Читать книгу: «Стеклянное Море»

Пролог: Нулевая точка

Звук пришёл первым. Не звонок, не вибрация, а именно звук – щелчок, затем шипение цифровой пустоты, и наконец – её голос. Он всегда ставил беззвучный режим, чтобы внезапные уведомления не вырывали его из хрупкого равновесия дня. Но для неё он сделал исключение. Её сообщения прожигали тишину.

Ави не двигался. Его пальцы, лежавшие на кожистой обивке подлокотников инвалидной коляски, дрогнули, но не более того. Сорок восемь лет. Сорок восемь лет он прожил в этом теле, которое с годами не становилось ни более послушным, ни более привычным. Оно было как чужой скафандр, громоздкий и неудобный, из которого он никак не мог выбраться.

Голос Лейлы заполнил комнату. Он был тихим, прерывистым, словно её лёгкие, слабые от рождения, не могли выдать нужный объём воздуха, чтобы донести слова до микрофона. Но в этой слабости была такая сила, от которой сжималось его собственное, относительно здоровое сердце.

«Сегодня ночью я буду смотреть на луну.»

Пауза. Он услышал, как она переводит дух, короткий, свистящий вдох.

«Представь, что твоя рука держит мою.»

Тишина. Сообщение оборвалось. Ави закрыл глаза. Он представил. Он представил её руку – тонкую, с длинными пальцами художницы, которые она едва могла контролировать, но которые творили на экране планшета дивные, хаотичные миры. Он представил, как его собственная ладонь, сильная, с проступающими венами, но неспособная застегнуть пуговицу на рубашке, накрывает её руку. Тепло. Вес. Спокойствие.

Он посмотрел на свои пальцы, лежавшие неподвижно. Они могли быстрее молнии пробегать по клавишам, вылавливая чужие ошибки, строя безупречные предложения. Они могли управлять джойстиком коляски с хирургической точностью. Но они не могли сделать этого простейшего жеста – протянуться и коснуться.

Смартфон лежал на специальном держателе, привинченном к коляске. Он наклонил голову, поднес подбородок к сенсорной панели, которая заменяла ему мышь, и с трудом, буква за буквой, напечатал ответ. Это заняло несколько минут.

«Моя рука уже держит твою.»

Он отправил и откинулся на спинку. Комната погрузилась в привычную ему тель-авивскую тишину – приглушённый гул кондиционера, отдалённый гулок с улицы, доносящийся сквозь стеклопакет. Камера его сознания медленно отъезжала, как в финале грустного фильма. Он оставался один в своей современной, функциональной клетке – стерильной квартире с поручнями, широкими дверями и низкими столами. За огромным окном, доходившим до пола, простиралось Средиземное море. Сегодня оно было спокойным, почти стеклянным, цвета жидкого бирюзового мрамора. Оно было прекрасным, этим морем. И абсолютно равнодушным. Оно не знало ни о его отчаянии, ни о её слабости. Оно просто было. И разделяло их.

Глава 1. Ави: Геометрия беспомощности

Его жизнь была выстроена по законам неевклидовой геометрии, где кратчайшим расстоянием между двумя точками была не прямая, а дуга, огибающая препятствие. Проснуться в семь ноль-ноль. Дождаться, пока Цви поможет ему перебраться с кровати в коляску. Утренний туалет – унизительный, отлаженный до автоматизма балет из двух человек, где он был пассивной куклой. Завтрак. Потом – рабочий день, длящийся ровно столько, сколько Цви был на своей работе.

Его мир был квадратным. Квадрат спальни. Квадрат гостиной, превращенной в кабинет. Квадрат экрана монитора. И квадрат окна, в которое он смотрел, как другие смотрят телевизор. За окном жизнь двигалась, изгибалась, сталкивалась. Он же был точкой. Неподвижной точкой в центре рутины.

Цви, его старший брат на семь лет, был и его опорой, и его тюремщиком. Это Ави понимал совершенно отчётливо. Цви был человеком-стеной. Стена защищала от ветра, но она же не давала увидеть горизонт. В восемь утра Цви, уже пахнущий дезодорантом и кофе, вкатывал в спальню коляску.

– Подъём, – говорил он без особой интонации. Это была не просьба, не команда, а констатация факта.

Цви был крупным, грузным мужчиной, чья собственная жизнь, казалось, происходила где-то на периферии, за пределами обязанностей по отношению к брату. Его лицо было испещрено морщинами усталости, а в глазах жила тихая, неприкаянная ярость. Ярость на судьбу, на работу, на неблагодарного брата, на самого себя за эту ярость.

Перемещение с кровати было самым сложным актом дня. Цви наклонялся, обхватывал его под мышки, его дыхание становилось тяжёлым. Ави старался помочь, напрягая те мышцы, что ещё слушались, но это было похоже на попытку сдвинуть гору мысленным усилием. На мгновение он зависал в воздухе – беспомощный, взрослый ребёнок, – а потом грузно опускался в коляску. Молчание в этот момент было густым, как смола.

– Спасибо, – говорил Ави.

– Не за что, – отмахивался Цви. Всегда «не за что».

Работа Ави была его спасением и его иллюзией. Он был корректором в удалённом издательстве, которое специализировалось на академических трудах. Его мир был миром текстов. Он ловил опечатки, выверял запятые, приводил хаос мыслей в грамматический порядок. Его пальцы, эти неуклюжие и капризные инструменты в реальном мире, на клавиатуре преображались. Они становились точными, быстрыми, почти элегантными. Они танцевали танец логики и правил. В этом цифровом пространстве он был полновластным хозяином, богом маленькой вселенной, состоящей из букв.

Но за пределами клавиатуры его поджидало отчаяние бытовой беспомощности. Оно приходило днём, около трёх, когда жажда начинала сверлить горло. Электрический чайник стоял на кухне, в пяти метрах от него. Доступный, но недосягаемый, как остров за штормовым морем. Он мог доехать до кухни. Он мог упереться рукой в столешницу и поднять себя. Но он не мог одновременно удерживать равновесие, наливать воду в чашку и опускать пакетик чая. Это была задача для троих рук. У него было только две, и одна из них была занята тем, что не давала ему рухнуть на пол.

Он смотрел на чайник, и его охватывала волна такой бессильной ярости, что ему хотелось кричать. Он, человек, способный понять сложнейшие философские тексты, был побеждён бытовым прибором. Он чувствовал себя умом, запертым в камере-теле. И самым страшным было то, что тюремщик был не злым. Он был уставшим. И он должен был скоро вернуться.

Окно было его другим спасением. Он мог часами смотреть на море. Сегодня оно было другим, не таким, как вчера. Вчера оно было рябым от белых барашков, а сегодня – гладким и ленивым. Он думал о Лейле. Он представлял, что где-то там, на южной кромке этого самого моря, она сидит у своего окна и смотрит на ту же воду. Их разделяли сотни километров, война, политика, религия. Но они смотрели на одно море. Это была их первая, самая главная точка соприкосновения.

Мир Лейлы измерялся в шагах. Не в километрах, не в милях, а в шагах. От кровати до стула – три шага. От стула до туалета – пять. От туалета до окна, выходящего во внутренний дворик их старого дома в Триполи, – семь. Каждый шаг был сражением. Каждый – победой.

Ей было сорок два. Её тело, измученное детским церебральным параличом, с годами не становилось добрее. Мышцы были слишком напряжены или слишком слабы, суставы болели по ночам, а лёгкие отказывались наполняться воздухом до конца. Но она могла ходить. Держась за стену.

Стена в её комнате была её картой, её опорой, её спутником. Она знала каждую её трещину, каждую шероховатость штукатурки под своими пальцами. Эти прикосновения были её способом ощущать мир тактильно. Стена была холодной утром и тёплой вечером, когда солнце нагревало внешнюю сторону дома.

Её мать, Фатима, была её единственной связью с внешним миром. Когда-то Фатима была красавицей. На старых пожелтевших фотографиях, хранившихся в комоде, была улыбающаяся женщина с густыми чёрными волосами и огнём в глазах. Сейчас от той красоты остались лишь тени – гордый постав головы, красивые кисти рук. Но лицо было измождённым, испещрённым морщинами, которые прочертили не годы, а забота. Бесконечная, изнурительная забота о дочери, которая никогда не станет самостоятельной.

– Лейла, пора есть, – голос Фатимы был тихим, но твёрдым. Она входила в комнату, неся тарелку с едой. Её движения были экономными, будто она берегла энергию для следующей, неизбежной задачи.

Лейла наблюдала, как мать стареет. Это было самым мучительным. Видеть, как её опора начинает давать трещины. Фатима стала медленнее подниматься по лестнице, чаще присаживаться отдохнуть, её дыхание сбивалось, когда она помогала Лейле подняться после падения. Лейла понимала: скоро некому будет помочь ей самой. Эта мысль была холодным ужасом, тихим и всепоглощающим.

Её тайным миром был планшет. Он лежал под её матрасом, как запретный плод. Когда Фатима уходила на рынок или ложилась спать, Лейла доставала его. Её пальцы, не слушавшиеся её при ходьбе, на сенсорном экране обретали странную цель. Она не могла держать кисть, но стилус, зажатый в кулаке, становился продолжением её воли. Она рисовала. Яркие, сумасшедшие абстракции. Взрывы цвета, которые были криком её души. На её картинах не было ни намёка на блёклые стены её комнаты, на пыль Триполи, на серость её будней. Там были галактики, рождающиеся в вихре мазков, невиданные существа из света и тени, бешеные танцы линий. Это был её побег. Её единственная настоящая свобода.

Однажды, после особенно трудного дня, когда она не смогла дойти до туалета и упала, распластавшись на холодном кафеле, она залезла в закрытую группу. Это было её второе тайное убежище. Место, где её понимали без слов.

Группа называлась «Маленькие победы». Это было сообщество для людей с ДЦП со всего Ближнего Востока, тщательно модерируемое, скрытое от посторонних глаз. Место, где можно было быть уязвимым, не боясь осуждения.

Ави редко писал первым. Он mostly читал. Читал о том, как кто-то в Каире впервые сам держал ложку. Как кто-то в Бейруте смог проехать на коляске по улице, не развернувшись из-за высокого бордюра. Это были истории не о героизме, а о выживании. О крошечных триумфах над собственным телом.

В тот день он чувствовал себя особенно подавленным после ссоры с Цви из-за невынесенного мусора. Он написал: «Сегодня сам доехал до почтового ящика на первом этаже и обратно. Лифт не работал. Подумал, что умру от напряжения в подъезде. Но доехал.»

Он не ожидал ответа. Но он пришёл через несколько минут.

Никнейм – «Leyla.Tripoli». Сообщение: «А я сегодня сделала три шага от кровати до стула без поддержки. Рухнула на него, как мешок с костями, и чуть не опрокинула его. Но это была моя победа. Мы с тобой сегодня покорили свои Эвересты.»

Он улыбнулся. Впервые за несколько дней. «Эвересты» – это было точно.

Их диалог начался с поддержки, перешёл в шутки над абсурдностью их ситуаций («Ты тоже ненавидишь, когда люди говорят «давай, соберись!», как будто я просто ленюсь?»), а затем погрузился в нечто большее. Они стали говорить по ночам, когда тишина в их городах становилась особенно глубокой.

Они обнаружили, что их умы – идеальные зеркала. Он рассказывал ей о книгах, которые правил, о философских концепциях, которые вычитывал между строк скучных диссертаций. Она рассказывала ему о звёздах, которые видела из своего дворика, о том, как училась различать планеты и созвездия, чтобы её мир стал больше. Они оба любили море. Он – бурное, солёное, пахнущее водорослями и свободой. Она – спокойное, тёплое, пахнущее древностью и далёкими путешествиями.

Он никогда не встречал женщину, которая понимала бы его с полуслова. Она никогда не встречала мужчину, который видел бы в ней не больную Лейлу, а ум, личность, душу.

– Ты знаешь, – написал он однажды глубокой ночью, – иногда мне кажется, что моё тело – это просто плохой интерфейс между мной и миром. А ты – тот, кто понял, как взломать систему.

Она ответила не сразу. Потом пришло сообщение: «Для меня ты – голос из-за стены. Самой толстой стены в мире. И я благодарна, что ты нашёл в ней трещину.»

Они нашли друг друга. Два острова в океане одиночества, которые внезапно обнаружили, что соединены подводным хребтом общих мыслей, общих болей, общей надежды.

Глава 2. Ави: Анатомия одного жеста

Жажда подкралась к нему, как вор, выбрав самый уязвимый момент – глубокий полдень, когда солнце стояло в зените и даже тени прятались, прижавшись к стенам. Комната была залита слепящим светом, но внутри Ави всё сжималось в холодный, тёмный комок.

Он только что закончил правку главы о постмодернистской деконструкции текста. Слова «тело как текст» и «текст как тело» мелькали перед глазами, вызывая горькую усмешку. Его собственное тело отказывалось быть прочитанным, оно было герметичным, неподдающимся деконструкции объектом. И теперь оно требовало воды.

Чайник. Белый, пластиковый, с синей кнопкой. Он стоял на кухонной столешнице, специально опущенной на несколько сантиметров ниже стандартной. Пять метров. Пять метров гладкого ламината, которые для него были длиннее марафонской дистанции.

Ави вздохнул, звук вышел сдавленным, сиплым. Он отъехал от стола, развернул коляску. Моторчик тихо взвизгнул. Он подъехал к кухне, упёрся колёсами в специальный порожек, не дававший им откатываться назад. Дальше – ручная работа.

Он придвинулся вплотную к столешнице, упёрся в неё левым локтем, перенося вес. Правая рука, более сильная и послушная, потянулась к чайнику. Он был полным. Цви, по обыкновению, наполнил его с утра. Это маленькое проявление заботы, которое обычно оставалось незамеченным, сейчас вызвало у Ави приступ стыда. Он был благодарен, но благодарность тонула в море собственного бессилия.

Он поставил чайник на ближайшую конфорку, нажал кнопку. Шипение, нарастающий гул. Звук надежды. Пока вода грелась, он проделал обратный манёвр: отъехал, подъехал к шкафу с посудой. Дотянуться до чашки было проще. Он взял свою любимую, массивную керамическую, ту, что не так легко опрокинуть.

Вернулся к столешнице. Чайник уже замолкал, издавая победный щелчок. Самое сложное.

Он снова упёрся локтем, взял чайник правой рукой. Он был тяжёлым. Рука дрогнула. Он прижал локоть левой руки к столешнице так, что кость заныла от давления, стабилизировал положение. Медленно, сантиметр за сантиметром, стал поднимать чайник, подносить к чашке.

В этот момент его тело предало его. Мышцы спины, которые должны были держать корпус в стабильном положении, внезапно сдали. Резкая, стреляющая боль пронзила поясницу. Он инстинктивно дёрнулся. Кипяток из носика чайника хлестнул мимо чашки, на столешницу, на его брюки. Обжигающая волна проступила через ткань.

Он ахнул, не от боли, а от ярости. Чистой, животной ярости. Он с силой швырнул чайник обратно на столешницу. Пластик грохнулся, отскочил и упал на пол, оставляя за собой мокрый след.

Тишина. Только тяжёлое, прерывистое дыхание Ави и тиканье часов на стене. Он сидел, смотря на лужу на полу, на пустую чашку, на своё мокрое, горящее бедро. Унижение было острее физической боли. Оно подступало к горлу едким комом.

Он отъехал, развернулся и поехал прочь, оставив за собой последствия своего поражения. Он подъехал к окну, смотря на море. Сегодня оно казалось ему не равнодушным, а насмешливым. Бескрайняя, свободная стихия, подчёркивающая его заточение.

Через час вернулся Цви. Ави услышал, как щёлкнул замок, как брат снял туфли, тяжёлые шаги в прихожей. Потом шаги замерли на пороге кухни.

Ави не оборачивался. Он знал, что Цви видит: лужу на полу, валяющийся чайник, пустую чашку.

Послышались размеренные движения. Цви не сказал ни слова. Скрип открывающегося шкафа, шипение воды из-под крана, новый чайник, который ставят на конфорку. Звук, который Ави ненавидел.

Через несколько минут Цви вошёл в гостиную. В его руке была кружка с чаем. Он поставил её на стол рядом с Ави, на специальную силиконовую подставку, чтобы не поцарапать.

– Обжёгся? – спросил Цви. Его голос был ровным, безразличным.

– Нет, – солгал Ави.

Цви взглянул на его мокрые брюки, но ничего не сказал. Он повернулся, чтобы уйти.

– Цви.

Брат остановился, не оборачиваясь.

– Я… Извини. За чайник.

Цви медленно повернулся. Его лицо было маской усталости.

– Чайник куплю новый. Сломал что-нибудь ещё?

В этом вопросе не было заботы. Был инвентарь. Учёт поломок.

– Нет.

– Хорошо.

Цви ушёл в свою комнату. Дверь закрылась негромко, но для Ави этот звук был громче любого хлопка.

Он посмотрел на пар, поднимающийся из кружки. Чай был заварен правильно, крепкий, с двумя пакетиками, как он любил. Этот идеальный чай был самым страшным упрёком. Он был символом всей их жизни – Цви безропотно исправлял последствия его беспомощности, а Ави был вынужден эту беспомощность принимать, ненавидя и себя, и брата за эту вынужденность.

Он взял смартфон. Его пальцы дрожали. Он открыл чат с Лейлой. Он хотел излить ей всё: свою ярость, своё унижение, свою ненависть к этому телу, к этой жизни, к самому себе.

Но он не мог. Он не мог обременять её этим. Её мир был ещё хрупче. Вместо этого он напечатал:

«Сегодня море похоже на расплавленное стекло. Кажется, если дотронуться, можно обжечься. Как ты?»

Ответ пришёл почти сразу. Голосовое сообщение.

Он прислонил телефон к уху. Её голос, тихий, с характерным свистящим звуком на вдохе, наполнил его. Она рассказывала, что сегодня видела из своего окна – соседский кот пытался поймать ящерицу, но промахнулся и с таким достоинством уселся умываться, будто так и было задумано. Она смеялась. Её смех был похож на звон хрустальных колокольчиков, едва слышный, но от этого ещё более драгоценный.

И вся его ярость, всё отчаяние постепенно отступили, сменившись странным, щемящим спокойствием. Она не спрашивала, что случилось. Она просто делилась с ним кусочком своего мира. И этого было достаточно, чтобы его собственный мир перестал казаться такой уж прочной тюрьмой.

«Этот кот, наверное, мастер дзен», – напечатал он в ответ, и на его губах появилась улыбка.

В этот момент он понял, что их любовь – это не романтическая сказка. Это спасательный плот, брошенный друг другу из тонущих кораблей их жизней. И пока этот плот был на плаву, можно было дышать. Можно было жить.

Глава 3. Лейла: География тишины

Тишина в доме после отъезда матери в больницу была иного качества. Раньше она была наполнена её присутствием – скрипом половицы на кухне, шепотом молитв, запахом тмина и мяты, доносившимся из кастрюль. Теперь тишина оседала густой, тяжёлой пылью, в которой плавали только звуки её собственного тела: свист вдоха, стук костяшек пальцев о стену, когда она перемещалась, назойливое тиканье старых часов в гостиной, доносившееся сквозь приоткрытую дверь.

Фатима лежала в палате городской больницы, её перелом оказался сложным, требующим операции, которой они не могли себе позволить. Её перевели в отделение длительного ухода, и Лейла осталась под присмотром соседки, старой Ум Ахмед, которая заглядывала дважды в день, чтобы принести еду и помочь ей добраться до туалета.

Эти визиты были для Лейлы новым унижением. Ум Ахмед была доброй, но грубой, её забота была функциональной, лишённой нежности материнских рук. Она говорила громко, будто Лейла была глухой, а не слабой, и её прикосновения были резкими, будто она поправляла мебель, а не человека.

«Держись, девочка, – бубнила она, поднимая Лейлу с кровати. – Аллах даст, мать встанет. А пока терпи.»

Терпеть. Это стало её новой работой. Терпеть одиночество. Терпеть беспомощность. Терпеть молчаливое осуждение в глазах соседки, которая, Лейла это чувствовала, считала её обузой.

Её планшет, некогда окно в другой мир, теперь чаще лежал под матрасом мёртвым грузом. Она боялась включать его. Боялась увидеть сообщения от Ави, полные надежды и планов, которые теперь рассыпались в прах. Как она могла рассказать ему, что её Эверест, который она с таким трудом покоряла, превратился в непроходимую пропасть? Что её мир, и без того крошечный, сжался до размеров кровати и стула у окна?

Но однажды ночью, когда тиканье часов стало невыносимым, а темнота за окном показалась абсолютной, она всё же достала его. Батарея была почти пуста. Она подключила зарядное устройство, и тусклый свет экрана озарил её лицо.

Там ждало его сообщение. Не вопрос, не упрёк, не план. Просто слова.

«Сегодня правил текст о древних мореплавателях. Они ориентировались по звёздам, не имея карт. Просто плыли, веря, что земля где-то есть. Я подумал о нас. Мы – как те мореплаватели. Только нашими звёздами стали точки доступа Wi-Fi, а нашим океаном – эта цифровая пустота.»

Она не сдержала рыдания. Тихие, беззвучные, от которых сводило живот и перехватывало дыхание. Она прижала планшет к груди, чувствуя его холодный пластик через тонкую ткань ночной рубашки. Он был там. На другом берегу. В своём стеклянном мире, таком же неуютном, как и её собственный. И он всё ещё верил. Даже когда её вера иссякла.

Она не стала писать. Она включила камеру, направила её на своё лицо, освещённое лишь голубоватым свечением экрана, и нажала кнопку записи. Она не плакала. Она просто смотрела в объектив, позволив ему увидеть всё: тени под глазами, осунувшиеся щёки, немой вопрос в глазах.

«Мама упала, – прошептала она, и голос её сорвался на первом же слове. Она сделала паузу, собралась с силами. – У неё перелом. Она не вернётся скоро. А может, и не вернётся совсем такой, как была. Я одна. Понимаешь? По-настоящему одна.»

Она перевела камеру, показала свою комнату – кровать, стену, до которой можно дотронуться, не вставая, тёмный прямоугольник окна.

«Вот мой мир, Ави. Весь. Три шага в длину, четыре в ширину. И мне некуда из него деться. Наш Стамбул… наш Стамбул был для меня как другая галактика. Я думала, я смогу. Я действительно думала, что смогу дойти… ну, ты понимаешь. Доехать. Но я не могу. Я не могу даже дойти до кухни, чтобы принести себе стакан воды.»

Она снова повернула камеру на себя. Слёзы текли по её щекам, но она не вытирала их.

«Я не хочу, чтобы ты меня ждал. Я не хочу быть ещё одной клеткой в твоей жизни. Ты заслуживаешь большего. Настоящего прикосновения. Настоящей руки.»

Она закончила запись и отправила, не прослушивая. Потом отключила планшет и уткнулась лицом в подушку, в которую годами впитывались запахи её болезни и её мечтаний.

Ответ пришёл не через минуты, а через час. Не текст. Не голос. Видеозвонок.

Она содрогнулась. Они редко звонили по видео, это было слишком интенсивно, слишком реально. Она провела рукой по лицу, попыталась пригладить волосы, но это было бессмысленно. Она приняла вызов.

На экране возникло его лицо. Он был у себя в гостиной, за его спиной – огромное окно и ночное море, усыпанное бликами огней Тель-Авива. Его глаза были красными от бессонницы, но взгляд – твёрдым.

«Послушай меня, – сказал он без предисловий. Его голос был низким и властным, не оставляющим пространства для возражений. – Ты только что показала мне самый страшный страх, который живёт во мне с тех пор, как я себя помню. Страх быть брошенным в четырёх стенах наедине с собой. И знаешь что? Ты только что доказала, что ты сильнее его.»

Он помолчал, давая ей впитать слова.

«Ты думаешь, я не знаю, что такое клетка? Моя клетка – это моё тело. Оно не подчиняется мне. Оно предаёт меня каждый день. Я могу упасть, пытаясь поднять с пола упавшую ручку. Я могу обжечься кипятком, пытаясь сделать чай. Я ненавижу его. Иногда я ненавижу его так сильно, что мне хочется разбить все зеркала в этой квартире.»

Он сделал паузу, перевел дух.

«Но когда я разговариваю с тобой, эта ненависть уходит. Потому что ты – единственный человек, который видит не тело. Ты видишь меня. Тот самый разум, который заперт в этом негодном скафандре. И для меня ты – не девушка, которая с трудом ходит. Ты – Лейла. Художница, которая рисует вселенные. Женщина, которая смеётся над глупостями. Человек, чьё мужество заставляет меня чувствовать себя трусом.»

Он поднял руку и прикоснулся пальцами к экрану, как будто мог ощутить сквозь него её щёку.

«Ты не моя клетка, Лейла. Ты моё окно. И я не позволю тебе его закрыть. Понятно?»

Она не могла говорить. Она лишь кивнула, свежие слёзы катились по её лицу, но теперь это были слёзы облегчения. Она подняла свою дрожащую руку и тоже прикоснулась к экрану, к месту, где были его пальцы.

В тот вечер они не строили новых планов. Они просто говорили. Он рассказывал ей о своей ссоре с Цви, о разбитом чайнике, о своём стыде и ярости. Она рассказывала о страхе, который испытывала, когда мать не отвечала сразу на её зов, о грубости Ум Ахмед, о том, как боится будущего.

Это был не обмен надеждами. Это была перекличка двух душ в кромешной тьме. И сам факт того, что другой голос отзывался, означал, что они не одиноки. Их любовь в тот вечер перестала быть романтической абстракцией. Она стала фактом. Таким же неоспоримым, как их инвалидность. Таким же реальным, как стена, за которую она держалась, и колёса его коляски.

Глава 4. Ави: Анатомия восстания

После того разговора с Лейлой в Ави что-то перещелкнуло. Пассивное принятие своей судьбы, длившееся десятилетиями, сменилось холодной, целенаправленной яростью. Он больше не мог позволить себе быть беспомощным. Не для себя. Для неё.

Его восстание началось с малого. С чашки чая.

Он изучил свою неудачу как инженерный проект. Проблема была не в жажде, а в последовательности действий и распределении веса. Он не мог одновременно держать равновесие, поднимать тяжёлый чайник и манипулировать им.

Он провёл целый день, анализируя кухню. Он измерил расстояния, высоту столешницы, силу трения колёс коляски о порожек. Он заказал в интернете лёгкий титановый чайник, который весил вполовину меньше пластикового. Он купил силиконовую воронку с широким горлом.

Новый ритуал был таким. Подъехать. Упереться. Поставить пустую чашку под край столешницы, чтобы её не опрокинуть. Вставить воронку. Взять лёгкий чайник, налить воду в кружку через воронку. Убрать воронку. Опустить пакетик чая. Только потом включить чайник и поднести его к кружке, чтобы залить кипятком. Действие, занимавшее у обычного человека тридцать секунд, у него растягивалось на десять минут. Но он делал это сам.

Первую самостоятельно заваренную чашку чая он выпил, глядя в окно. На вкус она была самой лучшей в его жизни. Он сфотографировал пустую кружку и отправил Лейле.

«Мой Эверест. Взял его.»

Этот маленький триумф дал ему энергию для большего. Он начал тренироваться. По ночам, когда Цви спал, он отключал мотор коляски и пытался проехать по квартире на ручной тяге, нагружая мышцы плеч и спины. Боль была адской, по утрам он просыпался разбитым, но он чувствовал, как в его атрофировавшемся теле просыпается что-то древнее, мускульное, мужское.

Он перестал просить Цви помочь ему с мелочами. Если ронял что-то на пол, либо оставлял лежать, либо часами пытался поднять с помощью захвата на длинной ручке, который он тоже приобрёл. Он начал мыться дольше, но более самостоятельно, используя специальные мочалки и держатели для мыла.

Цви заметил перемены. Сначала он отнёсся к этому с подозрением.

– Ты что, готовишься к марафону? – язвительно спросил он однажды утром, заметив, что Ави сам надел носки, пусть и криво.

– Кое-что вроде того, – уклончиво ответил Ави.

Молчаливая война между ними приобрела новый оттенок. Если раньше Цви был тюремщиком, а Ави – пассивным узником, то теперь Ави стал саботажником, подрывающим устои их тюремного быта. Его растущая независимость подрывала саму основу их отношений, построенную на вине и долге. Цви, приходивший с работы и видя, что помощь не нужна, чувствовал себя не облегчённым, а лишним. Его роль размывалась, и это пугало его.

Однажды вечером Ави работал над своим главным проектом – планом побега. Он изучал авиакомпании, которые предоставляли услуги для людей с ограниченными возможностями. Сравнивал цены. Читал отзывы о доступности отелей в Стамбуле. Он создал сложную таблицу с расходами, датами, необходимыми документами.

Он был так погружён в расчёты, что не услышал, как Цви вернулся домой. Брат заглянул в его комнату и увидел его не за корректурой, а за изучением турецких визовых требований.

– Что это? – Цви стоял в дверях, его массивная фигура загораживала свет из коридора.

Ави вздрогнул и инстинктивно свернул окно браузера.

– Ничего. Работа.

– Не похоже на работу. – Цви вошёл в комнату. Его взгляд упал на блокнот, лежавший рядом с клавиатурой. На верхнем листе была нарисована схема – два круга, обозначавшие Тель-Авив и Триполи, и стрелка, дугой уходящая в Стамбул. Рядом – цифры, суммы в долларах и шекелях.

Наступила тягучая, гулкая тишина. Цви медленно подошёл, взял блокнот. Его лицо стало каменным.

– Ты… это серьёзно? – его голос был тихим и опасным. – Ты реально планируешь это… это самоубийство?

– Это не самоубийство, – холодно ответил Ави. – Это поездка.

Цви засмеялся. Это был короткий, сухой, безрадостный звук.

– Поездка? Ты? В Турцию? Один? Чтобы встретиться с этой… с этой девушкой из интернета? Ты совсем спятил?

– Её зовут Лейла.

– Мне плевать, как её зовут! – голос Цви сорвался на крик. Он швырнул блокнот на стол. – Ты живёшь в сказке, Ави! Ты не можешь сходить в туалет без помощи! Как ты собираешься лететь на самолёте? Как ты будешь жить в отеле? Кто будет тебя поднимать, переодевать, мыть? Я? Ты ждёшь, что я брошу работу и поеду с тобой на свидание с твоей виртуальной подружкой?

– Я не просил тебя ехать! – взорвался Ави. Впервые за много лет он кричал на брата. В его голосе была вся накопленная за годы ярость, всё отчаяние, вся боль. – Я всё продумал! Есть услуги сопровождения! Доступные отели! Я не ребёнок!

– Ты ведёшь себя как ребёнок! – Цви наклонился, упираясь руками в подлокотники коляски, его лицо оказалось в сантиметрах от лица Ави. От него пахло потом и усталостью. – Ребёнок, который не понимает, что мир – это не его компьютерная игра! Там война, Ави! В её стране идёт война! Интернет могут отключить в любой момент! Самолёты могут не летать! А ты… ты сидишь здесь, в своей безопасной клетке, и играешь в рыцаря на хромой кляче! Ты сломаешь себе шею. Или тебя обманут, ограбят, бросят умирать в чужой стране. И я… я должен буду приехать и собрать по кускам то, что от тебя останется? Или просто получить звонок, что тебя нашли мёртвым в номере отеля, потому что ты упал и не смог дозвониться?»

Ави смотрел на разгневанное лицо брата и видел не злость, а страх. Животный, панический страх потерять его. Страх перед неизвестностью. Страх перед дополнительной ношей, которая могла рухнуть на его и без того согнутую спину.

– Я не просил тебя быть моим хранителем, – прошептал Ави. – Я просил быть братом.

– А я не могу быть просто братом! – Цви выпрямился, и его голос внезапно сник. Вся ярость вытекла из него, оставив лишь горький осадок. – Я им не был с того дня, когда тебя привезли из больницы. С тех пор я… я тень. Я функциональный придаток. Я не знаю, кто я, если не твой надзиратель. И знаешь что? Я ненавижу это. Я ненавижу каждую секунду этого. Но это моя работа. И я делаю её. Потому что другой жизни у меня нет.»