Первый шаг в Армагеддон. Серия «Бессмертный полк»

Коммунистический переполох

16 октября 1941 года.

Сейчас модно снимать фильмы-катастрофы. Предугадывать, что было бы при ядерном ударе? А вот при химическом нападении было бы так. При наводнении, эдак. При морозах за минус семьдесят, при жаре за плюс пятьдесят. Но мало, кто поднимает память о недавней нашей истории. Слуха одного, иногда, хватает, чтобы посеять панику. И тогда…

Всем известно, что вождь работал допоздна и просыпался ближе к обеду. Но 15 октября 1941 года необычно рано собрались все члены Политбюро. В 9 утра партийные бонзы уже толпились в кабинете Сталина. Как всегда, в неподражаемой манере тот заявил, что брешь в 500 километров, которая образовалась в обороне Москвы, закрыть войсками Красной Армии не получится. Попросту нет резервов, а потому в любой день противник может ворваться в город. Никто не возражал, что 15 вечером необходимо будет немедленно эвакуироваться. В воздухе повисла гнетущая тишина. Великая империя Советов полностью зависела от действий своего главнокомандующего, который уведомил о своём исходе из столицы утром 16 октября. Действующие лица, не стесняясь быть уличёнными в упаднических настроениях, поспешили исполнить указание вождя. В результате панические вести распространились мгновенно. Началась непредсказуемая, страшная и беспорядочная вакханалия. Напуганные жители в беспорядке и замешательстве побежали из города.

Хаос, переполох и смятение в Москве началась 16 октября 1941 года, когда фашисты прорвали фронт на Можайском направлении. Паника.

Первыми бросились бежать из Москвы партийные функционеры, руководители предприятий, директора заводов. Они обладали определённым ресурсом для эвакуации, поэтому использовали его на полную катушку. Кузова выделенных автомобилей домочадцы набивали своим барахлом под завязку. Пихали туда всё. Диваны, торшеры, баулы с тряпками, ковры, никелированные кровати, чемоданы всех мастей.

Драпали поголовно все и целыми семьями. Не забывали прихватить с собой собачек, кошечек и, даже, аквариумы.

Сопровождало всё это барахло жирное мясо хозяев.

Все и вдруг осознали, что трон под большевиками закачался основательно. Враг был у ворот, а защищать от варвара «краснопузых комуняк» у людей в белокаменной желания не было.

Когда по радио передали, что неприятель прорвал линию нашей обороны, а страна и правительство находятся в смертельной опасности, начался невообразимый массовый исход из города. Люди целыми коллективами шли пешком в Горький. Кто куда, уезжали в деревни. При этом, не забывали прихватить казённое имущество. А чиновники покруче и повыше драпало тайком и по ночам.

Начальство действовало по принципу «спасайся, кто может». Очень многие партфункционеры, целиком и полностью загрузив служебные машины до отказа, пробивались через контрольные пункты или объезжали их и устремлялись на Рязанское и Егорьевское шоссе. По Рязанскому шоссе с узлами, баулами да чемоданами шли толпы людей. Оно меньше всего обстреливалось. Впрочем, какая была разница? Разбегались по всем направлениям, лишь бы подальше от города. Людей охватило стремление любой ценой, но спасти свою шкуру.

Весь народ ощутил на подкорке трусость, растерянность и предательство. Было опозорено шоссе Энтузиастов, по которому неслись на восток автомобили бывших и на словах задекларированных партийных «энтузиастов». Лев Ларский: «Я стоял у шоссе, которое когда-то называлось Владимирским трактом. По знаменитой Владимирке при царизме гоняли в Сибирь на каторгу революционеров-это мы проходили по истории. Теперь революционеры-большевики сами по нему бежали на восток-из Москвы. В потоках машин, нёсшимся от Заставы Ильича, я видел заграничные лимузины с „кремлёвскими“ сигнальными рожками-это удирало Большое Партийное начальство! По машинам я сразу определял, какое начальство драпает: самое высокое-в заграничных, пониже-в наших „эмках“, более мелкое-в старых „газиках“, самое мелкое-в автобусах, в машинах „Скорая помощь“, „Мясо“, „Хлеб“, „Московские котлеты“, НКВДшных „чёрных воронах“, в грузовиках, в пожарных машинах… А простые рядовые партийцы бежали пешком по тротуарам, обочинам и трамвайным путям, таща чемоданы, узлы, авоськи и увлекая личным примером беспартийных… В потоке беженцев всё смешалось: люди, автомобили, телеги, тракторы, коровы-стада из пригородных колхозов гнали!.. В три часа на мосту произошёл затор. Вместо того, чтобы спихнуть с моста застрявшие грузовики и ликвидировать пробку, все первым делом бросались захватить в них места. Форменный бой шёл: те, кто сидел на грузовиках, отчаянно отбивались от нападавших, били их чемоданами прямо по головам… Атакующие лезли друг на друга, врывались в кузова и выбрасывали оттуда оборонявшихся, как мешки с картошкой. Но только захватчики успевали усесться, только машины пытались тронуться, как на них снова бросалась следующая волна… Ей богу, попав впоследствии на фронт, я такого отчаянного массового героизма не наблюдал…»

Секретарь Союза писателей Александр Фадеев докладывал, что автор слов знаменитой песни «Священная война» Василий Лебедев-Кумач «привёз на вокзал два грузовика вещей, не мог их погрузить в течение двух суток и психически помешался».

Другой писатель, Аркадий Алексеевич Первенцев тоже пытался уехать из города вместе с женой. Процветающему тогда писателю государство выделило машину с шофёром и он ею пользовался. Но дорогу перекрыла огромная толпа: «Несколько человек бросились на подножки, на крышу, застучали кулаками по стеклу. Под ударами кулаков рассыпалось и вылетело стекло возле шофёра. Машину схватили десятки рук и сволокли на обочину, какой-то человек поднял капот и начал рвать электропроводку. Десятки рук потянулись в машину и вытащили жену. Она сопротивлялась в изнеможении и кричала. Несколько мужиков подняли её на руки и уволокли к соседнему с дорогой оврагу. Проходившие мимо красноармейцы попытались призвать толпу к порядку, но у них ничего не получилось. В конце-концов не стрелять же в людей. Толпа кричала, шумела и приготовилась к расправе, линчевать. Я знаю нашу русскую толпу. Эти люди, подогретые соответствующими лозунгами 1917 года, растащили имения, убили помещиков, бросили фронт Первой мировой и дезертировали, убили своих офицеров, разгромили винные склады… Это ужасная толпа предместий наших столиц, босяки, скрытые 20 лет под фиговым лист-ком профсоюзов и комсомола. Здесь же, армия защищавшая шоссе, была беспомощна. Милиция умыла руки. Я видел, как грабили другие машины, и во мне поднялось огромное чувство ненависти к этой стихии. Я смотрел на их разъярённые, страшные лица, на провалившиеся щёки, на чёрные, засаленные пальто и рваные башмаки, и вдруг увидел страшную пропасть, разъединявшую нас, сегодняшних бар, и этих пролетариев… Вошедшая во вкус толпа бросилась грабить очередной правительственный автомобиль ЗИС-101: из него летели носовые платки, десятки пар носков и чулок, десятки пачек папирос. ЗИС увозил из Москвы жирного человека из каких-то государственных деятелей, его жену в каракулевом саке и с чёрно-бурой лисой на плечах. Он вывозил целый магазин… Из машины вылетел батон белого хлеба и упал на дорогу. Какой-то человек в замызганном пальто прыгнул к этому сокровищу, поднял буханку и начал уписывать за обе щёки», щеря в блаженной улыбке беззубый рот… Безысходность и всполох катастрофы. Ужас. Жуть.

Драпали все. Но назло отчаянию в народе стала гулять злая шутка. Спрашивается: «На какой ленточке медаль «За оборону Ленинграда?» Ответ: «На муаровой. А медаль «За оборону Москвы»? «На драповой».

Вся Москва бросила работу, люди болтались без дела. Электрички стояли, машин и автобусов не было. Метро не функционировало. Лазарь Каганович подготовил Указ: «Метрополитен закрыть. Подготовить за три часа предложения по его уничтожению. Объекты разрушить любым способом…» В разных направлениях в метро спустили сотни тонн динамита. Большевики же любили разрушать. Хлебом не корми, уделают всё до основания. Была создана специальная комиссия по проведению «спецмероприятий», в которую входило пять человек: представители партии и наркомата обороны, от НКВД СССР-Иван Серов, от НКВД Москвы-Михаил Журавлёв. На ликвидацию гражданских объектов было выделено 20 тонн взрывчатки. Уничтожению подлежали так же хлебозаводы, холодильники, мясокомбинаты, вокзалы, трамвайные и троллейбусные парки, мосты, электростанции, а так же здания ТАСС, Центрального телеграфа и телефонные станции… Большевики своими намерениями собирались создать невыносимой жизнь простому народу, если они окажутся в оккупации. Иногда, в толпе слышались выкрики: «Бей коммунистов!»

На улицы Москвы с самолётов немцы сбрасывали листовки с различными текстами, которые только усиливали тревогу: «Москва не столица, Урал не граница…» Эта фраза в достаточно простой формулировке, как нельзя реально отражала намерения фашистов. Паника нарастала с каждой минутой. Радио молчало. Успокоить народ было некому.

В то время военная прокуратура зарегистрировала, что более 780 руководящих работников «сделали ноги». Ими было похищено из государственных касс почти 1,5 миллиарда рублей. Начальники самовольно угнали сотни грузовых и легковых автомобилей.

Все возмущались и говорили, что крысы первыми бегут с корабля, да прихватив при этом с собой несметные ценности. Люди имели ввиду крыс начальников и крыс жирных партийных функционеров.

Истерика ощущалась везде. Особо когда «волна» передавалась сверху.

У людей от бессилия перед надвигающейся катастрофой появлялась ожесточённость и свирепая злоба на всех и на всё. С трудом можно было представить, что с такими невменяемыми людьми можно было адекватно разговаривать

Абсолютно всё было в дефиците. В очередях наблюдались постоянные драки. Наглые мужики в ожидании привоза продуктов душили старух, а в магазинах могли запросто прихлопнуть горластых молодух. Гражданская, а сейчас прифронтовая жизнь обесценилась донельзя. Получив месячную зарплату-отступные, паникёры на вокзалах штурмовали поезда. Чтобы продукты не портились, перед закрытием магазинов их стали раздавать прохожим на улице.

Обнаглевшая молодёжь бандитствовала. А милиционеры слонялись по тротуарам, как неприкаянные. Проще говоря, охраняли сами себя. Стояли по 2—4 человека, глазели на всё происходящее, не вмешиваясь и спокойно покуривали папироски.

У них всегда был один и тот же ответ: «Нет никаких инструкций…»

Как и положено проходимцам, в первых рядах драпали коммунисты. Художница Андреева А. А.: «Партийная верхушка института, зная, что он переоборудуется в госпиталь и скоро привезут раненных, бежала. Но, при этом, выкрала и увезла с собой все запасы спирта и денег…»

Ярые коммунисты поголовно сжигали в спешке свои партбилеты. «В связи с трусостью и приближением фронта к городу 1551 партийцев уничтожили свои парткнижки». Обычное дело, когда на улицах разлетались деловые бумаги. Если приглядеться, то можно было понять, что это совсекретные партийные документы.

Партийные бонзы считали, что главное спасти свою шкуру. А то, что по этим «ксивам» Гестапо может найти и уничтожить тысячи людей они не задумывались.

Замнаркома внутренних дел И. Серов докладывал 18 октября Наркому Л. П. Берии о том, что при обходе тоннеля Курского вокзала сотрудниками милиции было обнаружено 13 мест бесхозного багажа. При вскрытии оказалось, что там находятся секретные пакеты Московского горкома ВКП (б), партбилеты и учётные карточки на руководящих работников обкома, горкома, облисполкома и областного управления НКВД, а так же на секретарей райкомов Москвы и области! Попади эти документы в руки немецких агентов, то люди были бы обречены. Были бы под риском быть убитыми даже в мирное время.

Что это было? Схрон, вброс совсекретной документации для абвердиверсантов, или посылка-подарок для Гестапо? По истечении времени не узнать уже.

Отдельная басня о Центральном комитете ВКП (б) по руководством Маленкова Г. М. Они-то точно в составе райкомов, горкомов драпанули в полном составе.

«За дезертирство со своих постов» были сняты с работы и исключены из партии секретарь Шаховского РК ВКП (б) и председатель Шаховского райисполкома.

Сломя голову, наперегонки бежали из Москвы сотрудники ЦК ВКП (б)!

Замначальника 1-го отдела НКВД старший майор госбезопасности Шадрин докладывал Наркому ВД Меркулову В. о том, что в покинутом людьми и бесхозном здании ЦК ВКП (б) нет ни одного сотрудника!

«Всё хозяйство и документация брошена и оставлена без присмотра. Сжечь секретную документацию некому.

В самих кабинетах руководящего состава ЦК ВКП (б) царит полный разгром. Столы вскрыты, замки взломаны, бланки, секретная переписка и директивы ЦК ВКП (б) валяются на полу и в коридорах.

В котельную вынесли для сжигания особо секретные документы. Однако их бросили. И они разлетелись по всему двору.

Пожарной и какой-либо другой охраны не было. Все просто сбежали. Противопожарное оборудование разбросано и украдено.

Пресечено хищение 100 пишущих машинок, 128 пар валенок, тулупов, 22-х мешков с обувью и носильными вещами, нескольких тонн мяса, нескольких бочек с сельдью и других продуктов…»

А в разграбленном личном кабинете смого (!) товарища Жданова обнаружены брошенными 5 совершенно секретных пакетов…»

И это всё о элитной верхушке великой и объединяющей партии большевиков?! Только тихо… Тс-с-с… Никому об этом…

В Москве царила растерянность, главенствовала безнаказанность, а желание спастись и выжить любой ценой привели к тотальному беспределу. Однозначно, власть потеряла в то время контроль над городом и людьми. Самоустранилась и дистанцировалась от обрушившегося на социалистическое общество глобального испытания.

Из своих нор, малин и схронов повылезали уголовники всех мастей. Они грабили магазины, богатые конторы. На особом счету у них были ломбарды и ювелирные магазины. Все вопросы решались на кулаках и с поножовщиной. Организованные группировки начали грабить эшелоны. Масла в огонь подливали заброшенные в тыл диверсанты.

Некто Коровин И. С. опубликовал пораженческий призыв к свержению «жидомасонской клики» Сталина под названием «Как охранить себя от холода». Пораженческий Манифест стал стремительно распространяться по рукам населения. Это поднимала голову подпольная организация «Союз спасения Родины и революции». Коровина, впоследствии, выловили и расстреляли в органах НКВД.

Наступил период «разброда и шатаний».

17 октября передовые части Вермахта достигли Химок. До Москвы немцам оставалось 19 километров. На Курском вокзале негде ступить-все лестницы, где только можно поставить ногу заполнены живыми телами, узлами, корзинами. Это напоминало разруху 1919 года, тиф и хаос. Режим Сталина словно растворился, а с ним и его идейный партийный аппарат. По норам разбежались НКВДшники, попрятались милиционеры. Жесточайший и казавшийся незыблемым режим в одночасье рушился на глазах. У людей пропадал страх к коммунистам. Вдруг, люди стали понимать, что с его исчезновением улетучивалась и советская власть. В женских парикмахерских не хватало мест, очередь за сутки вперёд. Дамы переговаривались в хвостах на тротуарах: «Немцы идут, надо причёски делать, марафет наводить». Многие считали, что после ужасов 1937 года страшнее уже ничего не бывает. Поговаривали: «А что, будем унижаться вместе со всей Европой!»

Но 20 октября властьимущие, наконец-то, прозрели и ввели в Москве осадное положение. Требования к гражданам города были очень жёсткими.

Приказ предусматривал применять к трусам, паникёрам, шкурникам, мародёрам и грабителям любые меры, вплоть до расстрела на месте. Расстреливали часто по делу и без дела. Слухи поползли по городу. Это охладило «горячие» головы.

Народ вздохнул облегчённо. Стало понятно, что не вся власть сбежала.

А 23 октября немцы были остановлены на подступах к Серпухову, Алексина, у Тарусы и у реки Нара. Люди поверили в возможный благоприятный исход.

В кинотеатрах вновь стали крутить фильмы «Дело Артамоновых», Свинарка и пастух», «Казаки Дона», «Боевой сборник №6», хроникальные журналы №99 и №100.

Заработало метро. На улицы выехали машины такси.

Впоследствии факт «московской паники» и партийных небожителей засекретили. Но шила в мешке не утаишь.

Вся страна что-то, где-то слышала и перешёптывалась. Даже на фронте бойцам было известно об октябрьских беспорядках и хаосе в столице.

…А в это время на подступах к Москве разворачивались ожесточённые бои. РККА не сдавалась. Истекала кровью простых красноармейцев, но мужественно держала удар. Простые солдаты своими жизнями исправляли ошибки и компенсировали неспособность своих командиров правильно и с умом управлять своими войсками и наводить порядок в тылу.

На землях дальнего пригорода завязались схватки не на жизнь, а на смерть. Над Москвой нависло время кровопролитного испытания.

Святогор и его наследие

Белорусская ССР. Село Сокольничи.

17 июля 1941 года.

А теперь расскажу вам, с моей точки зрения, о безусловном и настоящем герое. О мальчишке из Орла, 20-ти летнем Николае Сиротинине.

Росточка он был далеко не гигантского. Всего сто шестьдесят четыре сантиметра. А весом целых пятьдесят четыре килограмма. Не богатырь, скорее паренёк тощий.

Звание у него было старший сержант.

По национальности был русским.

Воинской профессией артиллерист, командир орудия.

Младший начсостав истребительной противотанковой батареи значился на довольствии в 55-м стрелковом полку, 6-й стрелковой дивизии, где и сам Николай.

Командовал Сиротинин пушкой УСВ калибра 76 мм, которая в боевом положении весила полторы тонны. Вес противотанкового подкалиберного снаряда был шесть килограмм. Боекомплект составлял 60 снарядов.

Дополнительно у него были ещё личный карабин и патроны к нему.

А целью беспощадного боя, в который вступил артиллерист, была острая необходимость задержать противника при отходе своего полка на новые рубежи.

Замечу только, что эффективная прицельная дальность стрельбы противотанковой пушки всего 600 метров! К примеру, для среднего немецкого танка Т-3 дистанция в 600 метров, это по ровной поверхности меньше 57 секунд быстрого хода!

17 июля 1941 года старший сержант Николай Сиротинин остался прикрывать отход своего стрелкового полка возле села Сокольничи, что в Белоруссии. Со своей 76 мм пушкой артиллерист выбрал удобную позицию на холме среди густой ржи у колхозной конюшни. На взгорке, с которого прекрасно просматривалась переправа и мост через реку.

Рано утром по шоссе Москва-Варшава на перехват ушедшему родному полку выдвигался немецкий авангард 4-й танковой дивизии 2-й танковой группы на то время любимца фюрера генерал-полковника Хайнца Гудериана.

Он только что покорил Польшу, а тут на пути великого Вермахта какая-то деревушка на обочине дороги маячила.

На протяжении более чем 3-х километров, до самого окаёма дорога была забита вражеской техникой. Не встречая преград на своём пути, гитлеровцы с удовольствием наматывали на траки своих танков неисчислимые вёрсты русской земли.

Бронетанковая колонна двигалась как на прогулке, в окружении мотоциклистов и автоматчиков. Фашисты радовались сиюминутным победам. Серьёзного сопротивления им же никто не оказывал. Поэтому они не тушевались, а пёрли по советской земле общим устрашающе-смертоносным механизированным гуртом.

59 немецких средних танков Т-3. Каждый из них имел пушку и по 3 пулемёта, экипаж составлял 5 человек. В грузовиках находилась рота пехоты: 4 офицера, 26 унтеров, 161 солдат. На вооружении у них было 47 пистолетов «Вальтер», 16 автоматов шмайссеров, 132 карабина, 12 ручных пулемётов, 3 противотанковых ружья, 3 миномёта 50 мм. Клубы пыли поднимали гусенично-колёсные бронемашины, мотоциклисты.

И вся эта махина ломились к мосту через речку Добрость. Прямёхонько на Москву. Страшно было смотреть на эту армаду. Казалось, ничто не могло помешать фашистам преодолеть путепровод через водоём и всей ордой двигаться дальше к своей цели.

Но именно здесь неприятельская прорва вступила в открытое противостояние. Наконец-то, хоть кто-то, здесь и сейчас дал отпор оккупантам!

Именно на этом участке фронта всю ответственность за судьбу Родины взял на себя лишь один-единственный русский солдат, красноармеец Николай Сиротинин.

– Заткнёшь мост и отходи. Только прихвати с собой замок от пушки. В вещмешок засунь. А лошадь будет ждать тебя за сарайчиком конюшни. Налегке быстрёхонько догонишь, – сказал при отступлении полка командир противотанковой батареи.

– Не беспокойтесь, всё сделаю, – маленький сержант смотрел на лейтенанта снизу вверх спокойно и уверенно.

Кто, если не он, дитё горькое, остановит фашистов?

Но и один в поле воин, если он настоящий герой и если он русский.

Меткими одиночными выстрелами Николай поджёг головной танк и тот, что ближе к хвосту колонны. Немцы попытались стащить с дороги подбитые машины, но не удачно. На дороге образовалась пробка. Двинувшиеся вброд реки танки застряли.

Тем самым задача была выполнена, и он мог уйти догонять своих.

Но старший сержант Сиротинин остался и продолжил бой. Ведь у него ещё были снаряды.

С прямой наводки Николай стрелял и стрелял. Прицельно вышибал вражескую технику. Танк за танком. Уничтожал бронемашины, мотоциклы, личный состав пехоты.

Красноармеец-артиллерист искусно замаскировался на холме во ржи. Поэтому немцы долго никак не могли определить артиллерийскую позицию, место расположения противотанковой пушки. Она была расположена аккурат против солнца.

За 2,5 часа боя Николай Сиротинин отбил все атаки фашистов. Он лично уничтожил 27 танков (по некоторым источникам 12), 7 бронемашин, 57 солдат и офицеров неприятеля.

Когда немцы вышли на его позицию, у него оставалось всего 3 снаряда. Сдаваться он отказался и продолжил свой последний бой, отстреливаясь из карабина.

Так и погиб настоящий русский герой.

На его могилу немцы согнали всех жителей села Сокольничи. Анна Фёдоровна Поклад сразу признала паренька. На солдатском постое она же сама отпаивала коровьим молочком тихого, маленького и щуплого солдатика. Паренька тощего.

– Дитё горькое, – называла с жалостью. Слишком уж был мирный, домашний, не боевой.

А фашисты, потрясённые храбростью русского солдата уложили его тело на расстеленную плащ-палатку. С уважением сняли каски, танкистские перчатки и отдали русскому солдату честь уважения троекратным салютом из винтовок.

На митинге оберст, полковник Хайнфелд особо подчеркнул, что если солдаты фюрера будут драться так же, как этот русский защищал Фатерланд, свою Родину, то в скором времени они завоюют весь мир.

А Россия будет лежать у ног великой Германии: «Дойчланд, хайль!»

После похорон гитлеровцы долго стояли у противотанковой пушки и могилы. С восхищением подсчитывали выстрелы, попадания и осматривали вид на дорогу с позиции героя-артиллериста.

Им не верилось, что подвиг совершил один человек. Немцы были поражены мужеством и стойкостью русского бойца!

И, скорее всего, их одолевали нехорошие мысли.

Ведь война только начиналась и что с ними случится, если русские будут сопротивляться с таким ожесточением и непокорностью?

Это был единственный и прощальный троекратный залп на могиле чудо-воина, смельчака и храбреца. Салют, которым почтили подвиг героя не его боевые друзья и товарищи, а заклятые враги. Его убийцы, солдаты Вермахта. Фашисты.

В то безысходно тяжёлое время, Отчизна так и не узнала о подвиге своего сына.

Тем не менее, это был самый невероятный случай мужества и героизма в мировой истории Второй мировой войны.

Великий подвиг всего одного человека!

И только спустя десятилетия нам поведали об уникальнейшем защитнике нашей Родины. Бесспорно лучшем из лучших среди себе подобных! Да, и, пожалуй, во все времена!

Но Родина не оценила должным образом подвиг рыцаря без страха и упрёка, старшего сержанта-артиллериста Николая Сиротинина. Комдив не воздал должное по достоинству своему бойцу. Командование не представило его к званию Героя Советского Союза.

Но слава о его мужественном поступке навеки останется в сердцах простого народа.

Это ли не настоящая честь для павшего в бою солдата!

Спи спокойно русский герой. На веки-вечные настоящая легенда ратного подвига! Мы, простые люди России будем помнить подвиг Николая Сиротинина во все времена.

Но прошли годы. Прах с поля боя перенесли в братскую могилу в райцентр Кричев. Чтобы и мёртвый русский герой не выделялся среди других павших. Нигде же не написано было, что героем был покойничек. Все же в те годы воевали. Кто хуже, кто лучше, но всем досталось с избытком. С лихвой и сверх всякой меры.

Святой для потомков островок земли у конюшни зарос чертополохом. Поле распахали.

Раздавленные гусеницами немецких танков пустые снарядные ящики пошли на растопку в печку местной конюшни. Латунные гильзы мальчишки сдали во «Вторчермет». Разграбленную сельчанами и брошенную бесхозную боевую пушку колхозники оприходовали в металлолом. Правда, колёса пригодились местной кузне. Для телеги.

На деньги, вырученные с продажи железа, деревенские мужики купили в сельмаге водку. Беленькую же завезли давеча. Даже на закуску хватило, ириски там всякие взяли.

Ну и пропили непосильным трудом заработанное счастье. Чего тут было валандаться.

Все мужики довольны остались. Раскумарились.

В те времена сторожем конюшни в Сокольничах был колченогий Феофаныч. Все деревенские забулдыги-землеробы собирались у него на завалинке.

Так было принято в деревне посудачить у конюшни о том, о сём. Соточку, другую пропустить с устатку.

Уже ночью, сторож вставал деревянной ногой на холмик по соседству со стойлом и орал на бескрайние поля к востоку, где должно было взойти солнце

– На поле танки грохота-а-а-ли-и-и, солдаты шли в последний бо-о-ой, а молодо-о-го-о-о команди-и-и-ра-а-а, – потом он садился на холмик могилки, плакал, горевал за свою разбитую судьбу и далеко не героическую, а так-сяк уже давно прошедшую молодость.

Но всё равно, широкая была натура у мужика! Никак не иначе, как орлом признавал себя Феофаныч! Уважаемым в колхозе человеком.

Не к кому-нибудь, а к нему тянулись мужики.

Утром же, он обнаруживал, что остатки закуски, сала и варёной картошки подъедало семейство ёжиков.

Он с ними пытался бороться. Прятал ужин под алюминиевую кастрюльку. И даже кирпичиком придавливал. Но ежикова родительница со своими шустрятами-ежатами остро чуяла, где можно было поживиться и оставляла его с носом.

Уже утром, будучи с великого похмелья, Феофаныч пил огуречный рассол и пялился на холмик, берёзовый колышек с фанеркой и надписью химическим карандашом на ней «…артиллерист старший сержант Николай…»

– Хм… Каков таков Сиротинин? Хде, хто, почему, когда? – и, какое ему было дело до этого артиллериста? Чужой человек для него был этот Сиротинин. Одно слово, мертвец ужо.

– Ик-ык-ык! М-м-м, похмелиться бы надобно. С утра башка трещит и раскалывается!

А ежиха его точно достала. Маковой росинки могла не оставить, не то что вечерний закусон сохранить. Со своим семейством сидела на глиняном холмике и зыркала в мутное окошко конюшни.

Ожидала, мамашка, когда служивый сторож заколдобится. Поджидали, чтобы улучить момент и шустрою семейкой начать столование. А там у них и пир горой.

Надоели ёжики Феофанычу! Службу свою исполнять ему мешали. Млекопитающие. Фу!

А посему солдатский погостник, надобно было убрать отседова. Убрать безо всяких на то рассуждений. Стук-бряк ногой топнул деревяшкой сторож!

– Убрать, и всё тут.

Не откладывая в долгий ящик, колхозник и пьяница-мозгоблуд поднял как-то вопрос на деревенском сходе. Бабы что-то верещали, судачили. Да кто их будет слушать, окаянных.

Теперича сторожу стало хорошо и просторно. Никакая палка с фанеркой не мешает глядеть из окна конюшенной сторожки. Охранять.

Опять же из самого же хлева открывался широкий простор на шоссе Москва-Варшава, на речку и мост на ней.

Панорама неописуемая приключилась. Зашибись! Красотища! Аж, заколдобиться можно. Восторжествовала правда народная.

Председатель всегда был на стороне тружеников колхоза. Он же понимал прекрасно, что сегодня в передовиках ходит, а завтра могут в аглицкие шпиёны записать. Вот, так. От тюрьмы, да от сумы не зарекайся.

У Феофаныча лепота наступила. Можно было уже и небритой мордой в лопухи повалиться, а не макушкой в склизкий глиняный холмик. Одним словом, благолепие.

Но потом пришли следопыты и заявили, что у них по плану из военкомата, посещение могилы сержанта-артиллериста. Цветочки там посадить. Звезду поправить, оградку покрасить.

Мальцы таращили глаза на дорогу, на ржаное поле. Удивились они, когда узнали, что останки воина увезли в район, в общую братскую могилу.

Затем, молокососы дружно пялились на сторожа, как на чучело. Общим стадом, никак не хотели верить ему, достойному представителю колхоза

– А я тутося не приделах буду. И не прессуйте меня шибко, – так распорядился Райисполком и лично—о—о (!) сам товарищ Енукидзе.

– Расходов будет меньше. Приходиться на всём экономить, – сказал районный начальник.

Как-то рано утром заявился в конюшню бравый капитан. С пушками в петлицах. Растолкал сторожа. Бесцеремонно, как у них в армии столкнул с топчана на землю.

Гаркнул ему в опухшее мордасово так, что лошади испугались!

Феофаныч уже слаб стал на ухо и не смог толково что-либо услышать, а тем более объяснить. Тем паче с бодуна.

Едва разобрал он, но и то только отрывками

– Герой… Родина… Не позволю… Честь… Совесть… Власть… Прокурор…

А через пару месяцев, Пафнутьич, бухгалтер колхозный, приволок на завалинку заначку самогона, затыренную женой. Радости-то было у мужиков!

Тут же почали мутную бутыль.

– Ха—ра—шо—о—о—пш-ш—ла—а-а, – закусили грибочками колхозники.

Сказывал он, что в райцентре врага народа раскрыли. По случаю это был районный прокурор. Говорят, что всё какую-то правду искал, доказывал что-то в военкомате и райкоме партии прокурор-фронтовик. Но так и не нашёл видимо истины.

На лесоповал горемыку отправили.

А в середине шестидесятых, Феофаныч совсем уж стар стал.

На попутке добрались до него четыре женщины. Матушка, да сержантовы сестрички: Кира, Таисия да Нина. Спрашивали и искали, где ихний Коля родимый погиб. Вглядывались в синеву неба, осматривали поле до горизонта, рассматривали дорогу, что вела от конюшни к мосту.

Женщины негромко плакали в носовые платочки. Сопельки свои утирали.

И чего привязались? Да сторож и позабыл уже, где колышек с фанеркой стоял. Не смог даже место гибели и бывшего захоронения показать. Всё ужо позабыл горемыка алкаш

– Вроде там. А может здеся? Нет же. Помнится, что возле куста репейника. Или полыни?

Так и уехали, женщины не попрощавшись.