Читать книгу: «Архитектор ада»

Глава 1: Трещина в Чашке Петри

Тьма. Не просто отсутствие света, а густая, ледяная субстанция, проникающая в уши, ноздри, под веки. Она давила грудь стальным обручем. В ушах рёв, грохочущий, как будто гигантский, невидимый мотор, крутится где-то в бездонной глубине земли. Горло сжалось в спазме, перекрывая последний глоток надежды.

Он бился, беспомощно, как мотылек на поверхности смолы, руками, ногами, пытаясь оттолкнуться от скользкой, невидимой стены. Вода, тяжелая и мутная, вливалась в нос, в рот, заполняя легкие. Воздуха! Нет воздуха! Над головой, сквозь толщу мути, мелькал зеленоватый, искаженный, дрожащий свет поверхности. Такой близкий. Солнечный. Жизнь. Такая недостижимая пропасть отделяла его от него. Тону… Все кончено…

– Доктор? Доктор, вы меня слышите?

Зеленый свет растворился, как мираж. Его сменил тусклый, желтоватый отсвет лампы на потолке его собственного кабинета. Потолке, пересеченном извилистой, серой трещиной. Она начиналась над дверью, петляла, как река на древней карте неведомых, враждебных земель, и терялась в углу. Антон моргнул, изгоняя остатки паники, липкий привкус речной воды и детского ужаса.

Он помнил. Ему девять лет. Жаркое, пыльное лето, пахнущее пыльцой и нагретым асфальтом. Река за поселком, мутная от глины. Пацаны, орущие от восторга у старой, полуразрушенной плотины. Он поскользнулся на мокром камне. Сильное, коварное течение – не вода, а живая, холодная рука – схватило за ногу, как стальными клещами, и потащило вниз, в черную пасть под бетонными плитами. Паника, сжимающая сердце ледяным кулаком. Темнота, абсолютная, слепая. Гул воды, заглушающий собственные вопли, превращающий их в бульканье. И потом – чудо. Сильные, жилистые руки, вцепившиеся в его футболку, выдирающие из холодной, мокрой могилы на ослепительный, задыхающийся от жары берег. «Жить – значит бороться, пацан! Не сдавайся!» – хрипел над ним незнакомый мужик в застиранной тельняшке, сам кашляя и выплевывая воду. Антон лежал на песке, плакал и кашлял, чувствуя, как жизнь возвращается обратно, обжигающая, горькая, но и невероятно сладкая. Борьба. Тогда ему помогли, он выиграл.

А сейчас? Сейчас за грязным, заляпанным дождем окном мутнел серый ноябрь. Воздух растекся меж домами как бульон, сваренный из несбывшихся надежд и мелких ежедневных поражений. Где-то на окраине города, в такой же серой хрущевке, его мать, наверное, пила свой вечерний чай из старой, с отбитой ручкой чашки – он звонил ей в прошлом месяце? В позапрошлом? Перевод в пять тысяч, отправленный неделю назад, лежал мертвым грузом на совести – "алименты", как он мысленно называл эти редкие подачки.

Кабинет был похож на картонную коробку, собранную на скорую руку из тонких, гулких гипсокартонных перегородок. Они не скрывали звуков – скрип стульев из соседнего «офиса», глухое жужжание принтера, чьи-то приглушенные шаги. Антон сидел напротив женщины лет шестидесяти. Ирина Петровна. Она плакала. Не рыдала громко, а тихо всхлипывала, сдерживаясь, словно боялась нарушить гнетущую, пыльную тишину кабинета, разбудить что-то спящее в углах. Ее пальцы, обвивавшие дешевую керамическую чашку с «Жокеем» – чашку с мелким цветочком, – мелко, мелко дрожали. Как крылышки пойманной мухи.

Тремор пальцев, – автоматически зафиксировал Антон, его взгляд стал острым, профессиональным, на миг отбросив усталость. Выраженная симпатикотония. Вегетативная лабильность. Пульс – явно за 90. Дыхание поверхностное, грудное, прерывистое – верхушками легких. Данные. Сухие. Клинические. Бездушные. Как он сам в последнее время? Он мысленно отшвырнул этот вопрос. Перед ним была Ирина Петровна, нервно теребящая край старенькой, выцветшей кофты из синтетики, от которой пахло нафталином и старыми страхами. Ее глаза, красные, опухшие от слез, смотрели на него не просто с ожиданием – с мольбой. Как на последнего оракула в храме разбитых надежд.

– Извините, Ирина Петровна, – голос Антона звучал ровно, откалибровано. Он наклонился чуть вперед, демонстрируя вовлеченность. – Вы только что говорили о чувстве вины. О том, что не смогли… предотвратить. Это очень важная часть вашей истории. Не могли бы вы продолжить? Расскажите, где именно живет эта вина сейчас? В теле? В мыслях?

Ирина Петровна безнадежно махнула рукой, и голос ее, хриплый от слез, сорвался на шепот.

– Да везде же она, доктор, везде! Вот просыпаюсь утром, а эта тяжесть уже тут, на груди… настоящий камень, дышать не дает, встать не могу. Иду на работу – а она со мной шагает, тут же, сбоку, и все нашептывает, нашептывает… В автобусе-то мне кажется, что все смотрят, все насквозь видят и знают… Знают, что я… я же его не спасла…

Она замолчала, снова сжав платок в кулаке. Антон кивал. Механически. Его взгляд, скользнув мимо ее плеча, упал на стену. Там, в дешевой пластиковой рамке, повешенной криво, висел диплом с отличием Московского Государственного Университета. Ярко-красная корочка казалась вызывающе ярким пятном в этой серости. Рядом – почетная грамота «Лучшего интерна года» НИИ Клинической Психиатрии. Стекло покрыто густым слоем пыли, бумага под ним пожелтела, края завернулись. Артефакты умершей цивилизации, – пронеслось в голове с горькой, знакомой усмешкой. Музей моей личной археологии неудач. Звезда потока.

Его пальцы сами собой потянулись к верхнему ящику стола, нащупали скрытую за папками жесткую глянцевую поверхность. Фотография. Выпускная.

Взгляд Антона, скользя по заднему ряду, выхватывал из прошлого застывшие мгновения – вот Катя Сомова, девушка с параллельного курса, чья жизнь разрывалась между двумя, казалось бы, несовместимыми вселенными. Утром она оттачивала выездку, растворяясь в тумане московского ипподрома, в диалоге с горячим дыханием лошадей и глухим стуком копыт о сырую землю. А вечерами её мир сжимался до кадров телетрансляции, где  сверлящий мозг визг моторов «Формулы-1» был песней преодоления, а она, затаив дыхание, мысленно вписывалась в каждый вираж вместе с пилотами, чувствуя кожей перегрузки. «И там, и там – чистая физика, – говорила она, – только масштаб скоростей разный». Тогда он снисходительно улыбался её «детским» увлечениям. Теперь же, из своего гипсокартонного склепа, он с горечью ловил себя на мысли, что её наивная метафора куда точнее описывала жизнь, чем все его теории: все они были либо лошадьми, бегущими по замкнутому кругу, либо болидами, намертво прикованными к чужой трассе, с которой нельзя свернуть. Но там, где для него был неосознанный образ плена, для неё была формула свободы. «Лошади по утрам, гонки по вечерам – это и есть идеальная жизнь», – говорила она. И сейчас эти слова звучали не как причуда, а как укор: пока он выстраивал теории о чужой душе, она просто жила, каждый день бросая вызов гравитации и самой себе.

А вот он, молодой, с острым, еще не уставшим взглядом, с развевающейся гривой волос, стоял в центре. Рядом – профессор Баранов. Леонид Игнатьевич.

Сухонький, невысокий старик в неизменном потрепанном пиджаке с лацканами, увешанными значками конференций. Его рука с длинными, тонкими пальцами пианиста лежала на плече Антона. А глаза… Глаза Баранова смотрели на него с той самой смесью отеческой гордости и научной жажды, которая когда-то заставляла Антона гореть.

«В памяти с болезненной ясностью всплыл тихий, но невероятно четкий голос Баранова -

«Запомни, Антон, наше знание о душе – это не просто свод протоколов и клинических случаев. Это, прежде всего, ответственность. Последний бастион… Мы с тобой стоим на очень тонкой грани, понимаешь? За ней человек, вооруженный нашими знаниями, может стать либо творцом, помогающим душе, либо… палачом, ее калечащим. И главный вопрос не в том, можешь ли ты залезть в чужую голову. А в том, зачем ты это делаешь. И что вынесешь оттуда ты сам.»

Молодой Антон тогда снисходительно усмехнулся. Цинизм был в моде, а старики всегда ностальгировали о чем-то возвышенном.

– Леонид Игнатьевич, с вашего разрешения, это красивая романтика, – парировал он, чувствуя себя умным и проницательным. – А мозг, в конечном счете, – всего лишь биокомпьютер. Невероятно сложный, согласен, но все же машина. А любую машину можно взломать, перепрошить, оптимизировать для большей эффективности. А этика… – он сделал многозначительную паузу, – это просто устаревший защитный код, написанный моралистами прошлого века.

Баранов не рассердился. Он лишь покачал головой, и в его глазах мелькнула тень, которую Антон тогда счел за старческую усталость, а теперь узнал бы как пророческую грусть. «Код, говоришь? Машина? Хорошо. Допустим. Но представь, что ты нашел доступ к этому биокомпьютеру. Полный, безграничный. Ты можешь заставить его поверить, что черное – это белое. Что боль – это благо. Что его самые страшные кошмары – реальность. И что ты, взломщик, – его единственный спаситель. Что ты вынесешь из такой операции, Антон? Данные? Статистику? Или свою собственную душу, перемазанную в клейкой, черной жиже чужого доверия? Помни, твоя самая главная находка – это не уязвимость в психике. Это трещина в себе. И она неизбежна.»

Он отшвырнул фотографию обратно в ящик, задвинув его. Старый дурак. Сентиментальный старый дурак со своими «бастионами» и «трещинами». Мир Баранова – мир пыльных библиотек, медленных исследований и скучных этических комитетов – проиграл. Сгнил.

А его настоящее превратилось в бесконечный, унылый конвейер человеческих страданий: ипохондрики, коллекционирующие симптомы как марки; сорокалетние мужчины, жующие свои детские травмы и обвиняющие маму во всех бедах; разведенные дамы, свято верящие, что «любовь всей жизни» спиздил их сбережения не потому, что он патологический нарцисс и мошенник, а из-за проклятия цыганки на вокзале или порчи, наведенной завистливой подругой. Будущее пахло дешевым кофе, слезами, пылью и… не платило. О, как не платило! Счета – за электричество, за эту кабинку, за крошечную съемную квартирку – копились, как городская грязь под ноябрьским дождем.

Воздух в кабинете был спертым и теплым, но сквозь запах пыли и чужих слез вдруг прорвался другой, далекий и такой ясный, что у Антона на мгновение перехватило дыхание. Запах горячих дрожжей и корицы. Пирожки. Мамины пирожки с яблоками, которые она пекла по воскресеньям, когда он был маленьким.

И память, непрошеная и яркая, развернулась перед ним, как цветной слайд, вставленный в серый проектор настоящего.

…Вечер. Кухня в их «хрущевке». На столе – скатерть с выцветшими маками, только что вскипевший чайник, от которого запотело окно. Ему лет десять. Он сидит, поджав под себя ноги на стуле, и делает уроки, разложив тетради среди крошек и тарелок. География. Материки. Он путает Арктику с Антарктидой.

Мама стоит у плиты. Спиной к нему, в стареньком ситцевом халате. Плечи чуть уставшие, но движения легкие, привычные. Она приоткрывает дверцу духовки и от туда идет такой душистый пар, что слюнки текут.

«Мам, а почему в Арктике медведи, а в Антарктиде – пингвины?»

Она не оборачивается, голос ее спокойный, теплый, как этот пар: «А ты как думаешь, сынок?»

«Не знаю. Наверное, они друг с другом не ладят, как кошки с собаками».

Она мягко смеется, и весь воздух на кухне кажется от этого смеха светлее. «Может, и так. А может, им просто договориться не удалось. Разные у них характеры. Вот и живут врозь.»

Она подходит к столу, ставит перед ним тарелку с двумя пирожками. «Осторожно, внутри горячо.»

Он дует на золотистую корочку, отламывает кусочек. Яблоко, корица, сахар… вкус абсолютного счастья и безопасности. Он знает, что за окном – большой, иногда непонятный и страшный мир. Но здесь, на этой кухне, пахнущей пирогами, – незыблемо. Мама всегда здесь. Она всегда найдет ответ, даже на глупый вопрос. Она всегда согреет.

«Вот вырастешь большим, умным, все про все узнаешь, тогда и мне объяснишь, – говорит она, садясь напротив и глядя на него такими добрыми, усталыми глазами. – Ты у нас энциклопедист.»

Сейчас, в своем убогом офисе, Антон сглотнул комок в горле. Он стал «большим и умным». Он узнал «все про все». Он мог бы объяснить ей теперь не только про пингвинов, но и про нейронные связи, паттерны поведения и химию страха. Но он не мог объяснить самого главного – куда делся тот мальчик с теплым пирожком в руке и почему тот мир, пахнущий корицей, оказался такой хрупкой, ненужной иллюзией.

– …а он ведь так любил сирень… – всхлипнула Ирина Петровна, безжалостно комкая в ладони уже совершенно мокрый бумажный платок, превратившийся в рыхлый, беспомощный комочек. – Каждый май, стоило только ей зацвести… непременно приносил домой целую охапку, огромную, пушистую. Ставил в вазу на кухонный стол… И аромат стоял на всю квартиру – густой, сладкий, такой навязчивый и… и живой… А теперь… – голос ее прервался, застряв в горле, не в силах вынести тяжести этого «теперь».

А теперь счет за электричество просрочен на два месяца, и предупреждение уже приходило, – подумал Антон, глядя в окно на мокрую, грязно-кирпичную стену соседнего дома. И за аренду кабинета. Мария Семеновна смотрит все злее. Скоро выгонят. Куда? В подвал? На улицу? К матери? В ее душную однушку с запахом лекарств и старых вещей? Нет, только не это. Его пальцы сами собой застучали по липкому, дешевому пластику стола – нервный тик, знакомый спутник стресса.

В этот момент на подоконнике, рядом с запотевшим стеклом, загудел телефон. Не клиентский, стационарный с проводами – нет. Его личный смартфон, лежавший экраном вниз. Вибрация. Настойчивая. Назойливая. Неумолимая. На экране, мелькнувшем боковым зрением, вспыхнул незнакомый номер. Странный, чужой код: +378. Что это вообще?? Спам?

«Извините,» – буркнул он Ирине Петровне, резко отвел взгляд от ее дрожащих рук, от чашки, которую она сжимала так, будто это якорь. Он не взял трубку – врачебная этика – хоть что-то святое. Он просто нажал кнопку громкости, заглушив звук, и отвернулся к окну, делая вид, что смотрит на дождь. Звонок оборвался. Тишина снова наполнилась тихими, надрывными всхлипами и монотонным шумом капель, барабанящих по стеклу.

– …и карма, доктор, карма! – голос Ирины Петровны внезапно сорвался на испуганный, почти суеверный шепот, в котором застыл целый мир ее ужаса. – Он ушел… а я… я будто проклятая осталась, понимаете? Будто на мне вот это клеймо! Все вокруг рушится, рассыпается, как карточный домик – просто тронь, и нет ничего… На работе – начальник смотрит так, будто насквозь меня видит, будто знает, что я… что я недостойна ничего, что я виновата… И здоровье… Спина ноет так, что не разогнуться, а сердце – ой, доктор, сердце колотится, бешено, как птица в клетке, до того, что иногда свет белый не мил… И сны… – она сжала платок, – ох, доктор, сны такие страшные, такие тяжелые… Он ко мне приходит… весь холодный-холодный, прямо ледяной, как тогда, в тот день… и что-то шепчет, наклоняется, а я не могу разобрать ни слова, только этот ужас…

Она замолчала, резко содрогнувшись всем своим истощенным телом, будто снова ощутила на коже ледяное прикосновение того сна.

Сессия тянулась мучительно, минута за минутой ощущаясь как час. Ирина Петровна плакала, говорила о снах, о пустоте в квартире и в душе, о том, как не может выбросить старые, стоптанные тапочки мужа, потому что «в них еще его тепло». Антон кивал, поддакивал, вставлял профессиональные термины – «это естественная стадия отрицания…», «работа горя включает в себя и такие болезненные моменты…», «важно отделить чувство вины от реальной ответственности…». Его слова звучали правильными, но пустыми, как скорлупки. Его мысли метались между просроченным счетом за квартиру, злым взглядом арендодательницы и тем странным номером. Кто это?

Антон поднял на нее взгляд, пытаясь сконцентрироваться. Но видел уже не ее заплаканное, опухшее лицо, не дрожащие, с синюшными ногтями руки. Видел заляпанную отпечатками дешевую чашку на столе. Видел пыльный, желтеющий диплом на стене. Умершую звезду, погребенную под толстым слоем бытовой грязи, неудач и неоплаченных квитанций. Горечь, смешанная с привкусом дешевого кофе, стояла у него во рту, как яд.

– Доктор? – она всхлипнула, и в ее голосе послышались нотки чего-то детского, беспомощного, словно испуганный ребенок ищет защиты. – Вы… вы хотели что-то сказать? Про карму? – Ирина Петровна нервно теребила платок. – Может, есть какой-то способ… очиститься от этого? Снять проклятие? Может, травы какие-нибудь помогают… или особый ритуал? Я уже не знаю, куда мне бежать, к кому обращаться…

Антон медленно вернулся из глубины своих мрачных размышлений, заставив себя сосредоточиться. Его голос прозвучал устало, но с привычной профессиональной собранностью, которую он годами оттачивал.

– Карма… – он произнес это слово с легкой паузой, как бы взвешивая его. – Это просто метафора, Ирина Петровна. Красивое слово, которое мы используем, чтобы описать сложную цепь причин и следствий. Статистику жизни, если хотите. Математику хаоса, которая иногда так странно складывается, что кажется злым умыслом. – Он провел пальцем по строчкам в развернутом перед ним отчете, указывая на историю болезни, социальный анамнез, ее собственные интерпретации событий.

– Знаете, иногда… – его взгляд непроизвольно скользнул к молчащему смартфону на подоконнике, – вероятность благоприятного исхода вдруг резко возрастает. Совершенно неожиданно. Нужно лишь… разглядеть этот шанс. Суметь принять правильное решение в нужный момент.

Он резко поднялся, и стул под ним отъехал назад с неприятным скрипом.

– А на сегодня… наш сеанс окончен. Постарайтесь записывать свои сны. До следующего вторника.

Когда клиентка, наконец, ушла, оставив в воздухе тяжелый шлейф дешевых духов и соленых слез, Антон тяжело опустился в кресло. Тишину кабинета нарушало только мерзкое, прерывистое жужжание принтера за тонкой стенкой – кто-то печатал счет или безнадежное резюме. Он закрыл глаза, чувствуя, как усталость накатывает волной.

Ровно через пять минут – он машинально взглянул на часы – вибрация повторилась. Тот же номер. Что-то холодное, скользкое, как глинистое речное дно, прошлось по его спине. Отчаяние? Или то самое звериное чутье на возможность, пробивающееся сквозь толщу усталости и цинизма, как росток сквозь асфальт? Его рука потянулась к телефону, будто сама по себе, против воли разума. Палец завис над экраном. Спам. Фишинг. Развод. Не надо. Но холодок в спине усиливался, смешиваясь с давно забытым азартом. А если… Он резко, почти яростно, ткнул в зеленую иконку. «Принять».

«Алло?» – голос Антона прозвучал хрипло, простуженно, от долгого молчания и внутреннего напряжения.

«Антон?» – Голос в трубке. Мужской. Без возраста – не молодой, не старый. Без эмоций. Холодный, как лезвие скальпеля, только что вынутое из стерилизатора, готовое к разрезу. «Говорят, ты умеешь находить трещины… В головах…»

Антон замер, пальцы сами собой стиснули телефон. Голос прозвучал хрипло от неожиданности: «Кто это? Откуда вы знаете это выражение?» Фраза «трещины в головах» была из его собственной, студенческой статьи.

«Тот, кто ценит твою дипломную работу. И твою… интернатуру. Особенно раздел про… как там у тебя было?» – Пауза. Настолько точная, рассчитанная, тяжелая, что Антон физически ощутил ее, как тиски на висках. – «Ах да. «Оптимизация когнитивной нагрузки… и..?

Для индукции доверчивости в стрессовых коммуникативных протоколах – Закончил Антон..

– Да, точно… Сильно. Элегантно. И… невероятно практично.

Ледяная волна, настоящий шок, пробежала по позвоночнику Антона. Кто?! Откуда? Архивный червь, вылезший из пыльного подвала какого-нибудь научного института? Или кто-то из его бывших коллег, решивший поиздеваться? Нет, голос был слишком… безличным для этого. Слишком дорогим. Такие звонят не ради шутки. Это пахло деньгами. Или проблемами. И в той же секунде, за стуком в висках, он услышал внутренний, ядовитый шепот: А может, это и есть твой шанс? Тот самый, о котором ты впустую мечтал все эти годы? Выйти из этой серой крысиной возни?

Но, откуда он знает? Эти термины, этот заголовок… Он сам его почти забыл, закопал в архиве памяти вместе с другими ненужными реликвиями иллюзий. Статья в «Journal of Behavioral Psychology» за 2012 год? Кому она сдалась сейчас? Пыль… архивная пыль…

«Что вам нужно?» – спросил Антон, стиснув зубы, стараясь, чтобы голос не дрогнул, не выдал ледяного страха и дикого любопытства, смешавшихся где-то под ложечкой. Воздух в кабинете словно наполнился электрическими разрядами.

«Предложить работу. Применить знания. С реальной пользой.» – Еще пауза. Антону показалось, что он слышит тиканье сверхточных атомных часов на другом конце света, отсчитывающих его решение. – «И с… адекватной отдачей. Финансовой.»

«Я психолог. Клинический, легальный практик… если что,» – Антон попытался ввернуть иронию, защититься профессиональным статусом. Получилось плохо, фальшиво, как аккорд на расстроенном пианино.

Короткий, сухой, беззвучный смешок в трубке. «Легальность – понятие растяжимое, а польза… Польза измеряется цифрами. Проверь свой криптокошелек, там аванс за размышления.»

Щелчок. Резкий. Окончательный. Гудки.

Антон замер. Сердце колотилось где-то в горле, дико, бешено, пульсируя в висках, отдаваясь звоном в ушах. Аванс. За размышления. Что за чертовщина? Рука, словно чужая, потянулась к телефону. Он машинально открыл приложение криптокошелька, установленное когда-то из праздного любопытства на волне хайпа и заброшенное года два назад. Пальцы дрожали, скользили по стеклу, когда он вводил пароль (дату защиты диплома). Экран мигнул. Загрузился. Баланс.

Антон моргнул. Замер. Пересчитал цифры. Один раз. Медленно. Второй. Третий. Четыре. Пять… Шесть. Шесть нулей после цифры. 1 000 000. Миллион. Рублей. Сумма, которая казалась абсурдной. Больше, чем он перевел матери за последние пять лет, вместе взятые. Почти полугодовой доход его унылой практики. Нет. Больше. Значительно больше. Просто за то, что он подумает? Воздух вырвался из легких со свистом, как из проколотого мяча. Он не заметил, как сжал свою собственную чашку с остывшим, мутным кофе. Поднес ее к губам. Не пил. Смотрел. На белую, потрескавшуюся глазурь дешевого фарфора. Напоминало чашку его матери – такую же потрескавшуюся, вечную. И вдруг увидел. Не просто трещинку. Тончайшую, почти невидимую, но глубокую линию. От самого края. Вниз. К донышку. Она была всегда? Или появилась только что, в этот самый миг, от его нервного сжатия?

Чашка Петри, – пронеслось в голове, холодно, четко, профессионально. Стерильная среда для наблюдения и экспериментов. Трещина. Нарушение целостности. Заражение неизведанным… неизбежно.

Он поставил чашку. Слишком резко. Коричневая, холодная жижа расплескалась через край, упала тяжелыми каплями на развернутый перед ним отчет о сессии с Ириной Петровной. На ее имя. На слова «панические атаки», «патологическое чувство вины», «иррациональные страхи». Расплылась клякса. Большая, коричневая, некрасивая клякса. Как клякса совести. Или как ржавое, грязное предупреждение.

Он встал. Вышел в узкий, темный коридор, пахнущий сыростью, старым линолеумом и тлением. За его спиной с глухим стуком захлопнулась дверь кабинета. Отгораживая его от прежней жизни, от Антона-психолога, от слез Ирины Петровны за тонкой стенкой.

Сердце бешено колотилось, но уже не только от страха. От азарта. От дикого, запретного вызова. От наркотического, головокружительного ощущения, что эта трещина в чашке – не конец, а дверь. Дверь в новую, стерильную, безжалостно эффективную лабораторию, где его знания стоят миллионы. Ладонь была ледяной и влажной. Он вытер ее о дешевую ткань брюк, включил телефон. Нашел последний вызов. Тот самый. +378. Палец завис над экраном. Внутри все кричало, вопило «Нет! Беги! Это пропасть!». Разум рисовал картины тюремных решеток, полного краха. Но что-то другое, холодное, расчетливое, давно дремавшее и изголодавшееся по значимости, по цене, уже набирало силу, вытесняя страх. Трещина углублялась, превращаясь в пропасть, в которую страшно и неудержимо хотелось заглянуть. Он нажал «Позвонить».

«Я слушаю,» – голос «скальпеля» был на проводе мгновенно. Ни секунды ожидания. Ни звука пустоты.

Антон сделал глубокий, шумный вдох. Холодный воздух коридора обжег легкие. «Я думаю,» – сказал он. И услышал в своем голосе неожиданную твердость, тот же холодный металл, ту же безжалостную чистоту намерения. «Мне нужны… детали. Параметры эксперимента. Исходные данные.» Слова «эксперимент», «данные» прозвучали естественно, органично, как будто он всегда использовал их в работе высшей лиги.

Психолог Антон остался там, в картонной коробке кабинета, с расплесканным кофе, коричневой кляксой на отчете о чужом горе и призраком плачущей женщины, запертым за тонкой стенкой из гипсокартона. По скрипучему линолеуму узкого коридора, скрипя дешевыми, стоптанными ботинками, шел уже кто-то другой. Человек с цифрами в глазах и холодной, зияющей трещиной в душе. Скриптмейкер делал свой первый, робкий еще, но необратимый шаг. К фабрике монстров. К империи лжи, выстроенной на знании человеческих слабостей. Начало было таким… банальным, пошлым, невыразимо соблазнительным в своей грязной простоте. И пахло оно не серой, а пылью, дешевым кофе и головокружительным, опасным миллионом возможностей. Дверь щелкнула. Лаборатория ждала.

Глава 2: Цифровой Кокон

Адрес светился на экране телефона Антона не просто точкой на карте, а как цифровая язва, пульсирующая в такт его учащенному сердцебиению. «Завод "Восход", корпус 5, вход со стороны теплотрассы». Заброшенная промзона на самой окраине города– царство разбитого асфальта, проржавевших заборов и уродливых граффити, изображавших похабных пророков апокалипсиса и облезлых ангелов с автоматами. Автобус проехал мимо знакомой остановки – той, от которой пять минут пешком до маминого дома. Он отвернулся, уткнулся в телефон, глуша внезапный укол стыда.

А через 15 минут Антон стоял у ворот, сжимая в кармане пальто телефон, экран которого все еще хранил призрачное тепло криптокошелька. Миллион рублей. «Всего лишь за размышление», – шептал внутренний голос, но интонация уже была не Антона-психолога. Она звучала цинично, почти насмешливо – голос Скриптмейкера, методично выдавливавшего из оболочки прежней жизни хрупкое существо Психолога. Поздний ноябрьский ветер, несущий ледяные иглы дождя, выл в ребрах ржавых конструкций. Воздух пах дождем, горелой изоляцией и чем-то глубоко, тошнотворно кислым – словно сам город, этот гигантский механизм, разлагался здесь, в этом индустриальном некрополе, выдавая миазмы своей изнанки. Код домофона – #7357 – он ввел дрожащими, закоченевшими пальцами. *7-3-5-7. Цифры. И вдруг, будто в ответ на это мертвое сочетание, в памяти всплыли другие цифры. Двадцать второе декабря. День его рождения. Тот день, когда ему подарили не просто подарок, а мечту – настоящую электрогитару..

…И вот на следующий день, он, подросток пятнадцати лет, возится с разобранной старой радиолой «Океан». Провода, транзисторы, паяльник. Он хочет собрать из этого хлама усилитель для гитары. И у него ничего не получается. Искры, запах гари, и вот он в ярости швыряет паяльник об пол. «Чертова дрянь! Ничего не работает! Ни-че-го!»

Мать заходит в комнату. Смотрит на его багровое от злости лицо, на дымящийся паяльник. Не ругает. Не читает нотаций. Молча подходит, поднимает паяльник, проверяет, не сломался ли.

«Сложнее всего починить то, что не поддается сразу, сынок, – говорит она тихо, голос у нее мягкий, усталый, но спокойный. – Но это не значит, что оно того не стоит. Всё самое крепкое и ценное – оно с характером, его сразу не возьмешь.»

Она не разбирается в транзисторах. Она швея. Но она подходит и говорит: «Давай вместе. Покажешь мне, что там у тебя? Я хоть и не спец, а подержать могу, подать что надо»

И они сидят на полу, среди проводов и радиодеталей. Он, все еще злой, тычет пальцем в схему, что-то бормочет про сопротивление и контакты. А она просто сидит рядом. Держит плату, пока он паяет. Ее присутствие – невесомое, но ощутимое – понемногу гасит его ярость. Он ошибается, она подает ему припой. У него дрожат руки, она придерживает паяльник.

И вот, когда он уже почти сдается, раздается тихий щелчок. Лампочка на самодельном блоке питания загорается тусклым оранжевым светом. Звука нет, только этот огонек. Но для него это – целая симфония.

«Видишь, – улыбается мать, ее лицо в свете этой лампочки кажется молодым и счастливым. – А ты говорил – дрянь. Она просто ждала, когда ты до нее достучишься. Ласково, с пониманием. Как и все сложное на свете. Надо просто не бросать, Антош.»

Он тогда не оценил этот момент. Скорчил гримасу: «Ну, загорелось и загорелось.» Но сейчас, у ворот, он понял. Та лампочка была его шансом. Маяком. Он мог бы «достучаться» – до себя, до жизни, до ее простой мудрости. Но он предпочел сломать то, что «не поддавалось сразу». И стал мастером по разрушению.

Он резко ткнул пальцем в код домофона. #7357. Ворота с скрежетом отъехали. Он сделал шаг на территорию, оставляя за воротами, в промозглом ноябрьском воздухе призрак того теплого вечера на полу, рядом с матерью, и ту единственную лампочку, которую он сумел зажечь своими руками.

 Главный корпус «Восхода» возвышался перед ним как бетонный монстр эпохи застоя, слепой и обезображенный. Глаза-окна были выбиты, зияя черными провалами. Антон поднял голову: где-то наверху, на крыше, мерцал тусклый красный глаз – аварийный маяк или сигнал для своих? Бронированная дверь, лишенная каких-либо надписей или кнопок, казалась входом в бункер. Над ней, под потолком, беззвучно парила черная полусфера камеры – безучастный, всевидящий зрачок. Он постучал костяшками пальцев по холодному металлу. Звук, глухой и беспомощный, мгновенно растворился в низком, непрерывном гуле, доносящемся изнутри. Это был не просто шум. Это было дыхание – тяжелое, мощное, ритмичное, как дыхание спящего дракона или гигантского сервера. Сотни серверов. Тысячи ядер. Поток данных, несущийся по оптоволоконным венам. Антона бросило в жар, несмотря на холод.

Дверь открылась бесшумно, отъехав в сторону. На пороге стоял Максим. «Жук». Высокий, неестественно сутулый, словно позвоночник не выдерживал тяжести невидимого панциря. На нем было мешковатое черное худи, капюшон глубоко натянут на лоб, скрывая волосы и часть лица. То, что было видно – бледная, почти прозрачная кожа, острый подбородок с редкой щетиной, тени под глазами глубокие как провалы. Глаза же словно два уголька, горящие нечеловеческим, холодным техногенным огнем. В них не было ни приветствия, ни любопытства. Только сканирование. Оценка биоматериала, потенциального ресурса. Взгляд оптического сенсора.