Читать книгу: «Бенгальские огни памяти или Незабываемые сущности, с которыми, к счастью, я был знаком», страница 2

И тут каким-то шестым чувством я понял: помощь пришла, Валюня спасен.

– Мадмуазель, – начал осторожно я, – а что Вы имеете в виду?

Я вспомнил, где мог её видеть. Эта спокойная "тургеневская" барышня всегда держалась возле разных компаний, но никогда не становилась их частью, парни её почему-то стеснялись, подтягивались и никогда не отпускали сальных комплиментов, девушки старались понравиться ей все от мала до велика, что-то тянуло их к ней. И еще глаза. Её глаза, казалось, информировали о гораздо большем, чем она могла сказать. Например, во взгляде, который я ловил иногда на себе, ясно читались понимание и сожаление. Только я не мог уяснить понимание чего и сожаление о чем.

– Как хорошо, что вы не сказали "мадам", юноша! А-то меня тут все просто уже замадамкали. Меня зовут Эльвира, я врач. Ступор вашего товарища мне кажется знакомым, в моей практике было нечто подобное. Мне придется взглянуть на него, но перед этим я зайду к себе, чтобы взять аптечку.

С нами попыталась увязаться вся хохочущая гоп-компания, но я сразу их отсек, попеняв на понимание момента и пообещав быстро вернуться и рассказать о лечении. По дороге Эльвира расспросила меня, как часто Валентин ходит на пляж, звонит домой и меняет парик. Я рассказал, что видел и знал из его пространных самобичеваний, она ненадолго зашла к себе в номер, вынесла почему-то всего лишь небольшую косметичку, и мы отправились к Валюне.

С легким замиранием сердца я постучал в номер, услышал, что кто-то там завозился (фу-ты, значит, жив-здоров), и, предупреждая случайное неглиже, громко спросил:

– Скажите, больной Клубника здесь проживает? К нему доктор.

За дверью все стихло и нам долго не открывали. Я возмутился, и Эльвира (все-таки замечательная женщина) мгновенно успокоила меня одной лишь гениальной фразой: "Он не может принять женщину без парика".

И действительно. Нам открыл уже опрятный во всех отношениях, молодящийся пожилой человек со взбитыми вперед волосами, в шортах, в пальмах и клетчатом английском кепи. Я еле сдержался, чтобы не расхохотаться, представил их друг другу и предложил Валюне включить магнитофон и лечь на кровать, чтобы принять врача. Он как-то весь подобрался, засуетился, включил магнитофон, схватил бутылку Шампанского, и та благополучно выскользнув у него из рук, шлёпнулась на кровать, а потом медленно стала съезжать к краю.

– Подполковник, мы с дамой не успели зайти, а вы уже предлагаете поиграть в бутылочку? – я успел подхватить Шампанское и, не торопясь, стал открывать его. Валюня в некотором замешательстве не знал, как себя вести и что говорить.

– Однако, как сильны, Эльвирочка, в советской армии традиции поручика Ржевского, – по-молодецки успел еще не к месту ляпнуть я, а Эльвира вздохнула и посмотрела на меня долгим выразительным взглядом.

– Дайте хоть бокал пригубить, – возмутился я и провозгласил тост за всесильную советскую медицину. Потом пожелал Валюне слушаться врачей и быстро побежал прочь. Вот какой я был не по возрасту отзывчивый.

Когда я вернулся на пляж, все набросились на меня с преувеличенной от безделья энергией и стали расспрашивать. Большая часть ребят была уверена, что Клубника – сексуальный маньяк и Эльвиру нельзя оставлять с ним одну, кто-то утверждал, что Валюня – латентный импотент, просто сам этого еще не знает, а одна тихая, жертвенно настроенная девочка из Иваново пролепетала, что она тоже имеет среднее медицинское образование, готова сама лечить это серьезное расстройство и спасти Элю.

Как бы там ни было, но удерживать уже целых три гоп-компании подвыпивших молодых людей от ревизии лечебного процесса, где объектом является очень всех заинтересовавший пациент, я долго не смог. Как бы я ни сопротивлялся, как бы ни умолял дать время медицине подействовать, через два часа меня взяли в плотное кольцо, надавили на чувство долга и повели проверять здоровье соседа и Эльвиры. По дороге я дважды пытался сбежать на обед, но меня поймали, пообещали накормить позже и довели-таки до моего номера.

Наконец, я обреченно постучал в дверь с цифрой 72 и нам никто не открыл. Я обрадовался, объявил, что все на обеде и повернулся, чтобы уйти, но девчонки загородили мне дорогу и приказали, чтобы я открыл своим ключом, так как они боятся за Эльвиру. Я повернул ключ в замке и в это время услышал, что в номере кто-то шлёпает босыми ногами по мокрому полу. Господи, там мокро…Неужели кровь?!

И я тут же почувствовал себя князем Мышкиным, вторгающимся в номера Рогозина, а в моем слишком навязчивом воображении возникла заключительная сцена из романа "Идиот", когда после разборки Рогозина с Настасьей Филипповной все обступают кровать, на которой та лежит уже бездыханная.

Я попросил всех расступиться и попытался, приоткрыв дверь, понаблюдать, что же все-таки там, в комнате, происходит. А потом дверь открылась сама. И было явление народу Эльвиры в абсолютном здравии. Более того, она была абсолютно окрыленной. Вот что делает с человеком уверенность в удачно проделанной работе. А за ней шел Валюня, такой же благостный и абсолютно счастливый. Вот что делает с человеком удачно проведенное лечение.

И они прошли сквозь толпу, рука об руку, красавица и чудовище, которое к тому же еще и поет. Подполковник крепко сжимал её ручку своей пятерней и всем своим видом в надвинутой на лоб клетчатой кепке показывал, что эту драгоценность у него теперь никто не отнимет, а все молча провожали их глазами и немного завидовали. И только девочка со средним медицинским образованием из Иваново вдруг громко спросила:

– Эльвира, с тобой все в порядке? Почему он такой спокойный?

Они обернулись к нам. И Валюня, сохраняя на лице абсолютный серьёз, впервые громко и безапелляционно провозгласил, почти пропел:

– Я люблю Элю!

А Эльвира обвела всех долгим изучающим взглядом. И потом, слегка изменившись в лице, серьезно и как всегда абсолютно неподражаемо грудным тембром Катрин Денев из "Дневной красавицы" Бунюэля произнесла:

– Девочки, на самом деле все нормально. Только это долго объяснять…и вы все равно не поймете…

Потом как будто хотела еще что-то добавить, но не стала, повернулась к Валюне и громко спросила:

– Так, где мы будем изучать логистику и матчасть?

И подполковник Клубника что-то быстро затараторил, очень живо аргументируя все в лицах и уводя от собравшихся свою пассию (лишь бы не ламию, – почему-то в этот миг подумал я, человек, чересчур начитавшийся фэнтези). Они удалялись от нас по коридору к запасному выходу, потому что лифт как всегда не работал. Наверное, они удалялись на обед, но мне показалось – прямо в свой парадиз, в райские "кушчи". Не торопясь, обсуждая что-то, возможно, предстоящее лечение.

А все стояли и смотрели на них, кто в удивлении, кто в умилении, а кто и в обиде. Вы никогда не замечали, как на отдыхе человек начинает вестись иногда на самые незначительные в обычной трудовой жизни события и начинает испытывать сильные эмоции от всякой ерунды. Вот нечего людям делать, дай только собраться возле чьего-нибудь номера и переживать, переживать какую-нибудь ерунду будто родную. Тут я воспользовался моментом, шмыгнул в номер, закрылся и из-за закрытой двери провозгласил:

– Представление закончилось, спасибо за внимание. Продолжение завтра.

И коридор взорвался гулом закончившегося спектакля. На что я успел подумать: "Шоу, однако, скорее всего, только началось". И был абсолютно прав.

Мне было над чем тогда поразмышлять. Ведь уже который раз лагеря Спутника подбрасывали в мою сторону почву для раздумий. Какие-то странные, ущербные, но в то же время по-своему типичные судьбы, надломленные истории любви. Почему именно я становился одним из главных свидетелей и очевидцев подобных событий? Почему мне выпадала роль быть проводником чего-то, явно выходящего за рамки логического развития событий? Другими словами, почему именно я открывал дверь после того, как в нее постучали, и обнаруживал за ней не нищего монаха Оккама, прячущего в складках плаща свою гадкую бритву, а настоящую королеву? Такую, например, как вот эта удивительная Эльвира.

Клубника был теперь постоянно занят. То он искал редкий сорт цветов, чтобы подарить своей спасительнице, то выбирал очередные шляпку, парео или очки, то искал что-то совсем особенное. А иногда с пылом готовился к какому-то событийному ужину, задуманному Эльвирой и воплощаемому им. И это вам не Интернет-поисковик. Это настоящие поисковые операции, отражающие лучшие армейские стратегии и отнюдь не платонически страстную любовь. Но это все днем. После ужина в нашем номере Валюня больше никогда не появлялся.

Зато почти каждую ночь с тех пор окрестности Спутника до самого конца заезда оглашались страшными, почти ликанскими (я называл их "оперными") воплями:

– Я люблю Элю! О как же, как же я люблю Элю!!

И только иногда эти вопли прерывались лениво-протяжным возгласом пресыщенной женщины:

– Ну перестань, Валю-у-ня!

Именно с тех пор подполковник Валентин Нестерович Клубника превратился для всех лагерных в самого настоящего, заклейменного любовью ликантропа Валюню.

Дело в том, что с того незабываемого дня их знакомства из номера Эльвиры исчезла в неизвестном направлении её соседка. Скорее всего, она была аннигилирована все той же старой грымзой-администраторшей (хотя некоторые злые обиженные (одним словом, женские) языки поговаривали, что девушку просто загрызли ликантроп и его ламия), и подполковник де-факто переселился к Эльвире, оставляя за собой место де-юре в нашем номере 72. И что интересно, Эльвира почти перестала появляться на территории лагеря днем (даже на пляже), весь день она обычно спала, изредка материализуясь на каких-нибудь вечерних мероприятиях, после чего они ужинали с Клубникой в зале столовой или в ресторанчике на берегу, а потом гуляли, как они сами это называли. Причем в самых неожиданных местах. И влюбленные пары частенько натыкались на них то в затемненных парковых беседках, то на пляжных лежаках, а то и на крыше высотного корпуса, прямо под большой Луной. Но когда на свою беду натыкались, вынуждены были в ужасе бежать оттуда, потому что в тот же момент раздавалось хриплое рычание и оперный баритон, как заезженная пластинка, ревел знакомую уже всему лагерю любовную декларацию.

Когда неутомимый Валюня спал, было не известно никому. Но это было мне на руку, ведь благодаря этому я впервые ощутил, как это здорово проводить ночи с любимым человеком – жгучая шатенка к этому времени сама подошла ко мне, познакомилась, вечером обняла и не отрывалась от меня ни на сантиметр все оставшиеся четыре дня, пока я не посадил её в поезд до Краснодара. Мы были счастливы, влюблены, причем я понял это насчет себя только когда шатенка уехала. И не сразу, а когда уже вернулся в Ташкент. У меня всегда наблюдалось позднее зажигание. А пока я еще оставался в Спутнике, она доставала меня звонками из дома каждый день, то в столовой, то на вахте коридорных в корпусе, а то и в Наутилусе, потому что загодя успела подружиться с барменшей и узнала их телефонный номер. Если бы тогда, в 81-ом уже была мобильная связь, она бы не оставляла бы меня одного даже на пять минут.

Забавно было наблюдать, как гримасничает и злится очередная моя застольная визави, когда простая как три копейки барменша Надя, заслуженная спортсменка в прошлом, вдруг кричала мне:

– Лёха, к телефону! Твоя опять. И подбери свои Черные Глаза, я уже давно их залила.

Дело в том, что после отъезда жгучей шатенки я провел в лагере еще пять энергичных дней, причем два из них – на нелегальном положении, потому что срок моей путевки закончился раньше, чем удалось достать билет на самолет. Из номера меня не выгнали – администраторша все еще доедала черную икру, а вот в столовке дали от ворот поворот. Что было не очень хорошо, так как деньги имеют неприятную особенность заканчиваться раньше запланированного. Пришлось питаться печеньками из Наутилуса и мидиями, которые мы с одним моим товарищем по несчастью из Питера выуживали из прибрежного подводного мира.

Нашли старый ржавый лист железа от какой-то строительной бочки, развели костер и положили эту импровизированную сковородку на огонь. Затем разложили на железе мидии и через некоторое время они стали раскрываться с очень характерными хлопающими звуками. Желтые тельца моллюсков показались нам весьма вкусными. В первое утро такой мидийной диеты мы с Володькой насобирали ракушек довольно много, ели сами и угощали первых представителей нового заезда, чем привлекли их повышенное внимание, и до следующего утра в еде и любви уже не нуждались, так как за право накормить и обогреть нас, несчастных старожилов Спутника, вскоре соревновались многие вновь прибывшие. А мы, такие просоленные опытом и знанием приморской жизни робинзоны-дембеля, свои во всех интересных окрестных заведениях, показывали днем неофитам, а ночью – неофиткам местные достопримечательности.

А на третий день мы отравились сами и чуть не отравили других. Дело в том, что мидии в доступных для ныряния окрестностях пляжа закончились, и я вдруг обнаружил заросли мидий под причалом и на подводных стенках причала. Такие все большие, аппетитные, прямо слюнки потекли, ну мы с Володькой их и набрали. На свою голову. Помню, ели и нахваливали. Вместо завтрака. Хорошо, не успели накормить других. Буквально через полчаса нам стало так хреново, что оставшийся день мы провели в номерах, еле успевая время от времени добегать до унитаза.

Господа и милые Леди, заклинаю Вас, никогда не ешьте мидии, сорванные с причала, к которому пристают кораблики и моторные лодки. Там мидии питаются бензином, мазутом и другими нефтепроизводными, поэтому нереально (то есть в высшей степени реально) ядовиты. Мы с питерцем Володькой ощутили это на своих желудках. После чего я, например, больше никогда не смог есть эти вкусные морепродукты. Однажды лет через восемь попытался, попробовав итальянские консервированные. Эффект повторился. Кошмар!

Володька из Питера, кстати, был тот еще интересный фрукт. Такой бесшабашности, как у него, можно было только позавидовать. Не обладая особой физической привлекательностью, худой как глиста, он жил в Спутнике без денег уже второй месяц, причем без всякой путевки. Просто приехал внахаловку и жил, переходя из номера в номер как эстафетная палочка, умело обходя административные барьеры, прощаясь с одной любовью и тут же находя следующую.

Ответ на вопрос, как он это делал, крылся в его незаурядных коммуникативных способностях и отчасти в харизме. Когда он начинал говорить, слушали все, даже если не особенно и желали слушать. Цыганский гипноз? Черт его знает. Самое главное, что он никому не желал зла, был добрый и готовый помочь первому встречному во всем. Кроме одного – не мог (не желал) ни с кем и ни за что уезжать из Спутника.

На время очередной пересменки его приютил я, благо, Валюня появлялся редко, а за день до моего отъезда их с Эльвирой вообще выгнали из Спутника, потому что он со своими воплями все-таки чуть не загремел в "обезьянник". Однажды ночью так напугал какого-то кандидата в члены ЦК партии из Дома отдыха "Зеленая Роща", который находился рядом со Спутником, что тот чуть не обделался.

Наверное, этого кандидата в члены тоже можно понять. Пошел он как-то вечерком при исполнении государственного отдыха с женой на пляж. Идут они так, ничего не подозревая, на своей волне по пляжу, беседуют как всегда о нуждах советского народа и незаметно переходят границу пляжной зоны Зеленой Рощи и Спутника. Подходят к морю, желают проинспектировать удобства пляжных лежаков и тут – на тебе! Страшный трубный рёв из дебрей Южной Африки:

– Я люблю Эль-лю!!!

Обкакавшийся от ужаса кандидат в члены ЦК с чуть не потерявшей сознание женой незамедлительно пожаловались, куда следует. После чего подполковника быстро нашли, сравнительно мягко пожурили и объявили персоной нон-грата в Спутнике. Хорошо, хоть не раздули дело.

Я прощался с Эльвирой и Валюней как с родными. Мы даже обменялись адресами. Они решили доотдыхать где-нибудь в Абхазии, и Валюня показал мне билеты на поезд в Гагры. Эльвира чмокнула меня в щеку и сказала как всегда немного загадочную фразу, смысл которой высветился в моей жизни гораздо позже:

– Хоть ты и Алик из Аликов, но аура у тебя светлая.

Потом она обнялась с Блондинкой из Саранска, у которой срок пребывания в Спутнике был неограничен, потому что ответственной за выдачу спутниковских путевок в Саранске была её мама. Блондинке нужно отдать должное, несмотря на всю её внешнюю позолоту, она оказалась классной девчонкой и всячески помогала мне пережить горечь расставания с Валюней, ребятами моего заезда и жгучей шатенкой. Правда, её парень почему-то на неё обиделся и уехал даже раньше своего срока. Но Блондинка не переживала и так классно смотрелась на пляже в своем самом модном тогда белоснежном купальнике после того, как приобрела золотой загар. Так классно танцевала, так классно ныряла с причала, так классно шутила, но… лет через двадцать я попытался вспомнить её имя и не смог. Она осталась в моей памяти как яркое изображение на обложке гламурного журнала. Классное, но отстранённое. То ли Алиса, то ли Афелия, как-то на "А" и по-заграничному. А может, Амалия. И только гораздо потом я понял.

В то чудесное лето я еще воспринимал мир нерационально, как кролик. Я не видел картину в целом и вёлся на эмоции, причем, мне нужны были только очень яркие эмоции. Букет эмоций: тактильных, звуковых (чем более кричательных, тем лучше), ароматических и даже органолептических. Таких, какие обрушила на меня, например, жгучая шатенка. А я до этого не успел ощутить такого больше ни с кем, даже с Блондинкой. Более того, в самые яркие и напряженные вспышки чувственности Алиса-Амалия начинала вдруг дико хохотать, и я тут же выпадал из нирваны в жесткую реальность. На мой удивленный взгляд она, захлебываясь от смеха, булькала примерно следующее:

– Если бы ты видел себя…какой ты смешной!

А я к тому же был еще молодой и глупый. И думал тогда: "Что это она? Я смешной?! Да как это она вообще…?"

Теперь-то я понимаю, что это была просто некая специфическая женская реакция, скорее всего, с определенной физиологической составляющей. Эх, Алиса-Амалия! Какая ты была классная! Спасибо тебе, девочка!

Блондинка с Володькой проводили меня в адлерский аэропорт, и я заметил, что она как-то более внимательно стала прислушиваться к его трёпу. Красотка-стрекоза, конечно, должна была повестись на липкую вербальность поднаторевшего за лето жучка-паучка, а уж он старался вовсю, изредка виновато и украдкой взглядывая на меня. Через некоторое время после каждого его взгляда я стал ему подмигивать. Сначала он не понял, а потом до него дошло, и он расхохотался.

В аэропорту я поменял билет в Ташкент на билет в Ташкент через Краснодар, и теперь я летел в Краснодар, потому что понял, как соскучился по жгучей шатенке с её неуёмными эмоциями. А потом, чуть позже, она стала моей женой. Моей первой женой.

Вот как я провел незабываемую часть того яркого лета 1981 года.

Потом я часто бывал в сочинском Спутнике. В течение более чем тридцати лет он изменился, в девяностые захирел, потом, сменив собственников, превратился в цветущий пансионат, но перестал быть молодежной Меккой. Каждый раз, когда я приезжал в Сочи, считал своим долгом обязательно зайти на территорию, пройти на пляж, и особенно горевал, когда вдруг не нашел бара Наутилус, с которым было связано так много. На территории появились теннисные корты, бассейн, аквапарк. Но до сих пор я не могу спокойно проходить мимо уютных аллеек бывшего Спутника, где есть скамейки. Всё тянет подойти и удостовериться, что ни на одной из них нет незабываемого ликантропа Валюни и его удивительной ламии Эльвиры и никто не завоет вдруг в темноте инфернальным баритоном:

– Я люблю Эль-лю-у! Я люблю её!

И ламия не ответит ему протяжным звонким шлепком и усталым грудным голосом:

– Перестань, Валю-у-у-ня! Не пугай этот народ…

Чуть позже (примерно в начале девяностых), когда я по инерции вынужден был говорить своим студентам на филологическом факультете про патриотизм, я вдруг примерил это слово в отношении себя и засомневался, где именно моя Родина. Когда-то все было ясно и понятно. Вот на карте огромная страна, похожая на большую добрую собаку (точь-в-точь – алабай, подаренный не так давно нашему президенту). Я стою перед ней на уроке географии в восьмом классе, горжусь собой и своей страной и твердо знаю, у меня только-только закончилось счастливое детство, началась счастливая юность и скоро придет пора счастливой зрелости, еще, правда, туманной, но вполне себе в мечтах представляемой – с взаимно любимой женой, взаимно любимыми детьми и взаимно любимой работой где-то в области журналистики. На крайний случай – в области свободного художественного писательства. Так, пока еще не совсем ясного, но какого-то хорошего писательства. Такого многообещающего и добровечного.

И вдруг – БАЦ-тарарах – Перестройка! (говоря словами любимого поэта – "Вот те раз, нельзя же так!").

Честно говоря, Перестройка мне сначала очень даже понравилась. Вздохнулось, наконец, полной грудью и стало возможным ругать все, даже партию (коммунистическую, конечно, ведь когда-то она была одна. И когда говоришь, "партия", подразумевалась, естественно, она, "родная"). Такие утверждения, как "партия – говно!", слышные отовсюду в 90-е годы (и это после "Партия – это наше всё!), мне всегда напоминали экзерсисы трех-четырехлетнего ребенка с малознакомыми словами, на которые взрослые реагируют неадекватно, начинают выходить из себя и ругаться. Но ребенок все повторяет и повторяет их: "Какашка, какашка, какашка". Ему весело и страшно, почти – "и больно и смешно, а мать грозит ему в окно" (мать здесь, наверное, – Родина-мать).

Но теперь я просто не знаю, что мне назвать Родиной. Ориентально уникальный и в то же время слегка надоевший по молодости лет Узбекистан шестидесятых-семидесятых годов двадцатого века, воспетый повернутыми на итальянском неореализме Ильёром Ишмухамедовым и Родионом Нахапетовым в кинофильмах "Нежность" и "Влюбленные"? Мой прекрасный, зеленый, теплый, дынно-арбузный, улыбчивый и насквозь продажный город Ташкент? Город, родной настолько, что каждые его парк, сквер, улица 60-х – 70-х (где до сих пор гуляют знакомые привидения вундеркиндов пера Юры Кружилина, Августа Вулиса, Дины Рубиной) появляются перед моими глазами при малейшей ассоциации до сих пор. Или Родина – это нечто умозрительное, оставшееся на карте после усекновения большого собачьего тела СССР и называющееся теперь Россией?

Конечно, не один я такой, покинувший свою малую Родину – одну из самых советских социалистических республик и не совсем разобравшийся со своим патриотизмом. Но как мне, не разобравшемуся с главным, учить других? Например, тех, кто никуда не переезжал, и у кого нет гнетущей дихотомии этого чувственно-конкретного понятия "Родина"?

Гурзуфская сказка

Совсем недавно, решив сравнить своё впечатление от нынешней Ялты со своими детскими воспоминаниями и проезжая по трассе Алушта – Ялта, я вдруг увидел неприметный серый указатель к морю. На указателе значилось: "Гурзуф". Не долго думая, я свернул свой кроссовер по указателю и стал спускаться к старому знакомому, которого давно не видел, но которого не забуду никогда. Для кого-то всего лишь ещё один лагерь из серии молодёжных лагерей Спутник, очень популярный в советские времена. Но для меня – особая веха жизни, когда мистика накрывает реальность.

Я спустился до закрытого шлагбаума, оставил машину и дошёл до набережной, которую не узнал вовсе. Мимо череды кафе и ресторанов, которые непрерывной стеной отгородили знакомый пляж от набережной я дошёл до Спутника, вернее, как иногда повторяется снова и снова, – до того, что от него осталось. А осталось довольно много, уцелели почти все сильно тронутые временем домики-бочки, административный корпус и самое главное – кафе "Космическая Тарелка", с которой у всех бывших спутниковцев было связано так много. Но людей на его территории не было, а были странная тишина и ощущение заброшенности.

Я шёл от бочки к бочке, и память принялась вытворять чудеса наложения прошлого на настоящее. Во включившемся в моей голове хроновизоре я увидел множество парней и девчонок, которые жили здесь почти сорок лет назад, отдыхали, знакомились, строили отношения, а потом со слезами расставались, но увозили кусочек счастья на всю оставшуюся жизнь. Которые радовались своей удачливой избранности, купались в долгожданном море, танцевали, пели песни, играли в волейбол, футбол, настольный теннис и ездили на экскурсии. А еще, конечно, пили кофе и шампанское в незабываемой Тарелке, и вдруг впадали в безысходную тоску из-за того, что в конце июля 1980-го года умер Высоцкий. По крайней мере, для меня это было настоящим ударом, я долго не мог прийти в себя и видел, что плохо от этого было многим.

Именно в гурзуфском Спутнике я пережил два незабываемых и изменивших меня приключения. Не знаю, правда, можно ли с точки зрения строгой семантики считать приключениями те события, которые произошли с двадцатилетним парнем, но во многом они повлияли на то, какой "незаурядной" личностью он является теперь.

Первым приключением, обрушившимся на меня в Гурзуфе образца 1980-го, стало появление настоящего джинна. По обличью это был большой азиатского вида мужик, внезапно возникший во "времянке", куда меня определила на ночлег в гурзуфском ММЦ "Спутник" молоденькая дежурная. Так как я прилетел ночью, места даже по официальной путевке в этом пользующемся повышенным спросом крымском молодежном Парадизе сразу она найти не смогла. Разве что в так называемой "времянке", отличающейся пониженным комфортом и повышенной звукопроводимостью. Потому что стенки в этих времянках были из картона и походили на переборки в небезызвестном общежитии имени Бертольда Шварца.

Девушка проводила меня до этой времянки, открыла дверь, показала койку, пообещала перевести завтра в "бочку" со всеми удобствами и перед выходом вдруг громко вскрикнула от страха, потому что в картонном пространстве, где мы в это время находились, материализовался Бек и стал как-то слишком внимательно вглядываться в её лицо. Потом быстро потерял всякий интерес и направился ко мне.

Несчастную, заспанную дежурную понять было можно, потому что джинн даже в земном обличье всегда внушает определенное беспокойство, все-таки – ориентальный демон. С тихими ругательствами девушка порскнула из времянки, а мы с брутальным азиатом стали рассматривать друг друга. Мужик был необычный. Он стоял с обнаженным торсом в спортивных трикотажных штанах, заканчивавшихся внизу огромными волосатыми ступнями, без всякой обуви. Огромная голова с всклокоченной шевелюрой, абсолютно ничего не выражающее лицо, на котором почти не было глаз, сильный птоз на две трети прикрывал их верхними веками. И буквально с первых слов он принялся меня удивлять.

– Тоже из Азии? Да, Ташкент! Хороший город. И он ткнул в меня пальцем. Как там оказался?

– Родился. Деда в свое время командировали, – на удивление без раздумья ответил я.

– Точно! Но он поехал сам, конвоя не было.

– Да, отправили руководить заводом.

– Это хорошо. Тогда Азии надо было помогать. Сейчас уже не надо. Ладно, ложись сюда, – он показал на свободную койку. Чувствую, устал ты, спи. Завтра поговорим. И взмахнул рукой…

А когда я проснулся, было позднее утро. Видно, сморило меня просто мгновенно, потому что мои неразобранные вещи лежали на постели рядом со мной, и я был одет. Обычно я все-таки раздеваюсь перед сном. А здесь все произошло как-то уж чересчур стремительно и странно.

Я встал и попытался разобраться, где я, не приснилась ли мне вчерашняя встреча. Рядом с моей койкой было еще три, но кроме меня в этом сарайчике (по крайней мере, мне помещение напомнило бабушкину сараюшку) никого не было. И только южное солнце из закрытого окна, немного убавляемое растущими под окном карликовыми пальмами, какими-то еще экзотическими растениями, слегка освещало мое пробуждение. Я вышел. Недалеко от времянки нашел что-то похожее на длинный общий, как при военных казармах, умывальник. Умылся, почистил зубы, вытерся. Прозрел.

Снаружи времянка представляла собой половинку большой бочки, распиленной вдоль и превращенной в два домика. Я оказался на улице, по обеим сторонам которой были установлены десятки таких бочечных половинок. Параллельно и перпендикулярно моей шло еще несколько таких же улиц. Вокруг меня бурлил целый бочечный городок, и так как все вокруг утопало в пальмах и цветах, я почувствовал себя Незнайкой в Солнечно-Цветочном городе. Ведь я еще не знал, где можно позавтракать, куда положить вещи и как избавиться от почти физических переживаний из-за несчастной любви, которые вдруг опять принялись глодать что-то внутри, наверное, душу.

Только шляпы Незнайки с широкими полями у меня не было.

А вокруг сновала золотая молодежь, слышались смех, русские, английские, немецкие и даже французские устойчивые выражения, за улицами бочек блестело золотом синее море, пароход белый-беленький бесшумно плыл по золотистой синеве вдали, и жизнь пообещала большой целебный пластырь на мою израненную душу.

Ведь в Гурзуф я приехал в расстроенных чувствах. Надо мной поиздевалась и бросила девушка моей мечты, моя любовь с первого взгляда. В ту пору я ещё влюблялся в "плохих" девчонок, которые курили, могли как следует выпить, не пьянели и по комплекции походили на пресловутую англичанку Твигги, худую и взбалмошную законодательницу моды шестидесятых годов ХХ века. В общем, влюблялся в тех, от кого могли потерять сознание мои родители.

Но эта гадкая фря к тому же играла не только на моих чувствах, но и на струнных инструментах, а также на фортепиано, учась в музыкальной школе. Я из кожи вон лез, пытаясь произвести на неё впечатление, дарил цветы, придумывал тематические вечеринки, где она всегда царила с гитарой или банджо. Она давала мне понять, что я ей нравлюсь, заигрывала со мной, но при этом строила из себя недотрогу, а иногда вдруг пропадала, и дозвониться до неё целыми неделями было невозможно. Друзья, не без веселья и сострадания наблюдая мои мытарства, открыли мне глаза на её настоящую личную жизнь. Оказывается, у неё давно был любовник на восемь лет старше, который и научил её пить, курить, материться и играть на всех струнных. Повидавший виды мужик обращался с ней, моей ненаглядной, как кот с мышкой (точно как, в свою очередь, играла со мной она), а порой и как боксёр с тренировочной грушей. Лишь только она, по его мнению, делала что-то не так, этот самодур из популярной рок-группы мог запросто надавать ей пощечин или даже пинков. И она, влюблённая дурочка, всё терпела. А когда было уж совсем невмоготу, со слезами бежала от него ко мне и жадно самоутверждалась, купаясь в моей любви, моём внимании и попытках увлечь её интеллектуально.