Валентина Михайловна несколько успокоилась и пошла в приемную к священнику. По дороге она вспомнила, что лицо её не напудрено, и, вероятно, она выглядит очень безобразной. Она хотела было вернуться к туалету, но внезапно решила, что теперь уже все равно. Пусть будет, что будет. Ей казалось, что кто-то сильно и незаслуженно обидел ее, и она геройски подчиняется несправедливому наказанию.

– Пусть будет, что будет, – прошептала она и отворила дверь приёмной.

Священник оказался пожилым человеком в темной ряске. Сзади он показался Валентине Михайловне похожим на кисетик, в которых вешают на елку конфеты. От него пахло деревянным маслом и камфарой, которой, кажется, были заткнуты его уши. Его бородка загибалась кверху, а падавшие ниже затылка волосы – книзу, Он вздыхал, потирал руки, поглядывал в потолок и говорил, что все в руках Божьих. Светика он обещал хоронить на второй день Пасхи, а с образами намеревался прийти завтра, в 12 час.

Затем священник полюбопытствовал о жизни за границей и осведомился, много ли можно проиграть в вечер в рулетку, если каждый раз ставить по пятиалтынному. Потом он слегка коснулся политики и сообщил, что с весьма большим любопытством читал сочинения Стэнли, но что ему неизвестно, жив ли сей натуралист и поныне.

Валентина Михайловна отвечала, что Стэнли она не знает, но зато от Фламмариона у неё есть подарок: книга с его подписью. Она даже сходила в кабинет и принесла эту книгу. Священник долго рассматривал любопытную подпись популярного учёного и затем сообщил Валентине Михайлович, что у них в семинарии был один ученик, который тоже весьма наглядно доказывал что дважды два пять. А Валентина Михайловна, в свою очередь, рассказала священнику, что у неё был знакомый зуав, у которого были почти синие волосы. После этого она внезапно вспомнила, что у её Светика теперь вместо глаз медные копейки, и расплакалась. Священник пробовал утешать ее и затем откланялся. Валентина Михайловна вышла за ним на крыльцо. На дворе уже совершенно стемнело и хмурые тучки затащили все небо. Священник сел в плетеную таратайку и снова показался Валентине Михайловне похожим на кисет с конфетами. Она проводила его глазами и продолжала стоять на крыльце. И в эту минуту она услышала на дворе неистовые крики Дидика и исступлённый лай собак. Сердце её упало; она бросилась с крыльца и завернула за угол дома. Там представилась ей такого рода картина. По двору бежал, поставив хвост мачтой, её любимец Гри-Гри, преследуемый двумя дворовыми собаками, а за собаками, неистово улюлюкая и размахивая пращой, скакал красный и возбуждённый Дидик. Валентина Михайловна, не помня себя, схватила первую попавшуюся ей хворостину и бросилась на выручку к своему любимцу. Она отогнала разгоряченных охотой собак, схватила Гри-Гри на руки и, потрясая хворостиной, ринулась на Дидика; она долго бегала за ним кругом кухни, но Дидик весьма ловко увертывался от преследования и, наконец, укрылся за людские избы, Оттуда он крикнул матери:

– А все-таки я затравлю когда-нибудь твоего Гри-Гри собаками!

Валентина Михайловна вернулась в дом и проплакала целый вечер у окна, лаская жирную спину кота. Она боялась оставить его без призора. Она плакала, вытирала глаза платком и думала: «Из Дидика вырастем какой-то изверг. Это не мальчик, а хищный зверек. Я и теперь боюсь спать с ним в одном доме. Ах, чем все это кончится, чем все это кончатся!»