Три стакана алкоголя низвергаются в мою глотку. Тепло растекается по тело. В голове начинает ощущаться музыка. Музыка звенит в моих ушах, залетает в голову, где множество раз ударяется об стенку черепа перед тем, как затихнуть. Пятна от мигающих фонариков какое-то время все еще висят перед глазами, затем исчезают. Я смотрю на дно стакана, думая о том, на каком дне оказался сам.

Ночной припадок прошел. Мне стало легче, хотя осадок на душе все равно остался. Я до сих пор без понятия, что это было. Кажется, я схожу с ума. Никогда не думал, что безумие настолько… реалистично. Эх, кажется, с меня хватит алкоголя. Пора домой, хоть немного поспать перед учебой. Когда я последний раз спал нормально? Хотелось бы хоть раз просто отрубиться и погрузиться в полную темноту.

Выхожу на улицу и вдыхаю полной грудью холодный воздух. Какая свежесть. На улице прохладно, но не мороз. Идеальная погода для ночной прогулки домой.

– Извините пожалуйста, – вдруг слышу я голос рядом с собой.

Поворачиваюсь и вижу рядом с собой ребёнка лет восьми. Он одет в потрепанную старую одежду. Сам он очень худой с впалыми щеками и глубокими глазами. Секунду я просто, недоумевая, смотрю на него.

– Что ты тут делаешь, парень? – спрашиваю я у него, а про себя думаю: “уж не словил ли я горячку?”

– Помогите мне добраться до дома.

– Ты потерялся что ли?

– Да, потерялся. Вы мне поможете.

Я так и не смог понять, была ли последняя фраза ребенка вопросом или нет. На его лице словно эмоций нет. Ни страха, ни переживаний. Словно он совершенно спокойно относится к своей ситуации. У меня появляется нехорошее предчувствие. Оно как спираль обвивает позвоночник, поднимается к шее и начинает пульсировать в затылке. Но ведь это просто ребенок. Ребенок, оказавшийся в беде. Быть может, страх парализовал его мимику, из-за чего я и не могу видеть эмоций на его лице.

– Да, конечно, я помогу, а куда…

Ребенок молча берет мою руку и начинает вести куда-то.

– Так ты знаешь путь?

– Только примерно. Я частично помню, как шел сюда.

– Хорошо, где твой дом?

– Набережная у проспекта рыбаков.

Это другая сторона города отсюда. Как она сумел сюда забраться, неужели его родители бросили?

– Мальчик, а мальчик, а где твои родители?

– Дома.

– Что значит, дома?

– Они дома, – все также безэмоционально отвечает он. Да что это за ребенок вообще?

– Они, наверное, ищут тебя, пацан.

– Нет, они сидят дома.

С каждым следующим шагом во мне нарастает напряжение и тревога. Странное чувство. Давно я его не ощущал. Чувство, когда читаешь старинную книгу или когда долго смотришь в темноту за городом. Странное чувство мистики. Тайны и загадки окружили меня сейчас. Как на зло, даже нет не единого прохожего на ночных улицах. Никого. Ни полицейского, ни алкаша. Я был бы рад сейчас увидеть хоть кого-то из живых людей.

Оглядываясь, замечаю несколько теней, которые мелькают в переулках. Это игра моего воображения? Или это ночные призраки, заблудшие души, охочие до наших жизней? Надо меньше пить по ночам. Зачем я вообще пошел в этот бар. Ребенку бы помогли и без меня. А если бы не помогли? Так. Довожу ребенка до дома и вызываю такси, чтобы доехать до дома самому.

В это время часы на Иггдрасиле отбивают двенадцать раз. Полночь. Звон часов небоскреба для меня как погребальный звон. Это звонят по мне. Я уже уверен. Что делать ребенку ночью у бара? Такой бледный, такой спокойный и уверенный. Он вообще живой? Меня прошибает холодный пот. Кажется, эту ночь я не переживу. Может, оно и к лучшему? Пацан время от времени бросает на меня взгляд, как бы проверяя, хочу ли я продолжать идти за ним. У него глаза работника скотобойни.

В это время на противоположной стороне улицы появляется старичок с ретривером. Славно, хоть одна живая душа. А можешь он тоже призрак, да и его собака тоже? Я не могу быть уверен ни в чём. Остается только идти вперёд. Когда мы с ребёнком проходим мимо старика с собакой, мальчик резко останавливается.

– Дяденька, а можно погладить собаку? – вдруг спрашивает мальчик. Впервые с его лица пропадает безразличное выражение, появляется заинтересованность. Однако, секундой позже он снова смотрит на меняя, приобретая былую холодную решимость.

– До, конечно, – ласково отвечает дедушка, а потом обращается ко мне, – гуляете с сыном на ночь глядя? Полезно для здоровья. Хотя я не стал бы слишком уж допоздна гулять, здоровый сон не менее важен. Да и зима нынче. Не простудитесь.

Заинтересованный собакой ребенок на секунду отпускает мою руку. Нет. Все-таки это обычный ребёнок. Зоря я так загнался по его поводу.

Не тут-то было.

Все происходит буквально за одну секунду. Вдруг ребенок резко смотрит куда-то в сторону, в переулок. Затем он еле заметно кому-то кивает. Бросаю взгляд туда же и вижу, как очередная тень скрывается за поворотом.

Сердце моё ёкает. Все как в тумане. Кажется, я себя уже не контролирую. В голове только одна мысль:” Спастись, бежать, спастись, спастись”. Ноги сами несут меня прочь. Что я делаю, я бросаю ребенка? Это не ребенок. Это смерть? Еще рано. Еще слишком рано. Но ведь жить так тяжело, быть может лучше принять руку смерти? Тогда кто останется с Этель.

Что это было? Что за мысль у меня в голове. Как давно я это не чувствовал. У меня есть ради кого жить.

Город проносится мимо меня, а холодный воздух рвет мне легкие. Я буквально запрыгиваю в бар, из которого вышел до этого.

– Мы тут скоро закрываемся, – говорит мне бармен, – сами знаете, после чумы мы ограничены по времени.

Я же просто прикован страхом к барной стойке. Он вернется за мной. Он придет и заберёт меня. Я не знаю, куда меня утащат, но я туда не хочу. Страшно даже смотреть на улицу, не то, что выходить туда.

– С тобой все в порядке? – спрашивает бармен.

– У тебя есть телефон? Дай мне позвонить.

Я прилипаю к трубке телефона и дрожащими пальцами набираю номер. Ответь, давай же, прошу тебя ответь. Гудки словно отбивают мне тот похоронный звон, что я услышал ранее на улице. В итоге она все-таки берет трубку.

– Забери меня. Прошу тебя забери меня.

– Кто это? Забрать откуда?

– Этель, это я, Фред. Мне нужна твоя помощь. Мне кажется, я сейчас умру. Умру точно, если ты мне не поможешь. Если не заберешь меня. Я только что бросил ребенка посреди улицы. Ночью. Но я боюсь этого ребенка, он хочет забрать меня в ад. Забери меня. Я в баре, где мы первый раз встретились. Я не могу идти один, он заберет меня.

Через полчаса двери бара открываются, на пороге появляется Этель. Я подхожу к ней. За эти тридцать минут я понял, насколько бредово и ужасно поступил. Бармен, благо, на улицу меня не выгнал, подождал со мной. Видимо, его смутило мое состояние. Подхожу и обнимаю Этель.

– Прости меня, я зря тебя потревожил. Но спасибо, что пришла.

Пока мы шли по улице я рассказал ей, что случилось.

– И правильно сделал, что убежал, – сказала она после моего рассказа.

– Что, почему? Я же ребенка бросил!

– Ага. А если бы не бросил, сейчас бы по кусочкам лежал в контейнерах. Я знаю, что это был за ребенок. Он из Алайсиаги.

– Это разве не миф? – удивляюсь я.

–Не думаю. Они появились в первые дни чумы и существуют до сих пор. Кровавые преступники, что разбирают людей на органы. Они используют детей. Подбирают сирот и выращивают, наставляя на их путь. Ну и не всегда сирот. Знаешь, иногда у матери рождаются “ненужные дети”, так вот, они и таких забирают. Если бы я родилась во времена чумы, я бы могла стать одной из них. Они учат детей заманивать людей в отдаленные части города, чтобы либо убить (в лучшем случае), либо распилить на органы.

– Ты уверена, что этот ребенок был из таких?

– Да. А если нет, то ему наверняка помог тот старик, у которого ребенок остановился. Считай, та собака, с которой старик шел, спасла тебе жизнь. Дети есть дети. Даже если они работают на хладнокровных убийц. В страшное время живем.

– Ага, а жили в еще более страшное. Война, чума и одновременно Алайсиаги. Хотя не сказал бы, что в то время я испытывал такой уж смертельный страх. Это сейчас, оглядываясь назад, мы понимаем, в какой тьме жили.

В это время впереди нас появляются две фигуры, что идут нам навстречу. Они кажутся мне знакомыми, а когда они приближаются, я узнаю в них Никс и Кера, электрооккультисты и умелые танцоры.

– Оу, привет, – говорю я им, – давно не виделись

– Ага. Гуляете?

– Ну да, а вы?

– Мы тоже, вы не спешите домой?

Я смотрю на Этель, он качает плечами, а затем отрицательно качает головой.

– Отлично, – восклицает Кера, – хотите погадать на картах?

– Узнать свою судьбу? Я в это не верю.

– А мы и не на судьбу гадаем, – прерывает меня Никс.

– Да, – поддерживает её Кера, – на самом деле мы гадаем на душу. Мы открываем душу человека. Её сущность, что думаете?

– Почему нет, – говорит Этель, – давно хотела узнать, что у меня за душа. Хотя мне кажется, что у меня её нет. Что ваши карты скажут тогда?

– Ты вытянешь пустую карту. Хорошо, что мы вас встретили. Мы давно хотели проверить одну вещь. Видите ли, пока что у нас ни разу не повторились карты. Их осталось всего несколько, но они ни разу не повторялись. Мне, – говорит Никс, – выпала колесница, а Кере – императрица. Еще одной нашей подруге, Хазард, выпал отшельник.

– Я слышал, что каждое гадание снижает продолжительность жизни на пять лет, – говорю я легенду, которую услышал от фрау Ларсен.

– Так это бред, который ничем не доказан, – отвечает Керра

– А, так действие карт таро доказано?

– Да, оно доказано науками, – серьёзно отвечает Никс.

– Какими?

– Оккультными, – в один голос говорят подружки.

Мы подошли к небольшому гаражу, вход в который завешан гирляндами из проводов и ламп накаливания. Над входом висит череп оленя. Внутри царит запах пыли, сырости и машинного масла. Столы внутри завалены электроникой и инструментами. Под потолком развешаны ловцы снов из проводов. Никс сметает груду бумажек, болтов и гаек с одного из столов, а затем кладет туда колоду карт. Перед началом гадания она ставит пластинку в старый проигрыватель, который начинает исторгать из себя немного хрипящую электронную музыку. Никс раскладывает карты на столе и предлагает нам взять по одной.

Моя рука тянется к одной из карт, но вдруг меня словно что-то торкает, и я беру соседнюю карту. Переворачиваю и вижу название “Повешенный”.

– Ну да, что же еще мне могло попасться. В этом весь я.

– Это не так уж и плохо. “Повешенный” это человек, который требует постоянных перемен. Он не может жить застоем, ему нужно непрерывное развитие. Причем, ему не важно, в плохую сторону идет развитие или нет. Для него любые перемены к лучшему.

– Эта карта уже кому-нибудь попадалась?

– Нет. Пока что наша теория работает. Эти карты действительно уникальные.

– Но когда проведете гадание на всех картах. Если к тому моменту не будет повторений, то они просто обязаны будут быть дальше.

– В том-то и дело, что мы не будем повторять гадание дальше. Каждый, кто получит карту – уникален. Его к нам привела судьба.

– А нас-то как судьба к вам привела? – спросила Этель.

– А вот тут начинается самое интересное, – Кера поднимает палец вверх, – мы шли с тусовки, как вдруг в нас чуть не врезался Шольц, который бежал куда-то не оглядываясь. Даже пятки сверкали (но этот от прилипшего к ним снега). Мы удивились, куда ты так спешишь, и решили пойти за тобой следом.

– Хорошо, – говорю я, – тогда еще один вопрос, – перед тем, как взять “повешенного”, я сначала тянулся к соседней карте. Что это за карта?

Никс переворачивает карту, на которую я оказал. Ею оказывается “Шут”.

– Его тоже еще не было. Он означает детское начало и любопытство.

– Ладно, давайте я попробую, – улыбается Этель и достает карту, – “Верховная жрица”. А это что значит.

– Верховная жрица мудра, разумна. Она обладает мягкостью и добротой характера. В ней заключено женское начало. Кстати, тебе не кажется, что ты очень сильно похожа на жрицу с карты?

– Разве? – удивляется Этель.

– А ведь и правда, – приглядевшись говорю я, – ничего себе совпадение. Где вы достали этот набор?

– Мы сами нарисовали, вернее нарисовала наша подруга Хазард. Её сейчас нет в городе, она тут редко бывает. Как вернется, можно спросить у неё. Может вы знакомы. Карты, кстати, можете себе оставить, Хазард их заново рисует.

Еще какое-то время мы просто болтали. Как оказалось, электроккультисты были в Городе уже давно, но вернулись в него не давно. До чумы они промышляли амулетами от коротких замыканий и различными чарами на технику.

В начале эпидемии они покинули город, так как за ними началась охота. Кто-то истреблял мелкие группировки и сообщества. До войны у нас в Городе были многочисленные мелкие бандитские группировки, которые обитали за кольцом благополучия, были и многочисленные религиозные группы, даже секты. За пару лет они все исчезли. Не сказать, что я грущу из-за этого, но кровь стынет в жилах при мысли о том, как именно они исчезли.

Электрооккультисты выжили, потому что покинули город заранее, почувствовав приближение беды. Сейчас они вернулись. Их осталось всего четверо на весь Город. Сейчас они занимаются примерно тем же, чем и раньше, но чуть более приземленно.

– А что за “искрящиеся демоны”, от которых вы делаете амулеты? – спрашиваю я из любопытства.

– Это одни из тех духов, которые живут в проводах. Могут вызывать короткие замыкания и поломку техники. Это они шалят так. Вот иногда покупаешь новую лампочку, а она в первый же день перегорает, так вот, это они.

– Да может просто нить порвалась от напряжения.

– Подумай, Фред, нить-то из вольфраааама, – протягивает Никс, – нить твердая, прочная. Но искрящиеся демоны тоже на просты. Перекусывают. Падлы.

– Ну ладно. А еще кто есть?

– Ну, розеточные гончие. Страшные твари. Проникают в дома через сломанные розетки. Выглядят как собаки, связанные из проводов. Они могут съесть всю технику в доме, а если там нет техники, то и хозяев дома. А в конце еще пожар устроят.

– Да, ужас, – говорю я со скептическим сарказмом в голосе.

– Именно. Но есть и добрые духи, например, Черный человек, покровитель Города.

– А почему он черный?

– Какой город, такой и дух. Он, кстати, в Большом красном здании обитает.

– О. Всё-таки стоило туда сходить, – замечает Этель.

– Не думаю,– говорит Никс, – после прошлой встречи с духом города у меня друг умер.

Мы еще какое-то время болтали на разные темы. После разговора я провел Этель до её дома, а сам пошел к себе.

– Не знаю, – вдруг говорит Этель, ни капли я не похожа на эту “Верховную жрицу”, ты просто посмотри на неё. У неё такой властный холодный взгляд. Разве я такая? Женское начало. Хах. Это точно не про меня.

– Не волнуйся насчет этих карт. Это всего лишь баловство. Не думаю, что случайный выбор карты определяет твою судьбу. Помни, мы идем к сонастройке, а значит, мы становимся творцами своей судьбы. Не звезды сплетают нити нашей жизни, а мы меняем звездное веретено.

Было уже светло и все страхи минувшей ночи испарились вместе с темнотой. Все произошедшее сейчас кажется мне лихорадочным бредом, кошмарным безумным сном. За окном сейчас ясный безоблачный день. Мне скоро выходить на учёбу. Ну ничего. Я могу иногда себе позволить не спать пару суток. Помнится, мне еще на инженерке говорили, что до 24 организм все стерпит. Да, сейчас мне уже больше, чем 24, но тело терпеть продолжает. Когда-нибудь оно, наверное, возьмет своё. Собираю вещи и готовлюсь выходить на учебу.

Вдруг звонит телефон.

– Так, – говорю я со звенящим телефоном, – ты что звонишь? Кому я мог понадобиться?

Осторожно беру трубку. Из телефона раздается мужской голос:

– Алё? Это Фред Шольц?

– Да, это я. А кто говорит?

– Отлично! Причет, Фред. Это Франц Иммерман, давно не виделись. Я возвращаюсь в Город…

7 ночь

Уже достаточно много лет прошло с тех пор, как я закончил школу и учился на инженера. Франц Иммерман был моим одноклассником, он был одним из лучших в нашем классе. Наравне с ним были только Лилан Рае и Ганс Шнайдер. Я всегда поражался его уму и жизнерадостности. Казалось, это был человек, который всегда знал, куда он идет, к чему он стремится. В отличие от нас, он поступил на геологию, где с первого курса начал заниматься наукой. Идя к своим мечтам, он никогда не оступался. По крайней мере, мне так казалось. Я правда восхищался им. Интересно, какой он сейчас?

– Я возвращаюсь в Город, – говорит мне Франц в трубку, – Давай соберем всех из нашего класса и соберемся где-нибудь?

– Привет. Если честно, то желания нет видеть всех одноклассников. Слушай, у меня скоро учеба, сегодня всего две пары. Давай после них встретимся.

– Почему нет, отличная идея! Жду встречи.

День идет бодро. Пока я вечерами и ночами занимался проповедями и танцами, днем мы все вместе работали над съемками будущего фильма. Раньше я думал, что места для съемок искать тяжело. Но оказалось, что многие люди готовы выделить место, даже собственные квартиры, лишь бы стать частью процесса. Сам бы я вряд ли нашел таких людей, но мне в этом помогла Клара, которая всегда являлась для меня некой нитью связи с людьми, особенно с другой частью группы.

Сейчас мы находимся в полузаброшенном здании. Раньше здесь был небольшой театр, потом сюда попала бомба. Половину здания разнесло. Выжила лишь часть зала со сценой. Для фильма про техноинферно это место подошло идеально. Выжившая часть здания сейчас занята кафе, в которое мы ходим в перерывах от съемок. Удобно. Даже странно, что здания до сих пор не снесли окончательно или не отремонтировали. Видимо, оно осталось ненужным никому. До сего момента, когда к этому призраку пришли мы.

– Вы когда-нибудь общались с настоящим учёным? – спрашиваю я Ульрика и Клару, пока расставляю декорации.

– Неа, а ты?

– Доводилось. Мой одноклассник. Сейчас он возвращается из геологической экспедиции.

– И как? Что они там накопали?

– Без понятия. Я только узнал, что он приезжает к нам, вот и все. Представляете, он мне с утра позвонил, хочет собрать всех одноклассников, – говорю я, а потом на некоторое время впадаю в задумчивость, после чего мое настроение начинает падать, – Да только не выйдет ничего.

– Это почему? Недружный класс? – предполагает Клара.

– Да просто не осталось никого. В городе нас, наверное, трое осталось, не считая приехавшего Иммермана, – начинаю говорить себе под нос.

Почти никого нет. Никого. Ганс, да его и не найдешь, Альва, да ей с нами не интересно будет, она, наверное, с ребенком возится. Скольких уже нет с нами? На несколько секунд впадаю в глубокую задумчивость. Я словно снова держу перед собой фотографию нашего класса. Фотографию, где черным маркером перечеркнуты люди.

– Слушай, – вдруг говорит Аттерсон, – раз уж вам все равно компанию не собрать, может его с нами познакомишь? Квартира у меня сегодня свободная, можно собраться, выпить… поделиться опытом работы в таких разных сферах, как наука и искусство.

– А это идея, – говорю я ему, – было бы классно. После съемок позвоню ему. Ладно. Давайте пока займёмся делом.

Съемки идут славно. К моему удивлению, никто из актеров даже не запил. Мы отсняли около часа материала, из которого три минуты пойдут в фильм. Давненько у меня такого хорошего настроения не было. Кажется, все идет хорошо. Я так не привык испытывать уверенность в завтрашнем дне, что почти уже забыл, что это за чувство.

– Ну что, идем? – спрашивает нас Клара.

– Погоди, -говорю ей я. Мне хочется действа, хочется танцевать.

Навожу свет на сцену. Дергаю за переключатели так, чтобы свет начинал мигать всевозможными цветами. Ставлю пластинку в проигрыватель, после чего спринтом подбегаю к сцене и запрыгиваю на неё. Начинаю танцевать и подпевать мелодии. Пам, пам, пам…

Следом ко мне подпрыгивает Ульрик, поддерживает меня. Точно также как я начинает дрыгать телом.

– Мальчикам нечем заняться, – комментирует Клара.

Меня её замечание ничуть не колышет, я закрываю глаза, сквозь веки мерцает свет. Я кружусь, не смотря по сторонам. Вот в чем суть танцев. Их не надо уметь танцевать. Главное двигаться в конвульсиях под ритм. Музыка сама подскажет тебе, что делать.

– Танцевали ли вы когда-нибудь четверть суток на битом стекле, когда музыка акустическими волнами пронзала ваше тело, резонируя в горле, заставляя яростно подпевать? И вы танцуете в обнимку с людьми, которых видите первый раз в жизни, но знаете, сейчас они – ваша семья. Когда вы обнимаете женщину, понимая, что у вас есть только одна песня до конца света. И ты не знаешь, кто она, как её зовут, ты не слышал её голоса, но прямо сейчас ты в нее влюблен. Всего на несколько часов. Ты можешь искать её после, метаться по улицам, смотреть в ночную темноту, перетекать из трамвая в трамвай, но большее её не будет. Она только сейчас и здесь, в твоих объятиях. Вальс на битом стекле, под светом полной луны, под крики песни. Это и есть жизнь! – кричу я иступлено.

– Ты о чём? – интересуется Клара.

– Не спрашивай, не пытайся понять. Чувствуй. Танцуй!

Открываю глаза и вижу, что и она немного пританцовывает. Надо же. И зачем притворяться? Девчонки. Забираем всю аппаратуру. Иду вниз по лестнице, Клара пробегает мимо меня вниз. Думаю, может догнать, да пойти домой вместе с ней? Но вдруг по спине проходит холод.

Нет. Нельзя. Не преследуй, не гонись за ней. Погонишься, и тебе конец. Всё повториться вновь. Лучше идти своей дорогой, какая одинокая она ни была бы. Тем более, мы все равно увидимся вечером. Правильно. Пойду размеренным шагом, куда мне спешить? Надо дождаться Аттерсона. Проходит пять минут. Десять. А он не появляется. Видимо ушел, пока я не заметил. Мог бы и подождать.

Выхожу на полупустую улицу и иду в сторону трамвайной остановки. По пути решаю заскочить в небольшой магазинчик, купить бутылочку колы. Двери магазина распахиваются, и я чуть не сталкиваюсь с Кларой. Быть не может. Вот это совпадение.

– Ты сейчас сильно спешишь? – вдруг спрашивает она.

– Да нет. Хочешь прогуляться?

– У меня через час съемка, мне нужно где-то пошататься.

– С радостью пошатаюсь с тобой.

Выходим из магазина и идем по улице.

– Ты разве не хотел чего-то в магазине брать? – вдруг спрашивает меня Клара.

– Да не важно.

– Ладно. Просто получается, ты зашел в магазин и просто вышел…

Идем по парку между деревьями, на которых через какой-то месяц-полтора начнут появляться почки, а затем распустятся листья. Пробуждение природы уже началось, это еще не заметно, но уже чувствуется в воздухе. Мягкий сырой воздух. Солнце понемногу начинает греть сквозь тучи. Природа идет по кругу, а наши жизни – по спирали. И вдруг…

Небо в мгновение раскалывается, повсюду грохот, треск. Дождь. Первый весенний дождь. Холодный, жестокий серый дождь.

– У тебя есть зонт? – смеясь спрашивает Клара.

– Нет, а у тебя?

– Нет. Откуда? Все снег, да снег. А тут дождь!

– Природа умеет делать сюрпризы.

А дождь все барабанит по крышам. Поток воды несет тающий снег по улицам. Пока мы идем, я слышу, что Клара что-то тихо напевает. Прислушиваюсь и слышу слова:

И бежал по дворам вод поток словно змей,

И я снова услышал зов странный "скорей".

– Ничего себе, – говорю я, узнав строчки, – ты знаешь “Недостижимость”?

– Конечно, – отвечает она удивленно, словно это само собой разумеющееся, хотя произведение это малоизвестное.

– Круто! Помню его наизусть.

– Я тоже, – улыбается она.

И вот мы идем под дождем и поем. Просто идем и поем, улыбаясь, ни о чем не переживая.

А повсюду любовь и повсюду весна,

В небо бросишь свой взгляд, ты все также одна.

А глаза тяжелы, словно талый свинец,

Из искусственных роз на чело лёг венец.

Подключаешь свой голос к великой сети

И поёшь, чтобы душу родную найти.

А мы все идем и поем. Нам нет дела до того, что по нашему телу текут струи холодной воды. Наши волосы растрепаны, а на лицах улыбки. Кажется, я надолго запомню этот день, кажется, он мне еще долго будет сниться. С Кларой под дождём. Я пою песню, а голове моей рождаются строки стиха (как давно не приходило ко мне вдохновение на стихи):

После репетиции в театре

Шли неспешно ты да я вдвоем.

Словно романтическому спектакле

Оказались без зонтов мы под дождем.

Дождь, прогулка и стихи. Вечные спутники. После гулянки отправляюсь к себе домой с улыбкой на лице. Сразу по приходу домой звоню Иммерману и приглашаю его на встречу у Аттерсона. Сначала Франц был весьма смущен таким предложением, так как кроме меня из режиссеров он никого и не знает. Однако ломается он довольно быстро.

Встречу мы назначили у вокзала. Стою под зонтом, который в этот раз я не забыл взять и жду появление старого друга, вслушиваясь в стук колес проезжающих поездов и в перезвон дождя, который к вечеру смягчился. И вот на углу улицы появляется знакомая фигура, которую я узнаю по походке. Франц Иммерман собственной персоной. Последний раз я видел его еще до войны. Он сильно вырос с тех пор, отрастил волосы, отощал. Но в целом вид у него все тот же: улыбка во все лицо, резкие умные глаза, небольшая заносчивость, которая проявляется во всех движениях молодого ученого. Сразу как меня видит, начинает махать рукой.

– Фред, привет! Ты совсем не изменился, как я посмотрю, – говорит Франц, как подходит чуть ближе, – рад тебя видеть. За исключением родителей, ты первое знакомое лицо, что я вижу в Городе. Кажется, только вчера в школе учились.

– А мне кажется, тысяча лет прошла, если не больше.

– В этом вся суть нашего восприятия времени. То нам кажется, что оно ползет как улитка, то оно словно летит как ястреб на свою жертву. Все мы так или иначе жертвы времени. Время вообще понятие слегка надуманное. Я бы мог сказать, что время есть ничто иное, как степень увеличения энтропии. А как его иначе определить? Там уже все философия. А ты знаешь, как я отношусь к этой науке. Придумают себе загадок и проблем, сами же их и решают. А настоящие загадки у нас здесь, перед (или под смотря куда смотреть) нашими носами, а мы и не видим, не хотим их решать.

– Пожалуй. Дай угадаю, ты говоришь про загадки вселенной? Про возможность путешествовать между мирами, к звёздам?

– Именно. Рад, что ты меня понимаешь. И как сейчас про это не говорить? Скоро первый запуск. Наконец-то человечество покинет колыбель. На самом деле, я чувствую, что вопросы только удвоятся. Или утроятся. Удесятерятся. Хм. Что-то меня занесло.

– Знаешь, Франц, за эти годы мне стало казаться, что Вопросы вселенной далеко не самые важные для человека.

– Возможно. Вообще, зря я это сразу про космос. Вот так, не успев из поезда выпрыгнуть. Всегда говорил людям, чтобы останавливали меня от такого. Мы ведь даже не успели рассказать друг другу, как жили все эти годы. Вот моя главная загадка. Как поживаешь, Фред? Я слышал ты теперь режиссер. Это правда?

– Да, так и есть. Учусь снимать фильмы. Вот, готовлю своё первое полноценное кино.

– Вау. Это славно. А если не секрет, почему ты ушел с инженера?

– Ух…

Вот что мне тебе ответить, Франц? Что я не находил себе там места? Что моя душа стремилась в другое русло, что я больше уже не мог там учиться? Рассказать, что от наших уже никого и не осталось? Они умерли под пулями, их разорвало снарядами и противопехотными минами. Они утонули в крови и грязи.

– Я и сам до конца не знаю, Франц. Знаю, что мне здесь лучше, да и всё.

– Что могу сказать, если тебе здесь и правда больше нравится, то это прекрасно.

И вот мы сидим на квартире у Аттерсона. Признаться, я не ожидал, что Франц и ребята так быстро поладят. Сначала мой одноклассник заметно стеснялся незнакомой компании, но в итоге он быстро освоился. Далее началось то, чего я и ожидал. Иммерман начал рассказывать о науке.

– Знаете, какое самое захватывающее чувство? Это чувство, возникающее, когда две области знания сливаются в одну и всё для тебя встает на свои места. Когда мир для тебя перестает быть дискретным. И вот, как это случилось у меня на днях. Я читал книгу про чёрные дыры. “Дыры” эти рождаются в момент гравитационного коллапса звёзд. По сути, они проваливаются сами в себя, создавая дыру в пространстве-времени. В центре черной дыры находится сингулярность, своего рода точка бесконечной плотности. Это для нас. Так вот. Знаете теорию большого взрыва? Есть предположение, что большой взрыв произошел в результате взрыва сингулярности. Конечно, это может быть и не совсем та сингулярность, что возникает в черных дырах, но кто знает. А что, если каждый раз, когда звезда, умирая, превращается в чёрную дыру, она создает новую вселенную? Просто представьте, какая тогда выстраивается картина! Одна вселенная своими звездами порождает другие миры. Космическая непрерывность. Быть может, и мы возникли таким образом, и мы являемся детьми умершей звезды в другой вселенной. Дух захватывает! Теория о черных дырах и теория Большого взрыва сливаются в одно. Что думаете?

– Было бы хоть что-то понятно из того, что ты сказал, – отвечает ему Аттерсон, – но очень интересно. Поверь. Очень.

– А я, в принципе, поняла за исключением некоторых слов. Что значит “гравитационный коллапс”?

– Быстрое сжатие под действием гравитации. У звезды кончается топливо, его уже ничто не распирает изнутри, вот оно и падает в себя, – машинально поясняю ей.

– Именно, – улыбается Иммерман.

– Ты что ли тоже в этом шаришь, Фред? – спрашивает Аттерсон.

– Типа того.

– Ничего себе “тоже шарит”? – удивляется Франц, – да он вам многое о себе не рассказывает.

– А зачем рассказывать? – спрашиваю я, – это все равно уже не про меня. Зачем им знать про глупого подростка? Каким он был, чего хотел и что делал? Пустое.

– Опять начинает, – бурчит Ульрик, – тебе виски или коньяка? Сейчас сбегаю до магазина. Тебя надо спиртом видимо заливать, чтобы ты перестал про себя херню нести.

Иммерман вдруг поднимается с дивана и подходит ближе ко мне, после чего наклоняется и шепчет на ухо:

– Давай выйдем, поговорим? – спрашивает он, а я киваю в ответ. Он обращается к Ульрику, – Не против, если мы выйдем на балкон?

– Да пожалуйста.

Стоим на балконе, до боли вдыхаю ртом холодных воздух.

– Ты сильно изменился, Фред. Тебя не узнать. Куда пропала та жизнерадостность, та страсть к познаниям, которой ты когда-то пылал? – спрашивает меня Франц.

– Я думаю, они все еще во мне, похоронены где-то глубоко внутри.

– Что произошло? По какой причине ты не вернулся в инженерный? Только скажи правду. Мы столько знали друг друга. Думаю, ты можешь сказать.

– Всех причин не назову. Можно сказать, тут целый комплекс причин. Незадолго до войны у нас с тобой был разговор. Возможно, ты его помнишь. Мы говорили о том, что уровень образования в Нортдштадте нас не устраивает. Нам давали кастрированную программу! Мы – инженеры – получали школьные знания. Где это видано? В том разговоре мы пришли к заключению, что были обмануты институтом. Обмануты капитально. И вроде время шло, всё забылось. Но это все равно подтачивало.