Читать книгу: «Рассказы геолога. Археологические бредни. Рассказы и эссе. Воспоминания автора о работе в геологии и археологии», страница 5

Наступили сильные морозы, по ночам изба трещала от холода, но не промерзала, печка тянула исправно, запаса заготовленных, нарубленных дров хватало ещё надолго.

Он совсем забросил свой дневник, куда раньше по привычке ежедневно или раз в несколько дней заносил краткие сведения о том, что было им сделано, какая погода, что произошло.

Но теперь ему это было неинтересно, он открыл дневник, почитал ранее написанное, занёс несколько строчек, и с удивлением понял, что пальцы его огрубели, что держать карандаш тяжело и неудобно, да и писать было не о чем, мысли не просились на бумагу, они были сами по себе, и не нужно было изливать свою душу на белые листы бумаги, описывать события, чтобы потом их анализировать и не допускать ошибок. Да и если бы он сейчас ошибся, то это могло быть его последней ошибкой. Он закрыл дневник, положил его на полку, и вскоре забыл о нём.

Дела, дела, ежедневные хлопоты были важнее мыслей на бумаге, скучать было некогда; нет, он понимал, что не одичал в глуши и одиночестве, он помнил наизусть страницы книг, которые читал когда-то, иногда он про себя, да и вслух, декламировал стихи, разговаривал с Альмой, его интеллект за месяцы одиночества не пострадал, скорее наоборот, пришла некая философская уверенность в правильности выбранного им пути, и если перед зимовкой и были какие-то сомнения, то теперь они полностью исчезли…

Постепенно дни становились длиннее, но однажды, в феврале, пурга закрыла его в избушке на пять дней, мело так, что нельзя было отойти на несколько метров, дверь несколько раз приходилось откапывать, а один раз даже пришлось вылезать через люк в потолке и чердак.

Весна пришла незаметно, снег ещё лежал, но яркое солнце и длинный день, после зимней тьмы и снежной круговерти, радовали его, время снегопадов прошло, днём над снегом был наст и Альма резала лапы, да и ему на лыжах ходить стало трудно, наст ломался, а под ним – рыхлый снег с водой, однажды провалился чуть не по пояс, и он уже почти не ходил на охоту, тем более и сезон уже заканчивался.

За зиму он добыл пару десятков соболей и несколько куниц, взял в капканы пять лис, а в петли – с десяток зайцев, убил росомаху, которая несколько дней шаталась у его избы, добыл ещё одного лося. Из волчьих шкур он сшил себе безрукавку на зиму и осень, из заячьих – на весну и лето, из лисьей шкуры – шапку, и хотя были они пошиты немного кривовато, да и швы были не совсем ровные, он был очень горд своим портняжим искусством. Лосиную шкуру повесил над топчаном, другую бросил на пол, вместо ковра, а оставшиеся шкурки можно летом сдать, купить патроны, да и зарплата наверное за зиму в леспромхозе накопилась… Но когда он подумал о «цивилизации», о том, что придётся ехать в Посёлок, то даже расстроился, несколько дней ходил печальный, всё валилось из рук, но потом прикинул, что и керосин нужен, и бензин для моторов, свечи, батарейки и патроны, да и запчасти для «Бурана», именно то, что не привез прошлой осенью исчезнувший напарник. Он вспомнил о нём, и стало грустно, наверное, вдвоём было бы зимовать легче и веселей, но раз уж так вышло, раз он сам выбрал свою судьбу одиночки, «Робинзона», значит, так и должно было быть.

– Что ж, Альма, придётся всё же идти «в цивилизацию», что поделаешь, на следующий год сделаем запас побольше, да и не появимся в Посёлке года два-три, а там, глядишь, и забудут!

Он вполне бы мог остаться и на всё лето один, опять ловить и солить рыбу, запас грубой соли был большой, да и с прошлого года ещё рыба осталась, была и лосятина, которую он провяливал на ярком весеннем солнце, остались запасы крупы и сахара.

Однажды утром он проснулся от грохота, выбежал из избы и увидел, что это пошел лёд; ломая и кроша льдины, грохотала Река, он понял, что наступила Весна, скоро, очень скоро можно будет заводить сети, да и съездить на пару-тройку дней в Посёлок, а может и готовиться к приходу гостей.

На лето дел было много, надо было заготавливать дрова, собирать, сушить и замачивать ягоды, сушить травы. Надо было проверить крышу избы, подправить оторванные лютыми зимними ветрами дранки, проконопатить кое-где щели. Так что Лето пройдет быстро и незаметно, а там снова короткая Осень и длинная снежная Зима, и снова яркая бурная Весна и снова Лето. И пройдут месяцы и годы, и он будет жить здесь, в своей избе, ходить в тайгу, охотиться, ловить рыбу, разговаривать с собакой, и ему не будет нужен Большой Мир.

Через две недели он спустился по реке вниз, в Посёлок, подивился шуму, лаю собак и человеческому разговору; на него смотрели как на некое чудо, надо же, и перезимовал один, и жив-здоров, да ещё и шкурки привёз. Расспрашивали, как жил-зимовал, приглашали на чай, угощали куревом… Он сначала больше молчал – отвык от разговоров, но рассказал – и про лосей, и про россомаху, и про волков, а безрукавку на нем видели все, щупали, цокали языком, хвалили. Узнал он и печальную, уже давнишнюю новость про напарника.

Он сдал шкурки, купил патроны, приобрёл кое-что из продуктов, с расчетом на пару-тройку лет, договорился, что привезут на днях бензин, керосин, свечки да гвозди.

Утром они с дядей Мишей долго сидели на берегу Реки, пили чай и молчали, тот только сказал:

– Ты, паря, тайгу любишь, поэтому она тебя и приняла, а так бы сгинул, многие сгинули, а ты лишнего не берёшь, ты не жадный, и сам живешь, своей головой… И живи, раз так решил… Наведаюсь-ка я к тебе летом-то, посмотрю, как живешь, однако. В гости-то ждешь?

– Да, конечно, приезжай дядя Миша, посмотри, как я устроился, может и сам так пожить захочешь!

– Да нет, старый я, кости болят, ползимы на печке пролежал, да и куда я от своей старухи… А ты, паря, молодец, не испугался, один перезимовал… Дай Бог тебе и дальше удачи!

Они попрощались, он завел мотор, вывел лодку на середину реки. Дядя Миша долго стоял и смотрел ему вслед слезящимися глазами, пока не затих звук мотора… «Однако, парень настоящий таёжник… Удача ему будет!».

…Он добрался до избы уже поздно вечером, разгрузил лодку. Изба встретила его привычной тишиной, запахом жилья и дыма, это был его дом, его Маленький Мир, его Микрокосм. Он развел костер, чтобы не протапливать избу, вскипятил чай и поужинал.

Его Мир был таким, каким он сам его создал, и следующее Утро будет таким же, и День и Вечер, и много Месяцев, и даже много Лет, но это был именно его Мир. И с этими мыслями он уснул в прохладной, пахнущей деревом избе, и завтра его ждали дела, сети и рыба, и послезавтра, и через несколько дней, но не было ничего одинакового, и дни не были похожи один на другой, они все были разные. Он спал, и спала тайга, спала, повизгивая во сне, собака Альма…

И разные были его Мысли и Сны, и он знал, что это и есть его Судьба, и это его Одиночество, и это его Жизнь, и его Удача. И так будет всегда, и будет и тайга, и гольцы, и скалы, и тишина снега и вой зимних вьюг, и яркое лето, и трепещущая на дне лодки рыба, будет и соболь, и следы сохатого на снегу. И это не закончится никогда, пока не кончится его Мир, а его Мир бесконечен, бесконечен как Тайга, как вода в Реке и как сама Жизнь.

Ветер
Слышишь голос степи?
Этот голос пустынный,
Пусть поможет сплести
Ветру слов паутину.
…Видишь белый ковыль
встрепенулся под ветром,
Над дорогами пыль
подняла километры?
…И вот в этой тиши

Под убийственным солнцем

Проплывут миражи, проплывут миражи

К горизонту…

Было ещё раннее утро, но солнце уже нагрело палатку. Луч света, пробравшийся через дырку в крыше, играл с пылинками.

Лагерь живописно расползся в долинке между гранитными, кажущимися розовыми в лучах восходящего солнца, поросшими темно-зеленой арчой сопками, и глубоким сухим руслом, пробитым потоками воды.

Вдалеке, у крохотной, серебрившейся на ветру ольховой рощице, возле почти пересохшего ручейка, был чистейший родник и бочажок, откуда можно было брать пресную воду… Больше воды в округе, километров на 200, не было, за исключением полупересохших, мутных бочагов реки Сары-Су и немногочисленных грязных и солоноватых колодцев для скота, окруженных кольцом вытоптанной копытами овец и уплотненной до прочности бетона почвой.

Несколько выгоревших на безжалостном казахстанском солнце, почти белых палаток, трепыхались на утреннем ветерке…

Ветер здесь был всегда, он не преследовал, не надоедал, он просто был. Он был здесь и сотни, и тысячи лет назад, и это он, ветер, вылизал до гладкости эти красноватые гранитные скалы, перекрутил, перекорежил, высушил арчу. К нему можно было только привыкнуть, его можно было только бессильно ругать, когда неожиданный порыв легко смахивал палатки, выдирая полуметровые железные колья, вколоченные в трещины скал, и как нитки, лопались толстые веревки, трещал, разрываясь, толстый брезент. Ветер просто был, он был здесь всегда, он затихал на два-три часа ночью, и потом начинал задувать снова и снова. То жаркий и знойный южный и юго-западный, то прохладный, северный…

А дождя не было, тучи проносились над сопками и степью, гремел гром, сверкали молнии, ветер дул всё с новой и новой силой, но на сухую землю, гранит сопок и скособоченную арчу падали лишь жалкие капли – дождь испарялся над раскаленным, прокаленным солнцем Казахским мелкосопочником.

Потрепанная жизнью, судьбой и тысячекилометровыми пробегами, машина, ГАЗ-66, названная шофером «Клавочка», сиротливо трепыхала выцветшим и рваным брезентом фанерной будки.

Сам шофер, чья грязная лохматая голова виднелась из-за поднятой кабины, ковырялся в моторе, по привычке разговаривая и с машиной, и с самим собой, периодически срываясь на истерический крик и матерщину, когда что-то не получалось…

Как он с такой издерганной психикой попал в шофёры – вообще загадка, и был он, вероятно, одним из самых невезучих водителей с автобазы. В поле он поехал в первый раз, машину ему дали старую, и по дороге от Москвы до «бескрайних степей Казахстана», его постоянно преследовали неудачи. То чуть не отваливался бензобак, то порвались приводные ремни и он чудом не «улетел» в кювет из-за заклинившего гидроусилителя руля, то грелся и постоянно глох двигатель, то отрывалась на ходу тяга привода газа, то спускало колесо… Поэтому ежеутренние и ежедневные «упражнения» с «Клавочкой» были так же обычны как ветер и длительное питье утреннего чая, под еще нежарким солнцем, под неспешные разговоры и обсуждения дел и поездок на сегодня.

Чай, горячий крепкий чай, печенье, разговоры… Торопиться вообщем-то было некуда, погода здесь была всегда, пешком взбирались только на сопки, а поездка в 30—50 километров по долине, много времени не занимала.

Чай уже был выпит, и надо было бы уже и ехать в маршрут, когда шофер, вытирая грязной тряпкой перемазанные машинным маслом руки, наконец-то «соизволил» подойти к столу. Он в некотором роде был «элитой», вторым, а то «первым» после начальника отряда, так как без него, без машины, не было бы маршрутов, остановилась бы вся работа, да и выбраться из этой глухомани, когда до ближайшего поселка, где был телефон, добрая сотня километров по ухабистым степным дорогам, было бы без машины крайне тяжело.

Где-то кочевали отары овец, где-то ютилась крохотная метеостанция, где-то были пустые, брошенные, полуразрушенные сараи – «отделения» неведомых колхозов со сторожем и обязательной небольшой отарой овец. Но что было делать, чем бы там могли помочь, если шесть человек, вместе с двумя тоннами груза застряли бы здесь, в лощинке, у неведомого ручейка, у подножия неназванных сопок? Сообщить, да ждать машину в помощь с базы из Щучинска, почти за тысячу километров – а это не менее чем две недели…

Так что лохматому, явно пренебрегающему правилами гигиены шоферу многое прощалось – и его хамство, и матерщину, и грязные руки за столом. Он понимал, что его не любят, но и прекрасно видел, что все от него зависят, что без него не обойтись, что его надо просить и упрашивать, и поэтому старался держаться независимо-хамовато, что при его тщедушном телосложении выглядело часто забавно и комично.

Шофёр был постоянным объектом для насмешек и шуток рабочего-лаборанта отряда, здоровенного высокого парня, по прозвищу «Слоник», бродяги и туриста, бывшего студента, выгнанного за «систематическую неуспеваемость и прогулы». Он был в поле уже почти 5 месяцев и объездил половину Казахстана, «собираясь объездить и вторую».

«Слоник» славился тем, что в одиночку мог выкатить или вкатить в кузов машины 200 литровую бочку с бензином, двумя-тремя ударами пудовой кувалды откалывал от монолитных гранитных скал образцы весом в 15—20 килограмм и съедал за ужином тройную порцию первого и второго.

– Ты бы, Серёжа, руки хоть бы помыл, – неодобрительно и строго сказала повариха, – грязные же!

– Это техническая грязь, – важно заявил шофер.

– Ничего, ему с солидолом слаще, да глистов не будет, – встрял в разговор «Слоник», закуривая уже третью сигарету. – Всегда сидим и ждем «бортмеханика», пешком было бы дойти быстрее, через сопки! Всего-то напрямик, 10 километров…

– Вот и иди, – взвизгнул шофер, – я тебя не повезу! Пешком ходить будешь! Я машину ремонтировал!!!

– Ломать не надо, не будешь и ремонтировать. Когда руки из…

– Так, тихо, ребята без ссор и криков, – прервал начальник отряда. – Планы на сегодня… Едем далеко, по долине, километров сто, отбираем по профилю пробы, и едем на весь день! Воду и «сухпаёк» с собой! Инструменты и мешки готовы?

– Готовы, готовы, товарищ начальник, лишь бы «Клавочка» не чихала, а то простудилась видать на ветру… А «доктора» у нас сами знаете какие… «Айболиты»! Им бы клизмы ишакам ставить…

Шофер вскочил и, махая руками, хотел сказать что-нибудь обидное, но поперхнулся чаем, и закашлялся…

«Слоник» молча поднялся, треснул его ладонью по спине так, что шофер аж присел, и не спеша пошел к своей палатке за инструментом. Фальшиво напевая «На пыльных тропинках далеких планет…» он с лязгом выволок связку полуметровых зубил, несколько кувалд, ломы, кирку, мешки для проб…

– Ох, и поработаю я сегодня, – и закрутил пудовой кувалдой на длинной ручке над головой, да так, что пошёл свист…

Был он «вечный студент», категорически не желавший учиться и бродяга по жизни… Как только наступала весна, у него, как он выражался, начинался «полевой зуд» и он спешил куда-нибудь уехать. Ранней весной, в начале марта, уезжал то с зоологами в Туркмению, «считать джейранов», то с орнитологами, кольцевать птиц, ездил с географами, с почвоведами, с геологами и геофизиками, ходил в маршруты, часами смотрел в бинокль за всякой живностью, рыл шурфы и почвенные разрезы, отбирал пробы, даже кашеварил. Впервые в «поле» он поехал ещё старшеклассником, с археологами, потом поступил, как он выражался, «сдуру в какой-то институт, в какой не помню», откуда его периодически выгоняли, объездил за несколько лет с экспедициями полстраны, набрался полевого опыта, нахватался кое-каких знаний и разных научных терминов, которыми очень любил щеголять.

Жил он один, в большой, «армейской» палатке, где был ещё и склад, устроился разумно, с комфортом, как всегда устраивался в «полях», со столиком из «вьючника», огарком свечки в фигурно обрезанной консервной банке, обязательной пачкой сигарет, спичками и кружкой с чаем. На раскладушку он подложил ещё пару запасных спальных мешков, и, вбив в несущий двухметровый кол массу гвоздей, развесил одежду, фляжки, полевую сумку и разную мелочь.

Ходил «Слоник» исключительно в стоптанных кирзовых сапогах, защищавших по его словам «от острых камней, скорпионов, колючек и змей», выцветшей потрёпанной «энцефалитке» и таких же штанах, подпоясываясь ремнем, на котором болтался устрашающих размеров нож, армейская фляжка и армейский же подсумок с разной мелочью, типа спичек и сигарет.

Но, несмотря на столь «грозный» полувоенный вид и выбеленную солнцем военную шляпу, в армии он «не служил и не собирался», и его любимой фразой были слова: «Я и Советская Армия – понятия несовместимые!». Вообщем-то призывами, весенним и осенним, частично и объяснялся его «полевой зуд», он просто удирал от военкомов, а когда являлся домой уже поздней осенью, а то и вообще в декабре – не открывал дверь и не подходил к телефону. Так он «тянул» уже несколько лет, и с нетерпением ждал, когда же ему наступит 27 лет и «можно будет начать новую жизнь». Таких «полевых бродяг» в 70—80-х годах в Москве было достаточно, и их охотно брали рабочими, лаборантами или техниками на сезон, опыт полевой работы у них был, за «длинным рублем» они особо не гнались, а что хватало гонору и хвастовства, что мол «…и там я бывал, и помню, был случай…», так это «по молодости» и всегда прощалось.

Геологи позавтракав, разошлись по палаткам, собираться в дорогу, только водитель долго пил чай, хотя и видел, что ждут только его…

После томительного ожидания, все, наконец, расселись в машину… Стартер заскрежетал до зубной боли, мотор «чихнул» пару раз и заглох… Шофер стал истерически матерится…

– Лучше б нам ишаков дали… Или ещё лучше – верблюдов, – как бы ни к кому не обращаясь, громко сказал «Слоник». – С них хоть какой толк есть, работают хорошо, матом не вопят, да и шерсти можно настричь! А с этого «водителя кобылы» – никакой пользы, кроме вреда…

Шофер начал что-то орать в ответ, но в это момент, машина, «чихнув» ещё пару раз и выпустив шлейф черного дыма, завелась. Заскрежетала коробка передач, и «Клавочка», переваливая на камнях и гремя инструментами в кузове, выехала из долинки на дорогу… Точнее это была не дорога, а обычная колея, накатка, проложенная неизвестно когда, может и в годы войны, когда здесь добывали то ли вольфрамовую руду, то ли еще что-то. От тех времен остались развалины какого-то здания, сложенные из гранитных обломков, узкая глубокая канава и небольшая штольня.

В штольню «Слоник», вспоминая своё «спелеологическое прошлое», лазил раза три, ничего интересного не нашел, и потерял к ней всякий интерес, но с общего молчаливого одобрения отряда, и даже спокойного, быстро улаживающего любые конфликты начальника, Бориса Александровича, уверил шофёра, что там, в штольне, водятся летучие мыши-вампиры… Шофер поверил, и теперь спал исключительно в машине, плотно закрывая дверь и даже залатал брезент будки.

Он вообще боялся всех летающих, ползающих, прыгающих и прочую живность, при виде фаланги или скорпиона истерически орал, а любая безобидная ящерка приводила его в трепет. А уж щитомордники… Однажды он, отойдя в сухое русло «по делам», «неожиданно почувствовал, что на него кто-то смотрит». Обернувшись, увидел здоровенного, как он говорил, «с ногу толщиной» щитомордника, большую (до метра длиной), ядовитую, но довольно безобидную змею (если её не трогать), греющуюся на камнях… Бедный московский шоферюга совершил олимпийский прыжок с места вверх на почти два метра и дико крича «Змея, змея!», рискуя сломать ноги на камнях (а ходил он исключительно в домашних шлепанцах), помчался к лагерю. Его отпаивали валерьянкой, начальник из личных запасов выделил «100 грамм полевых», и после этого водитель, перед тем как куда идти, бросал камни и громко кричал, пугая, как он выражался, «ползучих гадов», а в темноте и уж тем более ночью, вообще старался из машины не вылезать.

«Слоник», под дружный смех отряда, долго выяснял, куда его укусил щитомордник и не требуется ли ампутация, демонстративно натачивая на оселке свой огромный самодельный нож с ручкой из оленьего рога, и рассказывая всякие истории о змеях (проработал сезон с серпентологами в Каракумах), кого куда укусили, и как «умирали в страшных, нечеловеческих муках».

Выезд в долину реки, вдоль которой предстояло работать, был один – дорога шла через узкое ущельице, которое громко именовалось «Волчьими воротами», хотя кое-где фанерная будка ГАЗ-66 и шаркала по скалам.

Пробравшись через ущелье, исхлестанная ветками кустарника, машина вышла на простор, ветер загудел в будке, захлопал брезент. Набирая скорость «Клавочка» понеслась по степи, по долине реки Сары-Су, «Желтой воды». Мелькала серо-желтая, выжженная солнцем степь, ветер крутил пылевые смерчи, в жарком мареве розовели и белели сопки, сверкали небольшие бочаги, поросшие ивой и ольхой. В бочагах при желании можно было бы и порыбачить, и однажды «Слоник», отпросившись у начальника, сбегал как-то поутру за 10 километров к ближайшему бочагу и притащил двух здоровенных щук, поймав их в марлевый полог от палатки, чем вызвал безумную зависть шофёра и получил выговор от начальника «за порчу казённого имущества».

Кое-где на сопках зеленели сосны и вездесущая арча, а в долинках между сопок серебрились ольховые рощицы.

Неожиданно шофер «дал газа» и что-то крича, помчался в сторону от колеи, по степи, выжимая из машины всё. Впереди, в пыли, мчалось, наклонив рогатые и носатые головы, стадо сайгаков. Их здесь было очень много, они бродили по долинам, периодически кто-то их стрелял, браконьерствовал, и к ним в лагерь как-то приехал казах-егерь, попил чаю и водки, поспрошал, есть ли оружие, подозрительно осмотрел кухонную палатку. Но получив отрицательный ответ, бутылку спирта и две пачки чая, уехал восвояси и больше не появлялся…

…В штольне, в глубине, были спрятаны две 40 литровые фляги из-под воды с засоленной и переложенной крапивой сайгачатиной. Сговорившись с местными метеорологами, съездили ночью на охоту на машине, а добычу поделили… Так что теперь на ужин или обед всегда было свежее мясо.

Догнать, точнее, загнать сайгака в степи можно было только в одиночку на мотоцикле, а на машине просто бесполезно, стадо разделилось, крупный рогач увел самок и молодняк, а оставшиеся самцы, не спеша, отвлекая и, как бы дразнясь, бежали впереди машины. Потом они резко свернули в сторону и исчезли в пыли…

– И чего машину гробить, – пробурчал «Слоник», – всё равно не догонишь, да и мясо пока есть… Охотиться надо, когда пищи нету, а так это бойня! – И «Слоник», пользуясь случаем, стал выражать свои взгляды на охоту и «уменьшение численности животного мира». Слушали его с интересом, так многие факты он почерпнул не далее, как ранней весной этого года, поездив по заповедникам Средней Азии с зоологами.

В машине, в кузове (начальник сидел, по обыкновению, в кабине), был ещё пожилой геолог, Дим Димыч, зам. начальника отряда, «ответственный за финансы», молчаливый обладатель огромной и роскошной черной бороды, которую он по утрам, пока шофер пил чай, тщательно расчесывал перед зеркалом машины, приводя того в бешенство, что «…ему опять все зеркала посбивали, и он на заду ничего не видит!…» и студентка-дипломница из МГУ, Маша.

Она была, как говорили в отряде, «младшенькой», происходила из очень интеллигентной, профессорской семьи, чуть ли не музыкантов, её шокировали «шоферские выражения», хотя многих слов, она, судя по всему, просто не понимала. «Слоник» пытался за ней неуклюже и безуспешно ухаживать, «травил» бесконечные полевые байки, стараясь произвести хоть какое-то впечатление, всячески помогал, высаживал из машины и подсаживал, а если она уходила в небольшие самостоятельные маршруты, тут же вызывался её сопровождать, таскал её рюкзачок. Вообщем всё было как обычно и как всегда безуспешно…

– Да, её сердце принадлежит другому, и куда уж нам «с кувшинным рылом да в калашный ряд», – глядя вечерами на Луну и покуривая, философски вещал «Слоник». – Будем ждать лучших времён, да и мне вообще ещё женится рано, я ещё на Чукотке и Камчатке не был…

– Да куда тебе женится, ты из «полей» не вылезаешь, – смеясь, говорила повариха. – Тебя не одна жена ждать не будет! Да и на себя посмотри, бородища нечесаная, руки грязные, тельняшка сколько уж нестирана!

– Хорошая жена подождет – а плохая мне и не нужна, и дело не в форме, а в содержании! – философствовал «Слоник». – А пока я при кухне, мне вообще ничего не надо, был бы чай да сушки!

Повариха была художником, приехала «кашеварить» и писать картины в свободное время, а так как накормить 6 человек два-три раза в день (уезжали обычно с утра и часов до 5—6 дня) – дело не хитрое, она за три недели успела написать уже пару картин и сделать несколько набросков и эскизов, всё местные пейзажи – сопки, степь, палатки в долинке. «Слоник», абсолютно не умевший рисовать и совершенно не разбиравшийся в живописи, был в восторге от её работ, наговорил кучу комплиментов, расспрашивал о художниках, помогал по кухне, за что и получал во всякое «неурочное» время крепчайший чай с его любимыми сушками.

Он в отряде был «ответственным за всё», не только за отбор проб и инструменты. Грузить и разгружать машину, съездить за водой, поставить палатки, зашить их после очередного порыва ветра, что-то носить, помогать… Ему нравилось быть «завхозом-грузчиком», хотя и был он лентяй, от работы старался отлынивать, любил посидеть, попить чаю, покурить, поболтать со студенткой или поварихой или просто походить по близлежащим сопкам, забираясь повыше, любуясь пейзажем и фотографируя.

…Долина реки постепенно расширялась, сопки мельчали, уходили вдаль. А ещё дальше река почти пересыхала, теряясь в глинах и солончаках Великой Безводной Бетпак-Далы. Свернув к сопкам, и подъехав почти к их подножию, машина остановилась. Облако пыли быстро унесло ветром, «Слоник», первым выпрыгнув через борт, галантно подал руку Маше, и что-то по обыкновению фальшиво напевая, выгрузил из кузова инструмент, привычно вдел лямки рюкзака, закурил и быстрым шагом, неся на плече более 20 килограммов «железа», пошёл догонять шедших налегке геологов.

Дойдя до вершинки сопки, отряд остановился передохнуть. Здесь, наверху, жара чувствовалась гораздо меньше, ветер задувал намного сильнее, сушил кожу, заглушал разговор.

Начальник осмотрелся, постучал молоком по скале.

– Ну вот, отсюда и начнем. Давай, действуй, «каменотёс» – кивнул он «Слонику».

Тот не спеша, вразвалочку, подошел к монолитной гранитной скале, критически её осмотрел, вынул из подсумка защитные слесарные очки, одел их, и сильно размахнувшись, ударил пудовой кувалдой. Полетели искры и осколки камня. Нанеся несколько ударов, он взял полуметровое зубило, вбил в трещину, и нескольким ударами кувалды поменьше отвалил огромный блок гранита, после чего разбил его на несколько кусков. Остальные при этой процедуре старались держаться подальше, так как летящие со свистом осколки могли поранить.

– Вот, готово, товарищ начальник! Сегодня, так сказать, первый вклад в науку!

Задачей геологов был отбор проб гранита на определение абсолютного возраста, и работа «Слоника» было особенно тяжелой физически – он и отбирал эти пробы, для чего надо было отбить от скалы 10 – 20 килограмм гранита, отобрать чистые, невыветрелые куски, загрузить в мешки, взвесить, спустить вниз, к машине, опять подняться на сопку, взять инструмент и идти дальше… За день отбирали обычно 10 – 15 проб и за месяц работы «Слоник» «набил» себе хорошую мускулатуру, чем весьма гордился.

Но и это была ещё не вся работа… В лагере «Слоник», пока остальные рисовали карты, работали с образцами, ездили в регоносцировочные маршруты, или за 150 километров в поселок, за хлебом, дробил полупудовым пестом пробы в ступке, сделанной из половины кислородного баллона, просеивал их через огромное трехмиллиметровое сито, квартовал и отвешивал от измельчённой пробы один килограмм. Именно этот образец, в Москве, в лаборатории, после долгих физических и химических «мытарств» и превращался в абсолютный возраст породы.

Так что физической работы ему хватало, но «Слоника» это интересовало мало, парень он был здоровый, и главное, – он был счастлив, что «в поле», в любимых степях, он работал, смотрел, фотографировал, набирался впечатлений, чтобы потом, в Москве, ему было бы что вспомнить, рассказать по приезду за бутылкой портвейна таким же бродягам, как и он сам. Ежегодная встреча у кого-то на квартире 15 декабря была уже традицией… Но до этого было ещё далеко…

Пока геологи рассматривали пробу, отбирали образцы на химический анализ и шлифы, он сидел, отдыхал, курил, помогал Маше заворачивать образцы.

День давно перевали за полдень, жара усиливалась, знойный ветер дул с юго-запада, с Бетпак-Далы. Начальник предложил доехать до бочажка, попить чаю, перекусить, и если будет возможность, искупаться.

«Слоник» взвалил на себя тяжеленный рюкзак с пробами, на плечо инструмент и спустился к машине. Шофер как всегда спал в «будке», и «Слоник», оставив инструмент и пробы поодаль, подкравшись, гаркнул ему в ухо «Рота, подъем!», после чего стал фальшиво трубить сигнал побудки.

Водитель очумело вскочил, и, протирая опухшие от сна глаза, начал матерно ругаться.

– Хорошо водиле в поле! Спишь себе и спишь! Я, пожалуй, тоже так устроюсь!

– Да тебя не возьмут, и «прав» у тебя нет, и в армии ты не служил!

– Я и армия – понятия несовместимые, а что «прав» нет, то так как ты водишь – и без «прав» можно обойтись!

«Брэк, брэк», ребята! – сказал подошедший начальник. – Ну что такое, на десять минут оставить нельзя, опять сцепились!

– А что он в ухо орет, – тоном обиженного ребенка пожаловался шофер. – Так и оглохнуть можно!

– Всё в порядке, товарищ начальник, дорогой Борис Саныч, – тут же перевёл разговор на другое «Слоник», – образцы и инструменты погружены, личный состав на месте, можно ехать принимать пищу!

Он галантно подсадил Машу, прыгнул в кузов, закрыл дверцу, машина завелась, всем на удивление, сразу, и отряд отправился к глубокому бочажку, немного почище других.

Все расположились на травке, «Слоник» моментально «раскочегарил» паяльную лампу и чайник быстро вскипел. В теньке, на ветерке, после многочасового хождения по жаре, чай был особенно вкусен, «сухой паёк» – пара банок тушенки, хлеб и печенье долго не залежался.

– Ох, пойду-ка я окунусь, дам прошу не смотреть! – сказал «Слоник», быстро разделся, и нырнул в бочаг. – Ох, и хорошо!

Геологи также последовали его примеру, кроме Маши и шофера. Сергей принципиально не купался в бочагах, важно заявляя, что «вода там грязная», вызывая дружный смех, и советы посмотреться в зеркало.

Ранее водитель безуспешно пытался флиртовать с Машей, приглашал «покататься», норовил даже приобнять, но «Слоник» как-то отвел его в сторону и молча показал свой здоровенный кулак. Несмотря на всё свое хамство и наглость, Сергей был труслив, решил «не рисковать», и теперь демонстративно не обращал на Машу никакого внимания…

Выжимая бороду, из бочага вылез Дим Димыч, а за ним, отдуваясь и фыркая, выбрался и «Слоник».

– О, слоны с водопоя идут, – решил сострить водитель.

– Это ты про меня или Дим Димыча? – тут же отпарировал «Слоник», – ежели про меня – это одно, могу просто в глаз дать, а вот «зам. по финансам» обзывать… Премии лишиться можешь!