Морган

– И, правда…, – растеряно согласился Морган.

Варенька морщила носик, разглядывая книжные залежи вокруг. Шкафы, полки Морган не жаловал, любил, чтобы все было под рукой. Выставку зачем устраивать? Не напоказ живешь, для себя.

Телевизор, как заразный больной, стоял в углу, покрытый старой скатертью-клеенкой, протертой по сгибам. Варенька клеенку сдернула, шлейф пыли подняла:

– Совсем одичали, Аглай Иванович! – с упреком сказала, с возмущением.

Женщины странные существа. В них как-то очень силен закон жизни. Все-то им надо спасать, из бездны вытягивать. А если это моя бездна? Мне в ней хорошо. Нет, тянет насильно. Туда, к свету.

– Пойдемте-ка домой, Аглай Иванович, – ласково так сказала, как больному или безумному.

И он засобирался, смущаясь своего быта, своих привычек. Вдруг увидел ее глазами слой грязи на полу, тапочки рваные, с жадно отпадающей подошвой, носовые платки на столе, на подоконнике, жеванные, мерзкие.

А Варенька уже схватила его майку, посчитала, что старую, намочила и протирала все, что под руку глянулось. За швабру взялась, в два приема вымыла пол.

– Чтобы грязь не оставлять, – пояснила она.

Морган переехал к Варваре Прокофьевне. На поправку быстро пошел. Выскочил на работу с больничного. Через три месяца Варенька заговорила о свадьбе.

– Не по-людски живем, Аглай. Мне перед девочками стыдно.

Видел он ее «девочек» – расплывшиеся квашни с толстыми пальцами, унизанными кольцами. Варенька среди них была королевой.

– Да куда ж нам? – отбивался Морган. – Возраст, ведь уже небрачный. Старость на носу.

– Это у тебя старость, – обиделась Варенька. – Я до ста лет жить собираюсь. У меня еще полжизни впереди.

Ну, разве возразишь? Идет она на него, как на добычу. Думает ли хоть, зачем он ей? На что сдался?

***

Свадьба вышла густая, как сливочный крем. Застревали в горле тосты, сладкие улыбки прилипали к лицам. Извергалось шампанское, капли икры горели, как драгоценные камни. Им с Варварой Прокофьевной желали долгих лет, полную чашу и еще что-то, Морган не расслышал. Ее целовали, ему пожимали руку. Заставляли танцевать, как цирковых медведей. И кричали: «Горько!» А он клевал губы Вареньки робкими, птичьими поцелуями. И она даже разозлилась: «Поцелуй нормально!»

– Взасос! – орали подвыпившие сослуживцы, которые норовили перейти в разряд друзей семьи.

Пока Морган боролся с отбивной – уже подали горячее, конец постыдного спектакля был близок, к нему подсела одна из Варенькиных подружек. Задастая тетка с липкими от жирного блеска губами.

– Ты это… Ты того… Осторожнее, – залопотала она чмокающими, рыбьими движениями съедая косметическую розовую сладость со вспухших, как подушки, губ. – Если найдешь в вещах нож или нитку с иголкой, беги, не оглядываясь.

Морган переводил взгляд с отбивной на тетку, снова на отбивную, и не мог понять, что она от него хочет.

– Варька-то мужиков своих со свету сживает. Травит, – и с оглядкой на беснующийся ком на танцполе. – Ведьма она.

– За что же она их? Толик вот рукастый был, – повторил он слово в слово Варенькино определение последнего мужа.

– Толик, – пьяно махнула рукой тетка, – подсыпала она ему что-то. Где видано, чтобы человек перед телевизором умирал? А Васька, который травой в лесу порезался. Она ведь ножом по рукаву пиджака его полоснула. В шутку. Колдовала.

– Толика, Толика-то за что? – зачем-то настаивал Морган, был он тоже пьян, шампанское и водка танцевали в желудке кадриль.

– Толик бабник был, – отрезала тетка. И схлопнулся рыбий рот, выпучились глаза, чуть ли не на лоб, под прическу залезли, углядела болтливая коза, что Варвара Прокофьевна смотрит на нее злым, красным глазом. Фотографирует на телефон. Запечатлевает. На долгую, недобрую память. Помню я, помню, как ты с моим женихом на свадьбе шепталась!

Отпрянула. Толстый зад со стула с натугой подняла. Шатаясь на ногах-кеглях, побрела в сторону туалетов. Выпустить страх пенистой струей. Губы подкрасить розовой жижей из тюбика – такими девчонки-подростки балуются, которые не доросли еще до настоящей помады.

***

Их медовая неделя растеклась по египетской пустыне неумело выпущенным на горячую сковородку желтком. Как фурункул, в песках торчал отель. Насильно высаженные на бесплодных землях кусты и деревья уныло качали запыленными головами в ответ на попытки садовника сделать их чуть жизнерадостнее, здесь подстричь, там полить. Море билось в ста метрах от главного входа. А ночью слышно было, как скрипит под ветром дурно прикрученный кондиционер за окном. Разгильдяйство процветало в отеле. Отбитые края тарелок на завтраке. Нестиранные салфетки. Полотенца у бассейна в чьих-то шерстяных волосах. Сколы на дверцах шкафов. Визжащие краны и ухающие, как филины, водопроводные трубы. А ведь путевка стоила недешево. И отель – «четверка» с плюсом. Варенька обижалась, что в «пятерку» не поехали. Но Морган не позволил ей оплатить отдых, сам раскошелился. И получил по носу кривой поварешкой.