Дикие пчелы на солнечном берегу

Об авторе

Александр Ольбик является членом Союза писателей и журналистов Латвии. Работал в газетах «Советская молодежь», еженедельниках «Юрмала» и «Совершенно откровенно». Заслуженный журналист ЛССР. Пишет прозу, в основном в детективном жанре. Последний роман А.Ольбика («Ящик Пандоры») был опубликован в Москве в 2014 г. Позже он выпустил в свет еще два небольших сборника («Крымская соната» и «Пока меч в ножнах»). Что касается «Крымской сонаты», то это драматическая повесть о любви и гибели любимого человека и не имеет ни малейшего политического подтекста…

В 2005 году Европейской Унией искусств А.Ольбику была присуждена золотая медаль Франца Кафки. Однако, как считает А.Ольбик, самой весомой для него наградой является литературная Международная Премия им. Юрия Долгорукого, врученная ему 30 мая 2009 года (за написание книги «Дикие пчелы на солнечном берегу»). Эту книгу автор посвятил всем детям, погибшим в больших и малых войнах.

Ни на солнце, ни на смерть

Нельзя смотреть в упор.

Ф. де Ларошфуко

Посвящается детям – жертвам больших и малых войн

Вместо предисловия

Повесть Александра Ольбика имеет двойной конфликт. Первый – между главными персонажами: ленинградским энкэвэдэшником Кардановым, вместе с семьей заброшенным войной на далекий хутор, находящийся под немецкой оккупацией, и раскулаченным крестьянином Александром Федоровичем Петуховым. Прозванным Кереном.

– Если камень бросить вверх, он вернется на землю? – вопрошает Керен.

– Обязательно вернется.

– Вот так и мужик вернется к земле.

В этом конфликте нет правых и виноватых. Энкэвэдэшник искренне заблуждается вместе со страной. А Керен – носитель здравого, «почвенного» смысла.

Сегодня, через семьдесят лет после революции, мы видим, как отсутствие здравого смысла завело страну в тупик. Из сегодняшнего дня мы можем прямо сказать: Керен прав. А Карданов одурачен. Но тогда они оба были правы… каждый по своему. И оба погибли за эту страну. При том, что у них был выбор. Они могли остаться живыми, если бы отвели карателей к партизанам. Но и крестьянин и чекист выбрали жестокую смерть за Родину, какая бы она там ни была – правая или виноватая.

Второй конфликт – ВОЙНА. Россия и фашизм. Россия представлена горсткой людей: партизаны, женщина – мама Оля, дети и среди них главный герой четырехлетний Ромка по прозвищу Волчонок. У мальчика – врожденный дефект – заячья губа и волчья пасть. Он почти не разговаривает, мычит. Но он все понимает. В нем идет напряженная работа детской души, воображения. Мир насилия и красоты природы – все это проходит через детское восприятие.

На хутор заявляются каратели и по очереди убивают взрослых и детей. Волчонок случайно остался один, спрятался в подушках. Он выбегает во двор и видит там повешенных под козырьком крыши маму Олю, деда…»И по мере того, как взгляд вбирал и оценивал увиденное, по мере осознания свершившегося, в недрах его души, самых потаенных и неразгаданных, начал вызревать катастрофический распад…Он явственно увидел себя среди них, и вместе с тем разделенного с ними неохватной вселенной… Когда иссякли силы, сдерживающие рассудок, Волчонок пустился бежать…»

Страшная реальность…вернее, ирреальность потрясла детскую душу. В несколько мгновений Волчонок поседел и, не найдя выхода, покончил собой. Подорвал себя на гранате, оставленной на хуторе партизанами. «Не давая себе ни секунды на прощание с жизнью, всем своим измотанным бегом и страданиями тельцем повис на несущем избавление рубчатом металле».

Вот что такое фашизм. Что еще можно к этому добавить? Сегодня выросло поколение, которое ничего не знает о войне – даже два поколения. Но они должны знать. И такая книга должна быть прочитана.

Замысел книги ясен. Додуман до конца, а потому прост, как все додуманное. Но даже самый лучший замысел не дойдет до читателя, если нет языка. А язык этой повести – замечательный. Написано просто, подробно, с деталями настолько достоверными, что кажется будто автор не придумал, а увидел и спокойно записал то, что увидел и пережил сам. Ужасы записаны корректно, как бы отстраненно, без нажима и от этого они еще более ужасны.

Детская жизнь, игра, красота разогретой солнцем земли, образ врага с неестественно «прилепленным» к лицу носом и медвежьей поступью, беззаветная любовь мамы Оли, которая посылает своему сыночку последний взгляд, исполненный любви, девочка Сталина, уходящая в партизаны, мертвые глаза бабы Люси… Воистину, на смерть и на солнце нельзя смотреть в упор…

Вся сложная мозаика этой повести составляет честную и щемяще-нежную картину о людях в условиях войны.

После книг Василя Быкова – это самая интересная повесть, которую мне удалось прочитать на эту тему. Тему о войне, окончившейся в 1945 году.»

Виктория Токарева,

писатель.

Глава первая

Хутор Горюшино был, одинок на пять верст кругом. Он затаился на взгорье, зажатый – с одной стороны лесом, с другой – большаком. Оба конца дороги змеиными языками уходили в неизвестные пределы, о существовании которых четырехлетний Ромка лишь смутно догадывался.

Он стоял на краю завора и, не мигая, смотрел вдаль. Взгляд то устремлялся в синие небеса, где преспокойно парили два коршуна, то спускался в залитую золотистым светом лощину, цеплялся за струящийся ручеек стрекоз. Хорошо было Ромке, но вместе с тем и страшновато: только что по большаку пролязгал смердящий выхлопными газами поток из танков, грузовиков, повозок с высокими зелеными бортами. И никто из людей, находящихся в этом потоке, даже не удостоил мальчугана взглядом. Да и чему было дивиться – он представлялся проезжему люду привычной запятой в неряшливой скорописи войны.

Техника вместе с людьми уже были за поворотом, а в воздухе все еще витали паутинки выхлопных дымков. Они долго блуждали над большаком, пока их не подхватили теплые струи воздуха и не увлекли за собой в ляды.

К Ромке подбежала Тамарка – чернявая девчонка – и, взяв его за помочу, потянула за собой. Грязными в ципках ногами он стал упираться в комья засохшей глины.

У Ромки большие синие глаза, мокрый нос, а под ним – излом заячьей губы. Он не умеет говорить, и вся его речь походит на мычание. У него волчья пасть, и, наверное, поэтому к нему приклеилось второе имя – Волчонок.

Тамарка намного старше своего племянника и потому легко оттащила его от края завора. Ромка от досады тюкнул ее кулаком в зад и как-то кашляюще заплакал. Но когда они зашли в сени, где было сумрачно и пахло прошлогодними вениками, старым лыком, где стоял дух уже вычерпанных до дна бочек, когда-то хранивших в себе огурцы, капусту, солонину, Ромка плакать перестал. Вырвавшись из Тамаркиной руки, сам пошел в хату.

У печки хлопотала мама Оля, как звали ее все на хуторе, – тридцатилетняя смуглолицая женщина. Увидев сына, она поставила в угол ухват и, подцепив оттуда же веник, замахнулась им на Ромку. Он беспомощно прикрылся рукой, и веник на полдороге повернул назад и шлепнулся на свое место, рядом со сковородником и ухватом.

– Иди снедать, – прикрикнула на него мама Оля и подтолкнула к столу.

Ромка на четвереньках пробрался между ног сидящих за столом и по лаптям нашел деда. Правда, есть ему ничуть не хотелось: с самого утра они с Тамаркой обдоили куст еще зеленой смородины, а затем натрескались конского щавеля. Болел живот, но он не жаловался – боялся матери.

Ромка смирно сидел у теплого бока деда и с интересом разглядывал беженцев: Верку, девочку с щербинкой в зубах и всегда смеющимися глазами, ее брата Вадима, живчика, нещадно терзающего задницей лавку, их старшую сестру Сталину, красивую, с печальным лицом девушку.

Городские сидели в ряд и нетерпеливо поглядывали на дымящуюся в центре стола картошку. Но команды навалиться на еду все не поступало, отчего у Вадима началось такое обильное слюноотделение, что он, не выдержав жданок, решил отвоевать свою порцию военной хитростью. Сделав брови домиком, он дико уставился за окно, будто узрел там великое чудо.

– Во птичка какая – гляньте! – воскликнул Вадим и, когда все тоже воззрились в окно, быстро схватил картофелину и засунул ее под рубаху.

На что дед Александр Федорович тертый калач, а и тот попался на птаху. Он, как ребенок, во все глаза таращился за окно, стараясь ухватить глазом небывалое оперение. И только один Ромка, видно, не расслышавший городского, а потому и не среагировавший на его выходку, стал свидетелем обмана и восстал против него. Он затормошил деда за рубаху и что-то залопотал. Его рука взлетела над столом и спикировала в сторону Вадима. А у того уже живот поджаривался. Вот-вот слезы из глаз брызнут, а рот все равно до ушей. Он сорвался с лавки и бросился на выход. В дверях, однако, столкнулся с отцом, Лукой Кардановым, и младшим сыном деда – одноруким Гришкой.

Гришка уселся рядом с Ромкой, и его пустой рукав пугающе лег ему на колени. И перед Ромкой встало недавнее событие: дядя Гриша, когда в хате раздался взрыв, словно ошпаренный побежал к мочилу, куда и опустил обрубок руки. Вслед за ним кинулись все, кто был в доме, в том числе и Ромка, до смерти напуганный случившимся. Больше всего запомнилось, как темная вода с плавающими по ней зелеными лепешечками тины на глазах стала окрашиваться в малиновый цвет…

Дед, перетянув Гришке руку ремнем, отправил его с мамой Олей в Дубраву. После перевязки их препроводили в комендатуру, где и допросили – не партизан ли Гришка и, если нет, то откуда в доме взялся взрыватель? «Нашел на дороге, – врал наученный дедом подросток, – шел по большаку, гляжу – что-то блестит. Поднял, принес домой и стал шилом ковырять отверстие, чтобы устроить мундштук». Но Гриха-то отлично знал, что капсуль потеряли ночевавшие на хуторе партизаны-взрывники. Долго болела рука…

Ромка посмотрел на лицо Гришки, иссеченное мелкими осколками. Больше всего досталось правому глазу, и Ромка запомнил, как мама Оля через куриное перо вдувала в него белый порошок…

Наконец, перекрестившись, дед Александр протянул руку к картошке, а за ним потянулись и другие руки. Верка с Тамаркой наперегонки стали облупливать картофелины. Вадим без охоты жевал сухой, пополам с мякиной, хлеб и исподлобья поглядывал на отца.

Карданов поднял кружку с самогоном, оглядел всех и сказал речь:

– Ладно, как бы там ни было, а мы покамест живы и, слава тебе, господи, здоровы. Поживем, а там, глядишь, и наши подойдут. Вот за это и выпьем.

Гришка, по-видимому, тоже относил себя к взрослым, ибо и у него в руках оказалась кружка с питвом. То, что осталось на дне, он отдал Тамарке. Девочка вылила подонки в деревянную ложку и, зажмурившись, сцедила их себе в рот. Через мгновение глаза полезли на лоб, и ее точно нечистая сила стащила с лавки.

Александр Федорович после выпитого долго шмыгал носом и крякал.

Баба Люся лежала на печи – у нее разболелась поясница, а мама Оля по-прежнему возилась с горшками, готовила для козы Насти пойло.

Очумелая от самогона, Тамарка полезла к сестре целоваться. А у мамы Оли было другое настроение: она легонько оттолкнула ее, и Тамарка, не удержавшись на ногах, полетела в лохань.

– Ольга, стрекни ее! – взъярился дед. – Сопля чернявая, первача захотела.

Тамарка вовсю веселилась и отбивалась от помогавших ей выбраться из лохани Верки и Сталины. Вадим давился от смеха, а наверху, на печке, с пристоном кудахтала баба Люся. И хоть смех больно отдавался в пояснице, но и сдержаться, видимо, у нее не было никаких сил.

Дед Александр снял со штыря недоплетенную веревку и, ни слова не говоря, врезал Гришке по спине: «Ишо хоть раз поделишься с ей самогонкой, убью!»

Ромке ненароком тоже досталось – конец бечевки хлестко жиганул его по руке.

Расправив могучую грудь, Лука степенно разделывался с едой, сожалея лишь о том, что нет на столе ни крупицы соли.

Когда снеданье закончилось, мама Оля взялась за уборку огромного, отполированного локтями стола. Ее движения были сноровисты и быстры и завораживали Карданова.

Беженец продолжал сидеть за столом и из тонко наструганных лучинок составлял задачки. Верка с Тамаркой, приткнувшись локтями к столешнице, пытались разрешить головоломную геометрию.

В люльке время от времени шевелился маленький Борька, отчего сплетенная из тонкого ивняка зыбка подрагивала и раскачивалась из стороны в сторону.

В избе стояло ровное гудение мух.

Возле баньки Вадим с Гришкой уже вылущивали найденную в кювете немецкую пулеметную ленту. Патроны, схваченные окисью, они протирали ветошью и складывали в плоский, тоже трофейный, ящик с рамочными замками.

А в хате дед Александр приступил к послеобеденной молитве. Рядом с ним, переглядываясь и прыская от смеха, стояли на коленях Тамарка с Веркой. Они явно портили деду нервы, и он, чтобы обрести откровение в молитве, изгнал их из комнаты. И только Ромка, поставленный дедом впереди, непонимающе воззрился на иконы и короткими, беспорядочными замашками осенял себя крестным знамением. Он любил деда и не смел его ослушаться, хотя было нестерпимо больно стоять голыми коленками на щербатом полу. В какой-то момент он схитрил – осел, упершись ягодицами на торчащие сзади пятки, однако Александр Федорович тут же уличил внука:

– Ты так свои грехи, Ромашка, никогда не замолишь. Встань прямо!

Мальчуган повиновался. Помоча от штанишек съехала с плеча, и Карданову, наблюдавшему за Ромкой, хотелось подойти к нему и поправить лямку. Но он не сдвинулся с места и лишь перенес взгляд с молящихся за окно – туда, где копошились у бани Гришка с Вадимом.

Закончив дела у печки, мама Оля принялась за Борьку: вытащила его из люльки и голенького положила на кровать, поверх лоскутного одеяла. Малыш не плакал, хотя было отчего зареветь – все его тельце было опкидано клопиными укусами, а уши и щеки изрыты золотушными кратерками.

Мама Оля влажной тряпицей стала протирать Борьку, что ему очень нравилось: ребенок радостно подергивал руками и ногами, тихонько гукал.

С печи, кряхтя, с «господи, помилуй», стала слезать баба Люся. Она целыми днями ткет полотно в задней комнате, которое затем после вымочки расстелят возле хаты, чтобы его высушило и выбелило солнце. Зимой вместе с Ольгой они собираются из него нашить горюшинцам одежды.

Когда Александр Федорович поговорил по душам с богом – впрочем, без особого откровения, ибо его все время отвлекали и одолевали житейские думы – обратился к Карданову:

– Ну, с божьей помощью, я готов. Бери, Лексеич, топоры и пилу… Где Гришка? Пусть прихватит в сенях рубанок и долотья.

– Все уже собрано, – Лука во весь свой могучий рост поднялся из-за стола.

Он подошел к Ольге с Борисом и указательным пальцем пощекотал тому пупок. Младенец как будто улыбнулся, но, увидев над собой волосатое существо, сморщился и хрипло заплакал.

– Когда вернетесь? – спросила Ольга и взглянула на ходики, обремененные гирей и гильзой от противотанкового ружья.

– Спроси об этом у батьки. Пока наваляем бревен, пока окорим да сложим… – И, оглянувшись на деда Александра, который в это время заворачивал в тряпку несколько картофелин и хлеб, Карданов неуклюже подался к Ольге и клюнул ее губами в висок.

Ромка, крутившийся на лавке у окна, внимательно наблюдал за взрослыми и старался не упустить их из виду: ведь он обязательно должен пойти с ними в лес…

У баньки дед взъелся на Гришку с Вадимом, все ещё продолжавших возиться с патронами. Те огрызались и сулили притащить спрятанный в лощине пулемет и с «завора врезать» по проезжающим по большаку фашистам.

– Ишо щаня, чтоб воевать, – пригрозил им дед. Он поставил на землю мешок с железными скобами и подошел к подросткам. Ни слова не говоря, подхватил с земли ящик с патронами и направился с ним к мочилу. Ноша была тяжелая, и потому он сначала поставил ящик на бережок, поросший густой осокой, а затем ногой спихнул его в воду.

– Давай, Гришка, сюды и ленту, – приказал он сыну.

– Зачем тебе лента, пап?

Карданов с мешком за плечами невозмутимо наблюдал за действиями Александра Федоровича, в душе, однако, сожалея о патронах.

Дед бурчал:

– Придут немцы с ищейками, найдут боезапас и спросют – откуда это добро? Что мы им ответим? К пуньке все души поставят и будь здоров Иван Петров…

Ромке тоже жалко было патронов: он бегал вокруг деда, пытаясь тому что-то объяснить своим нечленораздельным мычанием. Однако ни дед, ни бородач, ни, тем более, расстроенные Вадим с Гришкой не обращали на него никакого внимания. Единственный, кто в этот момент проявил к нему любопытство – был огромный слепень, норовивший усесться ему на шею и вволю попить свежей крови.

Из хаты выбежала Сталина, обутая в обрезанные в голенищах немецкие сапоги.

– Пап! – позвала она Карданова, – вы забыли взять с собой воды. – Подошла и сзади, в мешок с инструментами, засунула литровую бутылку.

– Да воды в лесу – залейся, – недовольно буркнул Александр Федорович и взвалил на спину мешок со скобами. Другой рукой подхватил пилу, обмотанную мешковиной и перевязанную тонкой бечевкой.