Вернувшись в комнату, взял в руки любимую, практически настольную, в чёрном переплете тетрадь, удивился, когда не обнаружил закладку в том месте, где вчера заложил. Смутное воспоминание, о чём читал перед сном, не принесло ожидаемого облегчения, поэтому, бросив дела и преодолев квартирный лабиринт, направился на улицу. Что он жаждал найти, в суете тополиного пуха и мух, не знал, да и неважно это.

На лестничной площадке, рядом с чугунным радиатором, язвительным шипением его встретила черная кошка. И слава случайности, что не кот, а то они злорадные только и норовят дорогу перейти, жди потом неведомых проблем. Кошки, другое дело, если и принесут чего, так только котят либо блох, в общем, ничего серьезного. Шрот Адамович от природы обладал даром любви к животным, в школьные годы даже пытался вступить в общество юннатов и собирал гербарий из насекомых. Почесав кошку за ухом, погладил против шерсти, подергал за усы, последнее, правда, проделал лишь мысленно, но даже это приподняло настроение. Остаток дня бесцельно проболтался по городу, что-то напевая под нос, а когда устал, просто направился домой.

* * *

Восприятие вернулось, поджав хвост, будто провинившийся щенок, в ожидании наказания, – что я тут делаю?

Кресты тянули к нему тощие руки-перекладины, точно нищие, с просьбой о милостыне. Глупые, что может им подать человек, не депутат и даже не либерал, живущий на одну зарплату? Кладбище – время не убиваемых фантазий, подходящее место для грусти и единения с живой материей, ощущения близости человеческой мечты воплощенной в реальность. Вот оно – бессмертие!

Кошкин покинул, ограждённый вечной тоской, и местами, для надежности, погнутыми прутами чугунной решетки, периметр. Вот и первые люди. Чем ближе они, тем страннее казалось их поведение, и всё более недоумевал Кошкин. Один, с виду солидный мужчина, с дипломатом, при галстуке, присел на поребрик, открыл рот и, бледнея, схватился за сердце. Второй, в очках и с глазами, привыкшими к научным сенсациям на газетных листах, через раз выкрикивал «ха-ха», отмахивался от кого-то, стоящего перед ним, и пытался сдвинуться с места, при этом, каждый раз в непредсказуемую сторону, видимо никак не мог сделать правильный выбор.

Кошкин остановился, на ходу сосредоточиться не получалось, и отдался размышлениям о причине, столь необычного, поведения парочки прохожих. Огляделся по сторонам, ничего странного, как ни старался, не обнаружил. А так как больше никто рядом не находился, то, внезапно стало очевидно, виновник событий он сам:

– Я мертв? Верно, я же не дышу. Но, если это так, почему не захоронили? Что же, выходит я напрасно столько лет платил взносы в пенсионный фонд? – Совершенно разгневавшись, он заорал, – я вас всех выведу на чистую воду, всех! – и назидательно потряс указательным пальцем правой руки.

Кошкин бросился к дому, туда, где имелось зеркало, спрятанное на внутренней стороне дверцы шкафа, ровное зеркало, без кривизны, смеяться, глядя в него, не хотелось. С этой мыслью, будто заново рожденный, вбежал в комнату, распахнул шифоньер и застыл напротив отражения. Но, вместо Шрота Адамовича, на него смотрел Некто. Именно Некто, с живым лицом Кошкина, но с телом, того, другого, мерзкого чудища из злополучного сна.

Резкая боль тронула нервные окончания и волной ревнивой страсти утонула в мозгу, булькая пузырьками последнего вздоха, всплывающими на поверхность. Треск рвущихся сухожилий вгрызался в тишину комнаты, будто бобер вонзал зубы в корабельную сосну. Кожа отделялась от черепа.

Мгновенье, и Лицо – свободно, точно грешник после исповеди. Тело же, словно подкошенное подсечкой мастера единоборств, рухнуло, превращаясь в студенистую массу неприятного образа. От внешнего вида заливного, что растеклось по полу, Лицо рефлекторно открыло рот, но, за неимением спасительных пальцев, вынужденно ретировалось.

* * *

От боли он проснулся, затекла нога, снова снились кошмары, видимо сказывалось переутомление и излишняя впечатлительность. Тело Кошкина потянулось, расправилось и только потом последовало за сознанием, которому очень хотелось поскорее выбраться, из оклеенных обоями стен, на городские просторы.

На том же самом месте, всё с тем же внешним видом, Кошкина встретила чёрная кошка, протёр глаза, но статус-кво не сдало позиций. На этот раз, он не стал с ней заигрывать, а просто проследовал мимо, таким образом, протестуя против круговорота событий.

Кошкин отдался прохладе с таким же трепетом, с каким отдался бы идеалу женского рода. Но ничто не вечно, даже хорошее настроение, свежий воздух, желание бодрствовать. День оплыл, как свеча. По дороге к дому, Шрот Адамович утомился, а уже в комнате, с уважением, посмотрел на кровать, приоткрыл форточку, нежно коснулся пальцами черной тетради, откинул одеяло, ударил подушку ребром ладони, лёг, укрылся и уснул.

* * *

Надо менять место жительства, потому как, к намёкам риелторов присоединились сложившиеся обстоятельства. А какой ещё выбор у Лица, все понимают, никакого вовсе. Хорошо, хоть форточка открыта, и это вселяло надежду, что новая жизнь начинается с удачи, которой так не хватало в предыдущем существовании.

Прохожих на улице не встречалось, и никто не препятствовал Лицу в перемещениях вдоль тротуара, путём, когда-то не раз исхоженным, хоть и в иной ипостаси, в тех, далеких уже, воспоминаниях. Внимание привлек одинокий фонарный столб, расположенный в тупичке. Он, как-то сразу, приглянулся Лицу; свет газовой лампы манил, призывал и не настораживал. Лицо натянулось на лампу, полностью обволокло, сдавило, как варежка первую стадию рыхлого снежка, и затихло. Навалившееся тепло напомнило ту нежность, с которой, в редкие минуты, его касалась горячая вода перед бритьем. Свет лампы, пробиваясь сквозь глаза, ложился на асфальт размытыми пятнами цвета побежалости. Если бы кому посчастливилось увидеть этот свет, да ещё и застать Лицо, спящим на лампе, то не носить бы ему рубашки со свободным кроем рукавов, не услышать больше звуков ударов собственных кулаков по твердым стенам, не спать безмятежно без прокола вены.