страха тянулся узел смысла.

– Вы можете описать, как именно он это сделал? – тихо спросил он.

Марина задумалась.

– Как будто он долго репетировал это движение. Никакой суеты. Его рука… – она снова повторила жест, – прошла по её щеке, задержалась возле губ и тут же исчезла. Я сначала подумала, он поправляет что—то, но это был не жест утешения. Это был жест, наполненный чужим смыслом. Слишком точный, чтобы быть случайным.

Следователь перевернул страницу блокнота. Почерк у него был ровный и спокойный, как движение руки по воде. Он задал ещё два уточняющих вопроса – о расстоянии, об угле обзора. Девушка отвечала чётко: неуверенность ушла, страх же остался, но теперь это был страх перед значением воспоминаний, а не перед ними самими.

– Спасибо, Марина. Вы правильно поступили, что пришли, – сказал он наконец. – Если потребуется, мы обеспечим вам защиту. Пока – никому ни слова, даже агентству.

Девушка едва заметно кивнула и медленно встала, словно боялась потревожить что—то, оставшееся в кресле после её слов.

Он проводил её до двери. Их прощание было сдержанным, взгляд её на миг задержался на его лице – и исчез.

Когда дверь закрылась, тишина вернулась в кабинет. Но теперь она была другой: не привычной рутиной, а глухой и вязкой, полной чего—то тревожного и неопределённого. В ней негромко скрипнули ручки кресла, когда Анненков снова сел. Перед ним лежали записи: ровные строки, в которых слово «жест» встречалось слишком часто.

Он провёл пальцем по бумаге, будто проверяя, осталась ли в ней дрожь её рук. Слова на глазах приобретали форму, и эта форма могла быть капсулой, таблеткой или… приказом.

Это была первая настоящая подвижка за долгое время.

Начальник следственного управления встретил его холодным взглядом, в котором сквозило раздражение, вызванное не сутью дела, а самой попыткой нарушить безупречную чиновничью инерцию. Кабинет был обставлен строго и дорого, в нём пахло кожей, лакированным деревом и неприступностью.

– Ходатайство? – переспросил он, не поднимая глаз от бумаг, и в голосе уже слышалась усмешка. – Вы хотите, чтобы я подписал бумаги и запустил процесс, который завершится тем, что судья получит на стол заявление на обыск у одного из самых уважаемых учёных страны? Вы действительно собираетесь просить санкцию на вторжение в жизнь человека, известного в Европе, цитируемого в академических журналах, человека, который завтра будет принимать гостей из Австрии и Японии?

Анненков стоял прямо, руки за спиной, но пальцы уже дрожали от скрытого напряжения.

– Да. У нас есть свидетель, которая была на месте и видела всё сама. Она описывает не просто ситуацию, а конкретный жест – резкий, целенаправленный и явно осмысленный. По её словам, профессор вложил что—то в рот потерявшей сознание Софье – возможно, капсулу или таблетку. Это не догадки. Она подробно описала движение и несколько раз повторила его без колебаний. Это не случайная фантазия, а отчётливое воспоминание, которое вызывает у неё страх. Она не просила денег, не стремилась привлечь внимание, а просто не могла больше молчать. У нас есть достаточные основания для подачи ходатайства на обыск. Дальше пусть решает суд.

Начальник театрально откинулся в кресле и тяжело вздохнул, будто от него требовали не санкции, а личной жертвы.

– У нас есть слова какой—то девчонки с приёма. Без документов, без проверки и без статуса. Прислуга, Иван Сергеевич. Вы ведь понимаете, что она даже не постоянный сотрудник, а случайный человек, временная единица, которой никто не интересовался ни до, ни после события. Ни рекомендаций, ни обязательств, ни даже удостоверения в деле. Она может исчезнуть завтра, и мы даже не вспомним её фамилии. Не врач, не эксперт, даже не сотрудник лаборатории. И вы хотите, чтобы на основании её сбивчивых впечатлений, сказанных под влиянием эмоций, мы ворвались в дом академика? Человека, читающего лекции за границей, получающего награды от королевских научных обществ, того, кто в следующем месяце будет представлять страну на международном конгрессе? Вы хотите, чтобы его фотографии украсили первые полосы жёлтой прессы с заголовками вроде «Профессор – отравитель»? Только потому, что девочка из агентства решила, будто заметила нечто подозрительное?

Анненков ответил без заминки:

– Не просто впечатлений. Она дала точное описание действия профессора. Наклонившись над Софьей, он совершил движение, не характерное для оказания первой помощи: это не проверка пульса, не попытка реанимации, а намеренное действие. Его рука поднялась к её лицу, пальцы коснулись губ, и он вложил что—то ей в рот. Это Марина описала не с чужих слов и не по намёкам, а из своей памяти, повторив жест трижды одинаково. Я проверил её намерения: она не искала выгоды, не пыталась использовать ситуацию. Она испугана, но абсолютно последовательна. Её рассказ не путается в деталях – наоборот, с каждым разом становится только чётче. Психологически это не воображение, а травматическое воспоминание, запечатлённое в теле. Весь разговор записан на диктофон с временными метками. Я готов предоставить запись и организовать очную ставку при необходимости.

– Хотите, я тоже вам кое—что расскажу? – Начальник поднял глаза, и голос его стал жёстким, с оттенком сдержанной злобы чиновника, которого вынуждают смотреть не вперёд, на карьеру, а под ноги. – Девяносто процентов заявлений – бред, ложь или искажение. Это поток, Анненков, бесконечный и липкий, как канализация. Кто—то что—то увидел, кто—то подумал, кто—то подслушал. Сотни заявлений, тысячи слов – и всё разваливается при первом же допросе. Вы сами это прекрасно знаете. Это не следствие, это болото, в которое нас постоянно пытаются втянуть. И теперь вы хотите затащить туда имя Рикошетникова? Хотите, чтобы на стол судье лёг документ, где фигурирует профессор, обладатель международных премий, человек, лекции которого публикуются в Nature и который, между прочим, возглавляет консультативный совет по этике в науке при президенте? Вы предлагаете превратить его кабинет в сцену дешёвого криминального шоу? Вынести из его дома бумаги, книги, личные вещи, а потом позволить третьесортным блогерам публиковать фотографии, как научный мэтр сидит на табуретке в коридоре, потому что молодой следователь увидел в словах горничной уголовную перспективу? Этого вы хотите?

Следователь сжал зубы. Внутри него росло знакомое чувство – холод, смешанный с гневом, возникающий всякий раз, когда правда сталкивается с железным лбом «репутационной осторожности».

– А если она права?

– А если, Анненков, она просто испугалась? Или решила привлечь внимание? Может, узнав о смерти девушки, она начала пересматривать в памяти всё, что видела, добавляя значение каждому жесту? Теперь каждая эмоциональная свидетельница – автоматический повод для судебного преследования? Мы работаем не с воспоминаниями и страхами, а с фактами. А фактов, уважаемый, у вас нет. Только голос на диктофоне. Нет ни капсулы, ни следов вещества, ни доказуемого мотива. Психологическая достоверность – не юридическое основание. Хотите истину? Несите материальные доказательства. С подписями, результатами экспертиз и юридической перспективой. Пока их нет. И вы это знаете.

Наступила тишина. Формально начальник был прав. Но что—то внутри Анненкова отчаянно кричало: нет, он не прав.

– Вы свободны, – тихо сказал начальник.

Дверь закрылась за ним беззвучно. Анненков шёл по коридору, словно сквозь вязкий воздух. Внутри всё гудело от злости и бессилия. Он ясно видел лазейку, в которую можно было пролезть, но стоял перед ней с завязанными руками. И самое страшное – понимал, что это не предел.

Пока машина везла его к дому профессора, Анненков сидел почти неподвижно, будто внутри него шёл тихий и безжалостный суд. Внутренний голос, обычно спокойный и ясный, теперь звучал с сомнением: правильно ли он поступает? Хватит ли у него не доказательств – их и правда не было, – а характера, чтобы взглянуть в глаза человеку, которого давно считали неприкасаемым? Он мысленно повторял каждую фразу, оттачивая интонации, ища ту тонкую грань между давлением и выдержкой, когда слова не ломают человека, а лишь подтачивают его. Всё должно быть выверено до малейших оттенков: сначала прямой взгляд, затем пауза, потом голая правда. Он не мог позволить себе слабости. Если не надавит сейчас – дело застынет.

Когда в окне появилась калитка особняка, он уже точно знал, с чего начнёт. Машина остановилась плавно и бесшумно. Воздух снаружи был влажным, прохладным, пропитанным запахами хвои и нагретого камня. Дом возвышался на участке, будто изолированная сцена, где каждое движение неизбежно становится частью спектакля.

Анненков подошёл к двери и нажал кнопку звонка – раздался один короткий гудок, похожий на выстрел. Дверь открылась через несколько секунд. На пороге стояла Милена Робертовна – безукоризненно прямая, с напряжённо сжатыми губами и идеально выглаженным передником.

– Господин Анненков? – уточнила она, узнав его, но в голосе сквозила настороженность. – По какому вопросу, если не секрет?

– Личный визит. Мне нужно поговорить с профессором, желательно с глазу на глаз, – спокойно ответил он, не меняя тона.

Милена коротко кивнула и пригласила его войти. В доме пахло полированным деревом и сухой, выверенной тишиной. Она жестом указала на просторную гостиную и, когда он сделал несколько шагов, спросила без лишней суеты:

– Вы надолго, Иван Алексеевич? По поводу… того дела?

– Я хотел бы обсудить это лично с профессором, – уклончиво ответил он.

– Понятно, – сказала она и скрылась за двойными дверями.

В гостиной было прохладно. Часы на стене тикали громко и мерно, и это тиканье вдруг показалось ему странно угрожающим. Через несколько минут Милена вернулась. Лицо её оставалось непроницаемым.

Она пошла вперёд, и шаги теперь звучали чуть громче, чем следовало – возможно, из—за напряжения. Знакомый маршрут, ни единого взгляда назад, ни слова. Ровная осанка и точные жесты выдавали привычку годами провожать гостей одним и тем же путём. Остановившись у кабинета, постучала дважды – негромко, но отчётливо, затем приоткрыла дверь и произнесла:

– К вам следователь, Вениамин Степанович.

Отступила в сторону, освобождая проход.

Профессор Рикошетников сидел в глубине кабинета, словно в театральной декорации, идеально соответствующей его статусу. Тяжёлый стол из красного дерева, старинный глобус с выцветшими латинскими буквами, шторы, чуть колыхавшиеся от сквозняка, – всё источало выдержанную респектабельность. При появлении следователя профессор не встал, только поднял взгляд, полный холодного и безупречно воспитанного безразличия.

Анненков вошёл, не отводя глаз. Остановившись и выровняв дыхание, заговорил ровно и прямо:

– У нас есть свидетель, профессор. Девушка, присутствовавшая на приёме. Она видела, как вы вложили Софье нечто в рот в момент, когда та уже была без сознания.

Пауза затянулась. Профессор медленно положил ручку на подставку, откинулся в кресле, скрестил пальцы на груди и едва заметно улыбнулся. Лицо его стало мягче, но именно в этой мягкости проявилось превосходство.

– Следователь, – произнёс он, с дрожью усмешки в голосе, – вы хоть понимаете, что сейчас делаете? Пришли ко мне домой, в мой кабинет, без ордера, без решения суда, с рассказами какой—то девицы, которую никто не знает, никто не проверял. И на основании этого высказываете подозрение в убийстве? В убийстве? Меня? Совсем ослепли от собственного рвения, Анненков? Как вы вообще смеете произносить это вслух без доказательств? Это не дерзость, а глупость, провокация и позор вашей профессии. Вас не учили, как следует разговаривать с людьми моего уровня? Или решили устроить дешёвый спектакль, где вы герой, а я злодей? Немедленно прекратите. Это безумие.

Анненков не двигался, взгляд его оставался прямым и твёрдым, словно запертая дверь.

– Пока я не обвиняю, профессор. У меня нет юридических оснований, нет постановления, и вас не сдерживают процессуальные рамки. Но я пришёл как человек, у которого остались вопросы и слишком много несовпадений. Пришёл открыто – не за спиной, не через прессу или чужие голоса. Лицом к лицу. Если вы действительно невиновны, вам нечего скрывать. Но если что—то прячете, рано или поздно я это найду. В этом моя работа.

Рикошетников чуть приподнял подбородок. В глазах мелькнула тень раздражения – быстрая, как судорога.

– Вы явились сюда, балансируя на грани полномочий, – процедил профессор, не скрывая раздражения. – Без уведомления, без ордера, без соблюдения порядка. Вторглись в мой дом, в пространство, где я работаю, живу, мыслю. Ведёте себя так, будто вам дозволено всё. Будто я – не человек, а объект для допроса. Как будто вправе ворваться в мой день, ткнуть пальцем и потребовать объяснений. Вы не суд, даже не комиссия. Всего лишь чиновник с подозрением и диктофоном. Вот вся ваша логика. Считаете это доблестью? Это мелочность, глупое и опасное упорство. Хотите, чтобы я молчал и сглотнул это? Не выйдет.

– Вы правы, – спокойно кивнул Анненков. – Формально ничего не могу. У меня нет санкции, нет решения суда, вы вправе не пускать меня дальше этого кабинета. Но вы же не хуже меня знаете, как действует механизм подозрения. Это не просто слова, не бумага с печатью. Это взгляд, интонация, намёк. То, что остаётся в воздухе, в разговорах, в паузах между фразами. Подозрение не исчезает – оно укореняется. Люди запоминают не факты, а настроение. Они не вспомнят, кто кого обвинил. Но будут помнить, что что—то было, что следователь приходил, что разговор состоялся, что профессор отказал. И этого достаточно. Механизм уже запущен. Вы будете жить под этим взглядом. Под постоянным «а вдруг». Даже если абсолютно невиновны, даже если чисты, как стекло, осадок останется. Подозрение липкое – оно въедается в жизнь, впитывается, как воск в дерево. Вам не страшно, профессор, жить так?

Рикошетников прищурился. От прежней вальяжности осталась лишь поза: руки, напрягшиеся на подлокотниках, кожа на висках, натянутая как струна. Голос он держал спокойным, почти холодным:

– Мне нечего бояться.

– Разве? – Анненков говорил медленно, с подчёркнутой вежливостью, будто предлагал договор. – Подумайте: вы невиновны, но вокруг уже шепчутся. Даже если я ничего не найду, вам будет сложно. Люди запомнят, что кто—то что—то видел, что приходил следователь, что вы не разрешили обыск. Такое остаётся в памяти крепче газетной статьи. Это липнет. Вы готовы так жить?

Профессор резко встал, словно силой толчка хотел вытеснить напряжение из собственного тела. Лицо его вспыхнуло, голос приобрёл сдавленный хрип:

– Ищите! Проверяйте всё, если жаждете копаться в моих книгах, бумагах, шкафах! – закричал он, захлёбываясь гневом. – Я устал! Меня трясёт от ваших визитов, затянутых пауз, жалких намёков и от тени, которую вы таскаете за мной по коридорам, как проклятие! Вам мало того, что я терпел молча? Я не мальчишка из подворотни, не чиновник из районной конторы – вы забываетесь, следователь! Это мой дом! Моя жизнь! Вы вторглись сюда с пустыми руками и смотрите на меня так, будто уже судите! Хватит! Проводите обыск, зовите людей, вытаскивайте ящики, срывайте ковры – если только это прекратит унижение!

Он сделал шаг, будто хотел пройти мимо, но остановился. Руки его дрожали. Анненков чуть улыбнулся, ничего не сказал. Медленно достал телефон, набрал короткий номер, дождался ответа:

– Начинайте. Я получил согласие. Группа внутрь. Немедленно.

Он убрал телефон в карман, поднял глаза. Профессор стоял спиной, у окна. Издалека донёсся звук открывающейся калитки, скрип шагов – сдержанный ритм приближающейся неизбежности.

Анненков подошёл к столу, провёл пальцем по лакированной поверхности, выпрямился, оглядывая комнату так, будто заново её изучал.

– Спасибо за сотрудничество, – тихо произнёс он.

Профессор не обернулся, лишь сжал подоконник до побелевших костяшек пальцев.

В кабинете застыла натянутая тишина, в которой каждый звук казался лишним. Шорох перчаток, мягкое постукивание ящиков, осторожное дыхание людей, старающихся не потревожить возможные улики. Комната не сопротивлялась, она наблюдала – так, как наблюдают стены, привыкшие хранить секреты разговоров и вещей, которые не выносят за пределы библиотеки.

Оперативники работали слаженно, без суеты. Один методично вскрывал ящики стола, проверяя задние стенки на фальшпанели и тайные механизмы. Второй аккуратно снимал книги с полок, быстро пролистывая страницы и ощупывая корешки. Третий подошёл к сейфу за картиной, снял отпечатки и начал взламывать замок. Их движения были точны, как у хирургов: ни единого лишнего жеста, ни слова. Лишь взгляды, короткие кивки – и работа продолжалась.

Анненков контролировал процесс, перемещаясь между оперативниками. Он понимал: важно не только то, что найдут, но и реакция профессора. Он видел, как тот наблюдает из угла – с напряжённым подбородком, прищуром, в котором читалось всё: неприязнь, усталость, презрение и что—то ещё – возможно, тонкий страх. Внешне спокойный, профессор сжимал за спиной пальцы, подавляя желание вмешаться.

Один из оперативников позвал Анненкова жестом. В старом шкафу за слоем костюмов, под фальшивым дном, лежала бархатная коробка. Внутри – стопка бумаг с химическими формулами, лабораторные отчёты без имён и дат, и стеклянная ампула с мутной жидкостью, запечатанная сургучом. На листах – сложные обозначения, похожие на шифровки. Анненков внимательно посмотрел на профессора. Тот молчал. Но губы его стали тоньше, а взгляд – жёстче, словно именно в этот момент для него пересеклась черта, за которой начиналось не следствие, а вторжение.

Анненков стоял у книжного шкафа, взгляд его медленно скользил по корешкам: медицина, биохимия, нейрофармакология, история науки. Всё аккуратно, педантично, словно книги сами знали, где их место.

Он потянулся к одному из томов, выбивающемуся из общего ряда толщиной, но книга оказалась настоящей: ни двойного дна, ни потайного механизма. Чуть ниже, среди более старых изданий, его взгляд зацепился за небольшой предмет, нарушающий строй тёмных переплётов – шкатулка. Чёрное дерево, гладкая поверхность без рисунка, без замка; стояла, будто случайно забытая, но слишком аккуратно, чтобы быть случайностью.

Анненков достал её и поставил на стол. Крышка открылась легко. Внутри находился прозрачный стеклянный флакон без этикетки, с плотно закрученной металлической крышкой. Внутри флакона лежали капсулы – чуть вытянутые, идеально симметричные, заполненные голубоватым порошком, едва мерцающим в свете лампы.

Он медленно взял флакон, повернул его в пальцах, разглядывая вещество, не вписывающееся ни в одну из лабораторных категорий, знакомых ему наизусть.

– Что это? – спросил он тихо, не повышая голоса, но тон его ясно обозначил грань, за которой разговор переходит на иной уровень.

Профессор стоял у шкафа, сцепив руки за спиной. Лицо его уже не казалось таким бледным, как десять минут назад, но взгляд оставался напряжённым. Он ответил не сразу – будто мысленно отсчитал секунды, чтобы успокоить голос.

– Это экспериментальные образцы, – произнёс он наконец ровно, даже слишком ровно – с почти неестественным спокойствием. – Прототипы. Безопасные, неактивные в данной форме. Никакого отношения к гибели Софьи они не имеют. У неё ведь было массивное внутреннее кровоизлияние, не так ли?

Анненков не ответил. Он продолжал смотреть на капсулы, потом перевёл взгляд на Рикошетникова. Слова уже были не нужны: всё сказано было в едва заметной дрожи, в слишком частых сглатываниях, в напряжённых пальцах профессора.

– Забрать. Аккуратно, в герметичный пакет. Немедленно на экспертизу, – скомандовал он, передавая флакон оперативнику.

Формально – ничего особенного: ни яд, ни маркировка с номером дела. Но капсулы были. И теперь они уже не принадлежали профессору.

Анненков сделал шаг назад и кивнул одному из сотрудников. Тот в ответ – молча, чётко, без суеты – вынул из кейса пакет, открыв его так, словно заранее знал, что найдёт нечто, способное изменить ход всей истории.

Профессор продолжал неподвижно стоять у шкафа. Он больше ничего не сказал, и это молчание – в отличие от прежнего, уверенного и холодного – теперь было другим: усталым, ещё не побеждённым, но уже осознающим, что следующий ход сделает не он.

Экспертное заключение принесли на третий день. Документы доставил лично сотрудник лаборатории – молодой человек с усталым взглядом того, кто видел под микроскопом слишком многое. Папка была плотной, на корешке – номер дела, на обложке – лаконичная запись: «по запросу СК». Без лишних комментариев. Всё строго, сдержанно, как и должно быть в делах, где на чаше весов – не просто чья—то смерть, а сама природа понятия «жизнь».

Анненков разложил бумаги на рабочем столе. Первая страница – титульная, без фотографий и комментариев. Лишь факты. Далее начиналось самое странное. Он дважды перечитал текст, прежде чем начал делать пометки. Строчка за строчкой рушила его представления о том, что такое смерть, и что такое сознание.

Состав вещества в капсулах действительно не относился ни к одному известному классу токсинов, психотропов или нейростимуляторов. Это был композит из редких соединений, синтезированных в условиях, недоступных обычным лабораториям. Каждый компонент по отдельности нейтрален, малотоксичен, с низкой биологической активностью. Но в совокупности… возникал эффект, для которого в языке ещё не существовало термина.

При испытаниях на нейронных культурах наблюдалась резкая активация зон, отвечающих за долговременную память, пространственное восприятие, интерпретацию символов и сновиденческие маркеры. То, что обычно проявлялось только во время фазы быстрого сна, здесь фиксировалось у стабильно бодрствующего мозга. Более того, при моделировании остановки сердца активность нейронов не только не исчезала, но и усиливалась.

Отчёт сопровождался тремя графиками, отражающими резкий пик активности через четыре минуты после полной остановки сердца. В норме мозг к этому времени уже не подаёт признаков организованной деятельности, но здесь – напротив. Возникали волновые кластеры, с которыми исследователи ранее не сталкивались. Ни одна известная модель, даже имитирующая эпилептическую активность, не давала подобного результата. В одном из резюме значилось: «Сознательная активность вне физиологических параметров».

Анненков закрыл папку. Пальцы продолжали удерживать её жёстко. Он чувствовал, как в теле нарастает напряжение – словно нечто холодное проникает в кровь. Это больше не было просто уликой. Это стало сдвигом. Незаметным, но необратимым. До этого он расследовал смерть. Теперь – то, что может находиться рядом с ней.

Он вновь поднял глаза на фотографии. Момент падения Софьи. Лицо в тени. Рядом – профессор, склонившийся над ней. Движение рукой к её лицу. Пальцы – к губам. Он вспомнил заключение патологоанатома: внутреннее кровоизлияние без внешних признаков травмы. Ни ударов, ни трещин, ни разрывов. Всё происходило изнутри. Как будто тело само завершило работу, не дожидаясь сигнала мозга.

Перечитал строку из экспертизы: «Состояние нейронной активности соответствует феномену, не наблюдаемому при естественном умирании». Ниже в примечании: «При наличии сознательного субъекта возможно сохранение фрагментов личности в функционально автономном режиме». По сути: сохранение сознания при отсутствии жизнедеятельности.

Иван встал и подошёл к окну. Снаружи – обычный городской пейзаж: здания, крыши, антенны, серое небо. Но внутри у него складывалась иная картина. Если вещество в капсулах действительно способно запускать активность мозга после остановки сердца, тогда что произошло с Софьей? Она умерла – или нет?

Он вспомнил слова Марины: «Он вложил ей что—то в рот. Я видела». Тогда это было доказательство по делу. Теперь – возможно, след не к преступлению, а к другому процессу. Профессор действовал чётко. Не как человек, растерянный от шока. А как специалист, выполняющий заранее отработанную операцию.