Смерть чистого разума

– Для члена партии эс-эр у вас удивительно передовые взгляды, – заметил Маркевич.

– Я бы попросил вас, Маркевич, воздержаться от подобных колкостей если не в мой адрес – я отчего-то явно не даю вам покоя, – то по крайней мере в адрес моей партии. Тем более что я не могу ответить вам – вас-то изо всех партий попёрли!

Маркевич, однако, совершенно не обиделся.

– Осталось к вам податься, Фишер. Да, боюсь, не возьмёте. А то ведь буду единственным эсером, умеющим запрягать лошадь.

Все заулыбались, глядя в чашки и стараясь не смотреть на Фишера, бешено сжавшего в кулаке костяную рукоятку десертного ножа. А потом Тер сказал:

– Нэ обязательно к эсэрам, Степан Сергеевич, нэ обязательно. Мало ли революционных партий.

– Мало, – раздражённо сказал Фишер, тоже ни на кого не глядя. – Может быть, вообще одна.

– Вы не правы, Глеб Григорьевич, неправы по обоим вопросам, – сказал Тер. – Особенно сейчас, когда свирепствует реакция и партии, так сказать, «старые», в основном зализывают раны в подполье или полуподполье, на сцену выходит очень интересная молодёжь. Создаёт свои организации, никак не связанные ни с социал-демократами, ни с социалистами-революционерами.

– Это кто же, например? – спросил Скляров.

– Да вот хотя бы федерал-социалисты, – ответил Тер и посмотрел прямо в глаза Маркевичу.

– Впервые слышу, – буркнул Скляров.

– И я, – сказал Веледницкий.

– Что-то припоминаю, – сказал Фишер. – Казнь какого-то генерала. В Тифлисе. Верно?

– В Баку, – ответил Тер. – Князь Ирунакидзе. Они появились весной – и сразу в нескольких местах. В Киеве, на Кавказе, в Полесье.

– А что у них за программа? – спросил Веледницкий.

– Понятия не имею, – ответил Тер.

– Убийство князей – сама по себе прекрасная программа, – сказал Фишер. – Как они его, бомбой? Не знаете?

– Из револьвера, – ответил Тер. – Как я слышал, в упор, между лопаток. Тело скинули в нефтяную яму.

– Замечательная картина, – сказал Фишер.

– Что вы говорите, что вы говорите, – воскликнул Скляров. – На дворе одна тысяча девятьсот восьмой год! А я как будто у Перовской на Второй Роте! Вся история нашей борьбы доказывает бесперспективность индивидуального террора – особенно против мелких сошек. В России должно быть пять тысяч генералов – всех собрались переубивать между лопаток, Глеб Григорьевич?

– И не только генералов, дорогой товарищ Скляров, – зрачки Фишера сузились. – Всю буржуазную сволочь сметём, если понадобится. По одиночке ли, скопом – там видно будет.

Веледницкий решительно потянулся к бутылке и быстро налил всем по второй рюмке:

– Ну-ну, не горячитесь, друзья. Я ведь здесь не только хозяин, но и лекарь болезней нервных. Будете ругаться, запру в четырёх стенах, – он улыбнулся. – Разрешаю ещё по одной.

– Среди нас нет чистоплюев, Глеб Григорьевич, – добавил он, когда все осушили рюмки. – Но ваш радикализм, уж извините, немного отдаёт узостью. Да и кажется мне немного наигранным, если честно. Вот вы служите у господина Лаврова – я понимаю, нашему брату эмигранту порой тяжеловато приходится, а секретарь у прогрессивного литератора это вовсе не плохо – и вроде бы не испытываете ни моральных страданий, ни желания насыпать ему в утренний кофе битого стекла.

– Почём вы знаете, – буркнул Фишер. Спор, однако утих. Веледницкий постарался закрепить успех и заговорил о погоде.

– Шарлемань уверил меня сегодня, что завтра должно проясниться. Так что все желающие лезть в горы смогут это сделать.

– Кто это, Шарлемань? – спросил Маркевич.

– Ах да, вы его ещё не видели. Местный горный проводник. Его зовут Шарль, Шарль Канак, но Николай Иванович остроумно прозвал его Шарлеманем – он очень маленького роста. Мои постояльцы всегда пользуются его услугами, потому что он, во-первых, безукоризненно честен, а во-вторых, их, проводников, в деревне всего двое, а второй безусловно предпочитает англичан, как более состоятельных и щедрых нанимателей.

– Мне кажется, я его видел, – сказал Маркевич. – Пока мы ждали аудиенции у Корвина, с гор спускалась весьма живописная группа. Судя по всему, как раз проводник и двое туристов. Проводник был, прямо скажем, не исполин. Да ещё шляпа. Огромная шляпа. Она делала его похожим на гриб.

– С зелёным пером? – подхватил Веледницкий.

Маркевич кивнул.

– Это он и был.

– Ему можно доверять? – спросил Тер.

– О чём вы, Александр Иванович? – удивился Веледницкий. – Он всего-навсего горный проводник. В сущности – просто крестьянин, разве что швейцарский. От костромского отличается только наличием ботинок на ногах, впрочем, довольно-таки рваных. Не думаю, что у него вообще есть какие-то взгляды, а тем более – революционные. И уж конечно, он понятия не имеет, какого рода русские приезжают обычно в мой пансион.

– Я нэ об этом, – отмахнулся Тер. – Я относительно погоды.

Веледницкий расхохотался:

– Господи! Да, относительно погоды Шарлеманю, думаю, доверять можно. Это ведь его в некотором роде business, как говорят англичане.

– Прэкрасно. Товарищи, разрешите мне покинуть вас? Я бы хотел ещё раз осмотреть своё снаряжение.

Никто, разумеется, не возражал. Маркевич и Фишер посидели ещё немного и словно по команде встали из-за стола, обменялись рукопожатиями и вышли из-за стола. В дверях Веледницкий взял Маркевича под локоть и тихо, чтобы не слышал завозившийся у бульотки Николай Иванович, спросил, склонившись к самому уху:

– Кстати, о вашей партийной принадлежности, Степан Сергеевич. Вы что же, более не большевик?

Маркевич улыбнулся, но руку высвободил:

– Увы, Фишер тут прав: в формальном отношении я не принадлежу ни к одной социалистической партии. В настоящее время, – добавил Маркевич. – Но ни с одной и не враждую. На пути борьбы за истину так мало союзников и так много врагов, что я предпочитаю искать первых, а не вторых. Но наш взволнованный товарищ ошибается в другом: меня ниоткуда не исключали.

11. Из дневника Степана Маркевича

С 1/VIII на 2/VIII 1908

Написано шифром.

По горячим следам, потом разберу и приведу в порядок.

Веледницкий. Все плохое, что мне о нём говорили, очевидно, правда. На социалиста он похож как полушка на Луну. Ясно, что клиника – лишь прикрытие для доходного места, в котором источник дохода – товарищ Корвин. Впрочем, как врач вполне участлив и, несомненно, пребывание здесь с учётом ничтожества суммы, уплаченной мною (вернее, разумеется, не мною) вперёд никак во вред пойти не может. Не излечусь, так хоть отдохну.

Скляров. Слабоумный приживала, тень былого героя. Невозможно себе представить его на каторге. Действительно, более всего похож на попа в уездном городе Сабурове, откуда, кажется, он родом и есть.

Лавровы. Высокомерие – самая омерзительная для меня человеческая черта, но нужно признать, что для человека, запродавшего Марксу все права на бывшие и будущие произведения (говорят, это стоит чуть ли не шестьдесят тысяч), он держится ещё более-менее прилично. Жена его совершенно неинтересна и влюблена в него по уши.

Корвин. То, чего я ждал.

Фишер. Человек загадочный и непонятный. Я думал, что незнаком с ним совершенно, но вышучивая его за столом, вспомнил, что мне рассказывал о нём Волк-Карачевский. Черниговские эсеры – вообще странная публика, тот же Волк – домовладелец и даже, кажется, помещик. Фишер у него на квартире собирал бомбы для киевской дружины. Дело это, как мне отлично известно, опасное и требующее хладнокровия, каковым Фишер на первый взгляд не обладает совершенно. Кроме того, не может быть хорошим бомбистом человек, столь неряшливый внешне.

(Листочек в осьмушку, вклеенный гораздо позднее: «Поразительно, как бывает точным самое первое, самое поверхностное впечатление».)

Генеральша. Невероятно, как за три четверти часа беседы человек может нагромоздить столько лжи, как легко опровергаемой (не может мать С. Б. ничего не знать про Склярова), так и более тонкой (про Корвина). Образ доброй бабушки ей, безусловно, очень к лицу, а вот почему она всё время врёт – это вопрос.

Шубин. Неинтересно. Во всяком случае пока. В пятом году я бы его с удовольствием эксанул, разумеется, но сейчас к подобного рода публике я не испытываю уже никаких чувств: ни любопытства, ни ненависти, ни, разумеется, почтения.

С Тером всё ясно.

Десять лет назад, в ночь с 1 на 2/VIII 1898 я записал в дневнике следующее:

«Моральный ужас рукоблудия полностью искупается достигаемым физическим восторгом. То же, очевидно, касается и цареубийства».

12. Золотая рыбка, выскользнувшая из сети

– Более меня тут ничего не держит. Стоит проживать восемь франков в день, не считая табльдота, и глазеть с утра до ночи на эти горы – глазеть, замечу, из окна, ибо погода, кажется, и не думает налаживаться.

– О, да – совершенно не могу писать ничего, кроме тумана.

– Вот видишь. А меж тем, если завтра – ну хорошо, послезавтра, мы сядем в дилижанс до Эгля, то утром в среду будем уже в Турине.

– И что же нам делать в этом Турине?

– Мы будем каждый день ходить в палаццо Мадама смотреть на Ван Эйка и рембрандтовского «Старика» и в Египетский музей. В Турине мы проведём неделю. Потом будет Милан – дня четыре или, может быть, пять – говорят, там всё равно больше нечего делать. И только потом через Геную – Ницца.

– Я не хочу в Ниццу. И Глеб не хочет.

– Глупенькая, разве я не помню? Да, сейчас там ещё слишком жарко, но мы приедем как раз к началу сезона и таким образом всё устроится как нельзя лучше.

– Дело вовсе не в его экземе. Он хочет кончить здесь какие-то дела.

– Так как он всё ещё мой секретарь – во всяком случае, кормлю я его в качестве своего секретаря, – то никаких дел, отличных от моих, у него просто не может быть. По крайней мере, днём.

– О, как ты заговорил! Быстро же на тебе проступают папины эполеты!

– Что за вздор. Hélène, ты прекрасно знаешь, что не оскорбишь меня этим. Если человек считает, что память его отца священна для него, это вовсе не означает, что она, эта память, является его больным местом, по которому в случае чего сподручнее всего ударить. Напротив, подобная святость – или, если угодно, особенное отношение – образует в данном случае нечто вроде брони, делая меня совершенно неуязвимым – во всяком случае в этом вопросе. Но, конечно, тебе понять это довольно трудно.

– О да, разумеется. Не забудь добавить что-нибудь про смотровую книжку. «Заменительный билет заменил ей честь, достоинство, разум, всё». Как? Неплохо? Если у меня не выйдет писать картины, я стану писать романы.

– Немедленно замолчи.

– Издам вторую часть «Воскресения». Как думаешь, разойдётся? Я-то думаю, что да. Живых подробностей будет поболе, чем у Толстого.

– Замолчите.

– Ты забыл добавить «сударыня». Это придало бы твоим словам окончательную сухость и одновременно величественность, словно ты Генрих Четвёртый, а я – Маргарита Наваррская.

– Ты не Маргарита Наваррская, к счастью. Дать тебе развод – в сущности есть дело нескольких дней. И мне не понадобится римский папа. Мне даже не надо будет являться к поверенному – просто написать.

– Но ты отчего-то этого не сделаешь, не так ли? К поверенному напишешь, а развода не дашь. Пусть я безнравственна, пусть дурна, а не дашь.

– Семь лет назад, у Макарьевской, когда ты так естественно изображала сцены сладострастья у моих ног…

– Семь лет назад. Семь лет назад.

– Что же изменилось? Ну кроме того, что ты завела себе пару платьев от Ворта, провела год в вольном отделении Академии художеств и написала с натуры виды дюжины европейских столиц?

– Семь лет, семь лет, семь лет. Семь лет – один ответ. Я не люблю тебя.

– Я знаю это. Когда-то это меня оскорбляло, теперь нет. Повторяю, мы можем расстаться в любую минуту. Одно твоё слово. Большого содержания я тебе предоставить не в силах, ты знаешь, но, скажем, на четыре тысячи в год ты сможешь недурно устроиться где угодно, кроме Петербурга и Лондона.

– Нет. Я не люблю тебя, это правда, но я уважаю тебя. И никогда не уязвлю твоё самолюбие.

– О чём ты?

– Для кого-то брак – избавление. От нужды, от родительского дома с его мелочной опекой и старомодным житьём, от душной чащи какого-нибудь паршивого Успенска. Для кого-то – все круги ада жизни с нелюбимым, чужим человеком, из которых нет исхода. Для тебя же наш брак – подвиг. Твой личный маленький подвиг. И ещё немного – уютная страшненькая тайна. Я не лишу тебя твоего подвига и твоей тайны.

– Я понял, что изменилось за эти семь лет. Там, в Нижнем, ты не была такой непроницаемо-жестокой.

– Значит, я не просто так провела с тобой эти семь лет, а всё же кое-чему научилась.

– Да, кое-чему научилась. Кажется, это называется манипуляцией. Я всё время чувствую себя мерзавцем – благодаря, разумеется, тебе.

– Мерзавцы – самые занимательные люди, если верить твоему другу Арцыбашеву.

– Давай прекратим этот чудовищный разговор.

– Мне он тоже мало приятен. Но что ж поделать, коли мы собрались так поговорить только здесь.

– Здесь в любом случае место совершенно неподходящее. Мы уезжаем в Италию послезавтра. Если господин Товия Гершев Фишер, мой секретарь и твой… конфидент, непременно желает остаться, он может получить расчёт немедленно. Думаю, доктор Веледницкий не станет пересматривать условия его пребывания здесь.

– Кстати, о докторе. Вот уж кто сразу поймёт, что его водили за нос с этим хабеас истерикус.

– Habitus. Ничего страшного. Я подарю ему карточку с автографом и экземпляр «Тихих заводей». У нас же остался ещё один? Надо посмотреть прямо сейчас. Вот дьявол, ты только посмотри: эта растяпа мадемуазель не прикрыла за собой дверь.

«М-да, – сказал сам себе Степан Сергеевич Маркевич, отлипая тенью от стены через несколько секунд после того, как Лавров повернул ключ. – Не упрекай за то, что только ночь тебе открыла тёмная случайно. Вот тебе и влюблена по уши». И более всего на свете в эту минуту опасаясь, что скрипнет половица, стал подниматься к себе, оставив все размышления на утро.

13. Круг чтения старшего цензора Мардарьева

Рабыня веселья

В Челябинске в летнем помещении клуба пьянствовала компания «почтенных», «уважаемых в городе» лиц. Среди них был 70-летний старик, представитель крупной торговой фирмы. Когда компания подпила, решено было пригласить девиц. Особенно настаивал на этом старик-коммерсант. Вскоре одна их таких девиц уже сидела в их компании. Сначала они поили ее, а затем велели танцевать. Насладившись танцами, они решили заставить ее выпить «аршин» водки. Официант принес и выстроил перед девушкой 16 рюмок водки. Полупьяная, при общем одобрении она стала пить, но на 12-й рюмке не выдержала и упала без чувств. Официанты положили ее на извозчика и отвезли в больницу. Там она скончалась. Смерть последовала от отравления алкоголем.

Приазовский край, 19/VII

* * *

Рапорт Енисейского Уездного

Исправника Господину Енисейскому Губернатору.

От 19 июля 1908 г. за № 2979

17-го минувшего июня, в 7 часов утра над селом Кежемским (на Ангаре) с юга по направлению к северу, при ясной погоде, высоко в небесном пространстве пролетел громадных размеров аэролит, который разрядившись, произвел ряд звуков, подобных выстрелам из орудий, а затем исчез. Об этом доношу Вашему Превосходительству.

Уездный исправник Солонин.

* * *

Без точной даты

Г. Асхабад, Ливатовская улица, д. Мезина, Раисе Дмитриевне Мезиной

Дорогая Рая! Что же ты молчишь? Я тебе посылала приглашение чтобы ты приехала ко мне на свадьбу, но ответа не получила. Теперь я уже с 12-го числа стала женой очень богатого купца Сахава, в марте увидимся, думаю приехать в Асхабад. Вероятно приеду с Марусей потому что ее мужа переводят в казачий батальон к Вам. Посылаю тебе вид нашего магазина.

Твоя Аня Сахава. Кланяйся всем Вашим.

Адрес: Екатеринодар, Екатерининская улица, д. Акулова № 62, мне.

Уничтожение запаха нечистот

В С.-Петербургской тюрьме, с целью выяснения, какие из дезинфекционно-дезодорирующих средств по силе своего действия и относительной дешевизне являются наиболее пригодными и выгодными для употребления в С.-Петербургских местах заключения, были подвергнуты испытанию: сулема (1:1000) в смеси с поваренной солью, марганцево-кислый калий, марганцево-кислый калий в соединении с серной кислотой, неочищенный железный купорос, лизоформ, формалин, пиреновая жидкость инженер-технолога Д. М. Кирпичникова и неочищенный древесный уголь, причем оказалось, что из всех перечисленных средств по сравнительно меньшей стоимости того количества, которое требуется для достижения ощутительных результатов в смысле дезодорации экскрементов, имеет некоторое преимущество пиреновая жидкость.

Тюремный вестник. № 6/7

* * *

В одном из последних заседаний швейцарского общества натуралистов сделано сообщение о прирученном волке. Разрешить эту задачу, считавшуюся неосуществимою, удалось некоему Оскару Мешу в Тейфене. Волк был куплен трех месяцев в зверинце. Терпением и выдержкой удалось его выдрессировать до того, что в настоящее время волк следует за хозяином, спешит на его зов и, находясь всегда на свободе, не убегает из дому. Если во время прогулки волк теряет хозяина, то начинает, как собака, нюхать его след и находить его. Вообще, волк очень верен хозяину. По улицам деревни и даже ближайшего городка он бегает, никого не трогая. Кусается только тогда, когда его дразнят. Благодаря своему чутью он незаменим на охоте.

Природа и охота. № 7

14. Прикажи сам себе выйти вон

Маркевич сидел на террасе и несмотря на ранний час ел яблоки. Перед ним стояла большая глиняная миска и лежал его собственный перочинный нож – с треснутой по диагонали красной костяной накладкой на ручке. Маркевич брал яблоко – они были сорта глокенапфель, крупные, продолговатые, «что-то вроде крымского кандиля, но с более плотной кожицей», думал он, – впивался длинными белыми пальцами, разламывал пополам, брал ножик и аккуратно чистил половинки, а потом резал на тонкие ломтики и быстро отправлял один за другим в рот.

– Квас бы из них сделать, – услышал он за спиной. – Или пастилу.

Товия Фишер явно провёл бессонную ночь. И если он и пытался уснуть, то делал это не снимая пиджака – уж больно тот был измят. Рыжеватая щетина отчётливо выступала на бледной до синевы коже. Он стоял, прислонившись к косяку. «Эге, дружище, – подумал Маркевич, – а не Елена Сергеевна ли стерегла нынче ваш непокой?»

А вслух сказал:

– Слишком сладкие для кваса. Возьмите лучше мускадет, он и дешевле выйдет.

– Всё-то вы знаете, Маркевич, во всём разбираетесь. – Фишер сел на стул около стены и привалился к ней всем телом. – Лучше расскажите, чем нас кормили вчера вечером: я не сомкнул глаз ни на минуту.

– Кажется, это называется лазания. Я спал как убитый.

Над Се-Руж сквозь привычные уже низкие облака вдруг пробилось мандариновое солнце.

– Вы собирались в горы, – сказал Фишер.

– Да, погода, кажется, располагает. Во всяком случае, дождя быть не должно. Но я решил сперва переговорить с проводником. Уж больно его доктор вчера нахваливал.

– Все эти гиды одинаковые, – пожал плечами Фишер. – Что в горах, что во Флоренции. Гонору много и всё время клянчат на водку.

– Я вовсе не собираюсь его нанимать, – возразил Маркевич, – тем более что покорение Монблана пока не входит в мои планы. Мне нужно посоветоваться касательно маршрута и экипировки.

– Про экипировку у товарища Тера разузнайте, вон у него её сколько, в комнате не помещается.

(Тер-Мелкумов и впрямь выставил один из своих чемоданов, самый большой, в коридор, и Маркевич, выходивший на рассвете из комнаты по нужде, чуть не упал.)

– Вы и его недолюбливаете? – спросил Маркевич.

– Почему «и»? А, вы про вчерашнее. Бросьте, Маркевич, вы же не обиделись? Я вас в деле, извините, не видел, никаких теоретических работ у вас тоже вроде бы не имеется. Веледницкий говорил, что вы в студенческой дружине были. Коли так, примите, так сказать, уверения. Сейчас здесь, за границей, много всякой русской сволочи вьётся вокруг нашего брата. И все-то дерзкие, все-то языкатые. Навроде вас.

– Вы удивительный человек, Фишер. Я в жизни не встречал никого, кто менее вас хотел бы понравиться окружающим.

– Вы не могли мне сделать комплимента лучше. Впрочем, в будущем всемирном музее мизантропии зал, посвящённый вам, будет сразу вслед за моим.

– Напротив. Я люблю людей. Точнее, мне они интересны. Вот товарищ Тер, который вам нравится ещё меньше, чем я, интересен мне как тип человека, целиком состоящего из увлечений. Воздухоплавание, фотография, горовосхождения, джигитовка, какое-то там «офицерское многоборье»…

– …революция.

– А хоть бы и революция. Нельзя же делать революцию профессией.

– Вы это Плеханову рассказать не пробовали? Или Ленину? Или хотя бы нашему вчерашнему говорящему экспонату?

– Я не уверен, что Ленин хочет до конца жизни делать революцию. Думаю, что он хочет рано или поздно увидеть, как она победит.

– И что из этого следует?

– Из этого следует, что он в первую очередь политик. Впрочем, насчёт Корвина вы, скорее всего, правы. Революция для него процесс, а не цель. Особенно сейчас.

– Ну по крайней мере относительно товарища Корвина у нас с вами расхождений нет, – хмыкнул Фишер.

– Ну не знаю. Вы вчера всю церемонию провели с таким уксусным лицом, что, право, я испугался, что от одного вашего присутствия скиснет молоко в корвиновском кувшине.

– Он просто старый идиот. Сумасшедший, позорящий наше дело. Спросите в Париже – ну хорошо, не в Париже, где-нибудь в Америке – «что такое русская революция?». Каждый второй абориген вам в ответ закатит глаза: «О-о, Корвин!». А что, спрашивается, Корвин? «О-о, это так невероятно. Я читала это в журнале “Новые ежемесячные выкройки”, там есть раздел “Интересные истории”. Он такой храбрый. Он был рабом на галерах у турок, а потом бежал, чтобы освободить poor Russian peasants как Линкольн освободил негров. И он все время хотел убить царя. Он такой отважный, это ваш Кервель».

Маркевич рассмеялся.

– Боритесь с этим. Напишите памфлет. Анна Аркадьевна говорит, что у вас великолепный английский. Кстати, где вы нахватались?

– Домашнее обучение. Я же, представьте себе, не всегда служил секретарём. Были когда-то и мы седоками и рысаков мы имели гнедых… Полный Вальтер Скотт в шкафу, мадонны на стенах, бранзулетки в горках, мерзость, почитаемая якобы как величайшая красота. Отрыжка человеческого безделья. Мбда. Что до памфлетов, то проку от них никакого. Кошельки его поклонников неистощимы, а полные фонды не терпят фронды. Нам, кстати, вчера ещё повезло: Николай Иванович не взял с нас свою обычную мзду.

– А он получает деньги с визитёров Корвина?

– Будто вы не догадывались^[11]. С чего же он, по-вашему, живёт? Но гости не остаются внакладе. Я своими глазами видел в Берлине объявление, приглашающее на лекцию «Мои встречи с великим человеком: новейшие соображения д-ра Корвина о социализме и половом вопросе». Какой-то Альтер-Шмальтер-Юнгер-штейн. Небось с тех пор уж и книжонку написал. По половому вопросу.

– Пусть. При гениях – а вы же не будете отрицать, что Корвин гений, надеюсь, – всегда обретается толпа шарлатанов. Не кормите их – только и всего.

– Не в этом дело. Вокруг этого вашего гения вертятся бешеные деньги – в то время как настоящим борцам не хватает средств на оружие, типографии, на подкуп надзирателей, да просто на поддержку товарищей, выбравших, вопреки вашему скепсису, революцию своей профессией. Вот бы выяснилось, что он провокатор, что он разоблачён как враг нашего дела, – это стало счастливейшим днём в моей жизни.

– И если бы вам предложили привести в исполнение приговор?

– Нет. Это не доставило бы мне радости. В сущности, он тяжело больной человек.

– Но ваша рука в случае чего не дрогнула бы?

– Экие вы, товарищи, ранние пташки! Вода для кофе ещё не кипит и мадемуазель Марин ещё не выглядывала посмотреть на молочника. И не холодно вам тут?

Николай Иванович Скляров был почти в неглиже – халат, персидские туфли, – но умыт и даже, кажется, напомажен.

– Ничего-ничего, бог с ним, с молочником, – он принялся расставлять вокруг стола опрокинутые им же на ночь стулья. – Я сейчас самолично вам чайку организую. Хороший был вчера у меня чаёк?

– Исключительный, Николай Иванович, – сказал Маркевич, а через минуту добавил:

– Как вы думаете, Фишер, он нас слышал?

– Бог весть, – задумчиво ответил Фишер, глядя на закрывшуюся за Скляровым дверь.

…К чаю – или, вернее, к кофе, потому что пока они собирались, прибыл молочник, и обе хозяйки приступили в к исполнению служебных обязанностей (их завтрак, как пояснил Николай Иванович, суть забота мадам, мадемуазель же хлопочет для «одного особенного пациента») – кроме них троих вышел только Шубин.

– Ну-с, ждать никого не будем, – бодро сказал Николай Иванович. – Александра Ивановича я видел на террасе, он имел вид крайне озабоченный – готовится к походу. Ну а дамы, равно как и семьи, имеют право на определённую свободу. Здесь превосходные булки, попробуйте, Степан Сергеевич, вы ж вчера проспали это удовольствие.

– Благодарю. Кто их печёт?

– Здесь, в деревне. Господин Шубин, что скажете? Не хуже филипповских?

Господин Шубин промолчал. Первую чашку кофе он выпил залпом под осуждающим взглядом Склярова и теперь неспешно смаковал третью, время от времени поглядывая, не слишком ли быстро уменьшается груда в хлебной корзинке. Что-то, однако, отвлекло Шубина от этого занятия, и это был, конечно, велосипедист.

Он выехал из-за поворота, вихляя по размытой дождями дороге, да и вообще держался в седле неуверенно, каждое мгновение норовя опрокинуться в грязь. Поэтому он сосредоточенно смотрел на переднее колесо, словно помеха была именно там, на земле, а не в нём самом.

«Мундир-то линялый, прям как у наших, – подумал Маркевич. – Отчего у всех полицейских на свете – кроме немецких, разумеется, – так быстро теряют цвет мундиры? Даже у англичан, даром что аккуратисты и шерсть на шитье идёт, наверное, превосходная. От трудового пота? От стыдливого презрения к собственному ремеслу? В Таганской тюрьме, когда туда приехал с концертом Шаляпин, стражников переодели в новое. Через неделю у всех форма превратилась в обноски… Откуда же он ехал на этом своём уродце? Не из Эгля же. Впрочем, может, и из Эгля».

А вслух на вопрос полицейского ответил:

– Да, Маркевич это я.

Пока они ждали дилижанса (свой велосипед жандарм попросил разрешения оставить в пансионе), проснулись все остальные обитатели дома. Доктор Веледницкий имел с гостем беседу на повышенных тонах («Что значит “простая формальность”? В Швейцарии у иностранцев не требуют паспорта! Я сегодня же буду официально жаловаться вашему начальству»), мадам Марин принесла ему пепельницу, Лавровы делали вид, что никакого полицейского на террасе вовсе нет. Маркевич поднялся к себе, повязал галстук и сунул в карман паспорт и последнее яблоко из глиняной миски. Наконец, показался дилижанс, притормозил, возница кивнул капралу и показал кнутом на империал.

– У выжан в Приуралье есть странный обычай, – сказал, ни к кому не обращаясь, Фишер, когда дилижанс исчез за поворотом, – если один мужик сильно обидит другого, то самая страшная месть, которую может придумать обиженный, – повеситься во дворе у обидчика.