Читать книгу: «Тиберий», страница 2

Глава I.
Общие сведения о Римской империи

Историю Римской империи по характеру государственно-правового устройства разделяют на два основных этапа:

– Принципат – форма государственного устройства, сочетающая республиканские и монархические черты (где под прикрытием республиканских органов власти на самом деле была военная монархия) – существовала в период с I века до н.э. – III век н. э. Обладатель высшей власти в основном именовался титулом «принцепс», что подчеркивало его статус первого среди равных.

– Доминат – политическая система, более близкая к монархии (существовала 284—476 гг.).

Едва ли у другой исторической фазы развития так долго господствовала «персонифицированная» периодизация, отождествление череды биографий императоров с историей целой эпохи. Будь то богатые материалом «Жизнеописания» Светония, короткие миниатюры позднеантичного периода, психологизированные биографии нового времени или изложения любой точки зрения – в них превалировала биографическая форма в ущерб научной. Публику интересовали не государственные институты, а люди, стоящие на вершине власти. История Римской империи свелась, таким образом, к галерее часто малопривлекательных портретов императоров: двойственный, но тем не менее просветленный образ Августа, часто не соответствующий действительности портрет угрюмого Тиберия, патологический случай Калигулы, идиотский, на первый взгляд, образ Клавдия, зависимость их от женщин и вольноотпущенников, скандальная хроника двора Нерона, порядочность первых Флавиев, тирания Домициана, столь различные представители славных времен империи, солдат Траян и интеллектуал Адриан, фигура «провинциального» Антония Пия и необыкновенно напряженное лицо бородатого философа на троне Марка Аврелия… – эта традиционная череда образов была историей дворцовых интриг, но вряд ли историей времени.

К началу I века нашей эры Римская империя была крупнейшим государством мира с населением около 60 миллионов жителей. Римляне контролировали территории, раскинувшиеся от Атлантического океана на Западе, до Месопотамии на Востоке и от острова Британия на Севере, до Северной Африки на Юге. В состав Империи входили нынешние: Испания и Португалия, Франция и Бельгия (то и другое называлось вместе Галлия), Англия (называвшаяся Британией), Италия, Швейцария, южная часть Австро-Венгрии, весь Балканский полуостров, большая часть нынешней Азиатской Турции (кроме земель за Евфратом), Египет и вся береговая полоса северной Африки, кончая Марокко (у римлян Мавритания).

Общего между землями, входившими в состав империи, и было всего только одно военное начальство и управление Рима. Они были населены по крайней мере двенадцатью большими народами: кроме итальянцев, которые образовались из соединения римлян и прежних союзников, в империю входили греки, иллирийцы, африканцы (бывшие карфагеняне), евреи, галлы, испанцы и др. Большинство сохраняло свой прежний язык, веру, обычаи. Только менее образованные испанцы и галлы на западе принимали быстро язык римлян и становились народами романскими (от Рома – Рим). Римская империя заключала в себе большую часть известных в то время стран: на север от нее были глухие леса варваров, на запад – океан, за которым дальше ничего не знали, на юг – бесконечные пески Сахары.

Несколько веков аристократическая Римская республика, возглавляемая Сенатом⁵¹, завоевывала себе сначала право существовать рядом с сильными соседями, затем право грабить этих соседей, затем право участвовать в «большой политике» древнего Средиземноморья, затем право грабить это Средиземноморье, государства которого одно за другим становились римскими провинциями; но когда Рим окончательно превратился в столицу мировой державы, то сделалось ясно, что править этой державой по-прежнему невозможно и жить в ней по-прежнему тоже невозможно, а от полумер уже нет толку, так как латаная-перелатаная форма правления рвется на глазах. Началось кровавое столетие гражданских распрей и гражданских войн, наконец, молодой и самый умный, одних переживший, других победивший, – Гай Юлий Цезарь Октавиан Август, наследник Юлия Цезаря, – предложил мир, всеобщую амнистию и «восстановленную республику», и все это было принято с восторгом. Мир и амнистия были настоящие, а «восстановленная республика» вид имела самый консервативный, однако посредством нескольких не слишком заметных законодательных допущений превращала принцепса (старейшину Сената) в монарха – этих принцепсов мы теперь и называем римскими императорами, первым из которых сделался, естественно, сам Октавиан.

Римлянам казалось, что они родились для того, чтобы покорить весь свет и всем поставить свои порядки и законы. У Горация говорится, что римское оружие «дошло до последних пределов мира, где на одном конце вырывается полуденный огонь из жерла, а на другом стоит вечный туман и дождь». На монетах римских ставились надписи: «Вечный Рим». Римляне гордились тем, что, покорив всех, они истребили войну, дали всем прочный мир, «Римский мир».

На границах империи были расквартированы десятки легионов – основа спокойствия и безопасности государства. Вся территория была разделена на провинции. Каждую такую административную единицу возглавлял римский наместник, назначавшийся императором.

Итак, свершилось – римский мир, Pax Romana, стал фактом!

«Римляне, – писал Полибий, – покорили своей власти весь известный мир, а не какие-нибудь его части, и подняли свое могущество на такую высоту, которая немыслима была для предков и не будет превзойдена потомками». Действительно, римляне сокрушат самые могущественные державы – Карфаген, Македонию, царство Селевкидов. Покорят они и многие азиатские царства, и античную Грецию.

Аппиан Александрийский писал в «Римской истории»: «Ни одна держава, вплоть до наших дней, никогда нигде не достигала таких размеров и не имела такого длительного существования. Ведь даже владения эллинов, если кто-либо соединил бы воедино владения афинян, лакедемонян и фиванцев, властвовавших одни за другими, начиная с похода Дария, откуда начался особенно блестящий период их деятельности, вплоть до гегемонии Филиппа, сына Аминты, над Элладой, не могли бы показаться столь обширными, как владения римлян… И вообще эллинское могущество, хотя они со всей страстью и боролись за гегемонию, нигде не выходило прочно за пределы Эллады, хотя они проявляли выдающуюся доблесть, отстаивая независимость своей страны. Со времен же Филиппа, …и Александра, сына Филиппа, как мне кажется, они и вовсе действовали дурно и недостойно самих себя⁵²».

Завоевав Грецию, римляне превратили ее в рядовую провинцию – Ахею.

Рим воплотил мечту о глобальном Гегемоне, словно ставил целью выполнение миссии Зевса на Земле. А потому, победив Филиппа Македонского, римляне предоставили Греции свободу, сохраняя присутствие их гарнизонов в Коринфе, Деметриаде, Халкиде. Греция получила свободу, хотя и лишь как сателлит.

Когда во время Истмийских игр неожиданно толпе заявили, что отныне Греция свободна, что римский сенат и император возвращают им желанную независимость, как и право жить по отеческим законам, а заодно освобождают Ахейю от постоя войск и податей, родился неимоверный взрыв энтузиазма, выразившийся в страшном крике. Даже вороны попадали замертво…

Древнеримский писатель Валерий Максим уверяет, что от громкого и долгого крика образовались воздушные ямы, в которые упали летавшие над ареной птицы⁵³.

Вот как это событие описывал Тит Ливий: «Наступило время Истмийских игр⁵⁴. На них и раньше всегда собиралось множество людей как из-за присущей этому народу страсти к зрелищам, которая гонит их смотреть всякого рода состязания, будь то в искусствах, в силе или проворности, так и из-за выгод местоположения: ведь там близко друг к другу подходят два разных моря, что дает людям приобретать все на свете товары. Благодаря этому игры сделались торжищем Азии и Греции. Но в тот момент люди из всех краев собрались туда не только по своим обычным делам – им не терпелось узнать будущее положение Греции, её судьбу… И вот все расселись в ожидании зрелища. На середину арены, откуда принято торжественной песнью подавать знак к открытию игр, выступил глашатай, по обычаю сопровождаемый трубачом. Звуком трубы призвав к тишине, он провозгласил следующее: «Римский сенат и командующий Тит Квинкций, по одолении царя Филиппа и македонян, объявляют свободными, освобожденными от податей и живущими по своим законам всех коринфян, фокидцев, локридцев, остров Евбею, магнесийцев, фессалийцев, перребов и фтиотийских ахейцев. Он перечислил все народы, прежде подвластные царю Филиппу. Когда отзвучала речь глашатая, всех охватил такой восторг, какого человек вообще не в силах вынести. Каждый едва мог поверить, что он не ослышался – все переглядывались, дивясь, будто на сонный морок, и переспрашивали соседей, поскольку каждый не верил своим ушам как раз в том, что относилось прямо к нему. Вновь позвали глашатая, ибо каждый желал не только слышать, но и видеть вестника своей свободы. Он еще раз провозгласил то же самое. Когда в этой радостной вести уже невозможно стало сомневаться, поднялся крик и рукоплескания, повторявшиеся множество раз, чтобы всем стало ясно, что народу свобода дороже всех благ на свете!⁵⁵».

Римляне проявили дипломатическую мудрость, сохранив за побежденными внутреннюю свободу. Они не покушались ни на конституции, ни на законы, и не лишили ни одного из наследственных царей власти. Отнятые территории не переходили в полную собственность Рима. Конечно, у некоторых близких к римлянам по культуре народов это вызывало своего рода эйфорию. Учитывая, что римляне вели себя вполне корректно, соблюдая известный такт, греческая аристократия согласна была обслуживать имперские цели Рима (раз уж не было другого выхода). Говорят, что и Пергам стал мощным государством, а Ливия выросла в размерах. Конечно, в известном смысле жить под властью одного господина (Рима) спокойнее и безопаснее, чем находиться в процессе постоянных войн всех против всех. Когда споры решает один вселенский судья, хотя бы тот же Рим, неизбежно воцаряется больший порядок. Рим прекратил войну Пергама и Вифинии, предоставил автономию Греции, вырвал Ливию из когтей Карфагена, потребовал от Антиоха Эпифана прекратить войну против Египта. Он требовал от других ограничить силу их армий и флота. Все это так… Но почему, во имя чего? Вовсе не потому, что римляне, по словам настроенного к ним дружески и союзнически Полибия⁵⁶, как некие исключительные люди, были «одарены возвышенною душой и благородными чувствами», и не потому, что соболезнуют всем несчастным и «спешат услужить всякому, кто прибегает к ним за покровительством». Они думали только о том, чтобы, в первую очередь услужить самим себе. Обычно вместо дани побежденные народы должны были выплачивать Риму контрибуцию, рассчитанную на десятки лет. Чтобы выплаты были надежными и стабильными, нужен был мир. Всем известно, что воюющие стороны вынуждены тратить на войну огромные средства. И война за свободу Греции велась не из каких-то гуманных побуждений. Нет, с завоеванием Греции открывалась дорога ко всей Азии, к богатейшим и непокоренным странам мира.

Римские политики, не стесняясь, прямо говорили о целях подобной экспансии. Римский консул Ацилий заявил своему войску: «Вам надлежит помнить, что воюете вы не только за свободу Греции, хотя и это было бы величайшей честью, – вы освобождаете от этолийцев и Антиоха страну, ранее освобожденную от Филиппа. Вашей наградой станет не только то, что находится в царском лагере, в добычу достанется и все снаряжение, которое там со дня на день ожидают из Эфеса. А затем римскому господству откроются Азия, Сирия и все богатейшие царства, простирающиеся вплоть до восхода солнца. А после что нам помешает от Гадеса до Красного моря раздвинуть границы римской державы вплоть до Океана, что окаймляет земной круг? И весь род людской станет чтить имя римлян вслед за именами бого⁵⁷.

Колонизация сблизила культуры и нравы двух соседних регионов еще более. Римляне знакомятся с греческим образом жизни (книги, библиотеки, предметы одежды и роскоши, ученые-греки). Проявлению интереса к Греции способствовала и миграция греческих интеллигентов. В 240 г. до н.э. римляне впервые познакомились с комедиями и трагедиями, написанными хотя и на латыни, но на основе греческих аналогов. Грек-вольноотпущенник Андроник перевел на латынь «Одиссею» Гомера. Он же написал по поручению жрецов первую латинскую хоровую песнь. Особенно популярны были греческие мифы. Греческие герои становятся римскими. Таков Геракл. Как и подобает истинному герою, он спасает людей от бед и чудовищ. Деяния его явились демонстрацией безграничных возможностей героического духа. Его считают своим предком многие народы. Профиль бородатого Геракла чеканили на монетах.

В Рим проникают научные понятия и категории (диалектика, классификация предметов, понятий, этические нормы). Лукулл привез с Востока сферу с движениями Луны, Солнца и звезд. Известны и труды Теренция Варрона, плодовитого оратора и ученого, затронувшего едва ли не все области наук, известных в Греции и Риме. По мере роста богатств римское общество стало все больше нуждаться в просвещенной обслуге из греков (врачи, учителя, историки, чтецы, секретари и т.д.). Вспомним хотя бы судьбу воина и историка, грека Полибия, взятого Римом в заложники и прославившего его.

Нельзя не упомянуть о роли греческого образования в воспитании римлян. От первых двух веков римской истории нет никаких свидетельств, касающихся обучения детей. По словам историков, первые упоминания о школе относятся к 449 г. до н. э. В больших и малых городах Италии появляются школы, которые посещают дети из лучших семейств. Как скажет Диоген: «Наука и образование для юношей служат целомудрием, для старцев – утешением, для бедных – богатством, для богатых – украшением».

Молодежь из знатных семей все чаще едет для изучения греческой философии, риторики, языка в Афины или на Родос. Овидий скажет: «Учение переходит в нравы». Образованная часть римского общества впитывала знания греков. Гораций напишет:

 
В Риме воспитан я был, и мне
довелось научиться,
Сколько наделал вреда ахейцам
Ахилл, рассердившись.
Дали развития мне еще больше
благие Афины, —
Так что способен я стал отличать
от кривого прямое,
Истину? правду искать среди
Академа-героя⁵⁸.
 

В школе главным предметом была литература и поэзия. Студенты знакомились по переводам с произведениями греческой литературы (Гомер, Плавт, Теренций, Гесиод, Менандр, Эзоп). Историей часто пренебрегали. Оттого и не разглядели будущего. Хотя считалось престижным выучить наизусть несколько фраз или отрывков из Тита Ливия, Саллюстия, Виргилия, Горация, Овидия, Лукана, Стация и т. д. Что же касается собственно риторики, имелись риторы латинские и греческие, то есть появилась своего рода специализация. Чтобы подвигнуть юношей к изучению ораторского искусства, устраивались состязания между молодыми ораторами, и победителей награждали триумфом.

Цицерон говорил, что геометрия сводилась к искусству измерять, поскольку изучали скорее ремесло землемера, чем науку геометра. Астрономию изучали как поэтический вид. К искусству относились в высшей степени пренебрежительно. Лишь в редких случаях детей обучали искусствам (да и то в силу необходимости). Так, Фабий Пиктор отдал сына учиться живописи, поскольку его сын был немой и отец хотел как-то скрасить ему жизнь. К музыке, танцам римляне вообще относились с презрением. И даже занятия гимнастикой не приветствовались. Нагота казалась римлянам в высшей степени безнравственной, возмутительной. На палестры⁵⁹ римляне взирали как на школы праздности и разврата, что странно для нации воинов. Сенека с презрением утверждал, что занятия тут составлены из масла и грязи. Таковы были вначале римские нравы.

В отличие от греков, более обращавших внимание на воспитание гражданина и человека, римляне делали больший акцент на практические навыки. Римляне старались приобщить потомство к труду земледельца, торговца, ремесленника. Хотя Сенека и скажет: «Учимся не для жизни, а для школы», понимали, что без трудового воспитания у нации нет будущего. Катон наставлял:

 
Если имеешь детей, а богатств
не имеешь, – старайся
Делу детей научить, чтоб могли
с нищетою бороться.
 

У римлян даже слово «обучение» мысленно отделялось от слова «воспитание». Цицерон говорил: «Отечество родило нас и воспитало с тем, чтобы мы отдали все силы своего духа, таланта и знаний его благу: поэтому мы должны изучать те науки, которыми мы можем принести пользу государству; в этом высшая мудрость и доблесть». На тех же позициях стоит Плиний Младший: «Кто же будет настолько терпелив, что захочет учиться тому, чего не сможет применить на деле?». Об этой прагматической стороне характера обучения у римлян писал и Гораций:

 
Грекам Муза дала гений высокий,
изящное слово
Кроме величия, славы не алчут
они награждения;
Римлян же дети учатся вечно
с трудом и усильем,
На сто частей как делить асс
Без всякой ошибки
 

Глава II.
Приход Тиберия к власти

Мы должны быть рабами законов,

чтобы стать свободными.

Марк Туллий Цицерон⁶⁰.

Государь – первый подданный закона.

Code Just.⁶¹, I XIV, 4.

На Капитолийском холме, в храме Юпитера Сенат и римский народ выносили решения, изменявшие мир!

По преданию, Сенат был создан из совета старейшин патрицианских родов в начале царского периода первым царем Рима – Ромулом. Послушаем Секста Аврелия Проперция, выдающегося древнеримского элегического поэта:

Где заседает сенат в окаймленных пурпуром тогах

Там собирался старейшин попросту, в шкурах, совет.

Сельский рожок созывал на сходку древних квиритов⁶².

Сотня их всех на лугу и составляла сенат.⁶³

А в императорском дворце на Палатине⁶⁴, в самом начале осени (3 сентября 767 года от основания Рима), в личных покоях вдовы Октавиана Августа – Ливии Друзиллы, состоялось совещание с участием узкого круга лиц: собственно хозяйки апартаментов – Ливии, ее сына, народного трибуна Тиберия, и сенатора Марка Кокцея Нервы (ближайшего друга Тиберия).

Мрачный Тиберий, наклонив голову вперед, тяжело вздыхая, проговорил:

– Божественный Юлий Цезарь! Перед твоими алтарями и в твоих священнейших храмах я молюсь, чтобы с помощью благожелательного и благосклонного божества ты смог прочувствовать затруднения таких людей, как я, и взял бы твоего покорнейшего слугу и почитателя под свою защиту. Он поднял вверх свой взор, шумно чмокнул губами, и продолжил:

– Благословенный отец мой еще при жизни, благодаря Юпитеру, наделил меня полномочиями трибуна и проконсула, а в Сенате дал обещание сделать меня своим наследником. Более того, по своим заслугам, уму и опытности я считаю, что имею право на первое место в государстве. Однако, мне не совсем понятно, делают ли те важные полномочия, которыми наделила меня судьба, первым лицом государства — принцепсом? И самое главное, – примут ли Сенат и народ меня в этом качестве?

Ливия, накрыв своей ладонью руку сына, с волнением в голосе произнесла:

– Давно, когда я еще носила тебя в чреве, желая узнать, рожу ли я мальчика, я вынула из-под наседки яйцо. Передавая его из своих рук в руки прислуги, я до того нагрела его, что из него выскочил петушок с красивым гребешком. Астролог Скрибоний предсказал мне мальчика, с блестящей будущностью. А когда ты родился, на крышу дворца уселся орел, прилетевший с Олимпа. Так что будь спокоен и тверд, – твое будущее прекрасно!

В ответ Тиберий лишь пожал плечами, медленно облизал губы и, сдерживая свой низкий голос, неторопливо произнес:

– Сердце является обиталищем разума⁶⁵, а оно подсказывает мне, что не все так просто. Я весьма мало рассчитываю на счастье и удачу и хотел бы застраховаться от случайности. Судьба никогда не благоприятствует нам с подлинной искренностью. Далее он продолжил:

– Система государственной власти, тесно связанная с личностью ее основателя, Цезаря Октавиана Августа, в настоящий, переломный момент проходит своего рода проверку на прочность. Это и испытание лично для меня: смогу ли я, став принцепсом, сохранить и упрочить курс своего гениального предшественника. Если «да», – то он превратится в постоянно действующий фактор политической жизни Рима. Но в этом вопросе пока не понятна позиция римского Сената.

Сенатор Марк Кокцей поднял руку, прося слова:

– Твоя слава значительно перевешивает мои скромные возможности представить доблесть наследника в надлежащем свете. Буду краток: ты прав в главном: все, чем ты богат, подвластно не тебе – судьбе. Поэтому одно из двух: или не берись, или доводи до конца начатое. Ты уже начал действовать! А раз так – закрой двери для сомнений. «Tanatum potes, quod credis» («Ты можешь всё, во что веришь!»). Впадать в отчаянье не должен человек, в котором разум есть — усердьем и трудом всего решительно достигнуть можно⁶⁶. – Что касается Сената. – Когда-то Курия⁶⁷ была сердцем содружества и глубокого доверия, и если люди пересекали ее порог, они оставляли за ее стенами личные чувства, но обретали любовь к Родине. Нынешние члены Сената, в своем большинстве, надменны и испокон веку заражены всякими пороками и развращены до мозга костей. Они выродились из блеска и погрязли в нечестивой праздности. Политическая пассивность, тяга к покою, уходу в частную жизнь, начинают вытеснять прежде характерные для римских аристократов деятельную энергию и стремление активно участвовать в общественной жизни. Еще при жизни Августа, осыпанные им в меру их готовности к раболепию богатством и почестями, эти аристократы привыкли беспрекословно повиноваться принцепсу и подчас равнодушно относятся к государственным делам. Кроме того, в кошельках у многих из них загнездилась паутина и они будут чрезвычайно рады подачкам от лица нового принцепса. Так что не беспокойся о сенаторах, – ты станешь принцепсом без затруднений.

Вдовствующая императрица прервала сенатора:

– В Риме слишком много разного сброда, и меня это чрезвычайно беспокоит.

Тиберий махнул рукой:

– Это пустяки, – сказал он, лениво и мягко выпуская слово за словом. Я дал пароль преторианским когортам – императорской гвардии⁶⁸, и по моему приказу они усилили охрану дворца, организовали круглосуточное патрулирование улиц и площадей Рима. За всем следит командующий преторианцами Сей Страбон, верный мне, а в провинции я уже направил соответствующие послания расквартированным там войскам.

Ливия поднялась, нервно сжимая руки, и негромко проговорила, обращаясь к сыну:

– А что делать с распространившимися в городе слухами о том, что мы с тобой напрямую виновны в смерти Агриппы Юлия Цезаря (Агриппы Постума) – этого выродка в императорской семье? – Вначале это был просто избалованный, но прелестный ребенок, в 14 лет прекрасно выступал в Троянских играх, но уже в восемнадцать Август отрекся от него за его буйный, порочный и жестокий нрав. Этот гаденыш просто дышал ненавистью, постоянно обливал меня грязью и грубил императору.

Тиберий:

– У него такая судьба, – он был сумасшедший, и Август еще при жизни принял правильное решение, отправив его в заточение, – «Erat dura necessitas. Arcus nimium tensus rumpitur» («Это была суровая необходимость. Слишком натянутая струна лопается»). Подробности о его участи должен знать всадник⁶⁹ Саллюстий Крисп, который лично получал инструкции от Октавиана Августа. Сведения о его смерти заслуживают скорее осторожной недоверчивости. – Тиберий глубоко вздохнул, распрямил плечи, и пристально глядя матери в глаза, продолжил:

– Если кто-то из ныне здравствующих тоже не приложил к этому делу свою руку. – Государство в опасности, если его граждане, хотя бы и самые выдающиеся, считают себя выше законов. – Ab abūsu ad usum non valet consequentia. (Злоупотребление при пользовании не довод против самого пользования)⁷⁰. Я предложу Сенату расследовать это дело. – Что же касается сплетен, то правду говорят, что языки без костей, однако кости перемалывают. Вергилий как-то сказал, что молва – это бедствие, быстрее которого нет ничего на свете. С этим бороться, увы, бесполезно. Общественное мнение всегда будет плавать между ненавистью и восхищением первым гражданином империи…

Совещание затянулось допоздна. В конечном счете, сенатор Марк Кокцей Нерва настоятельно рекомендовал наследнику не включать вопрос о передаче власти в повестку дня первого заседания Сената:

– Учитывая неоформленность в законе принципата как института, все полномочия принцепса должны быть добровольно пожалованы тебе сенаторами, причем представляется желательным и даже необходимым некоторое сопротивление этому с твоей стороны. Пусть сенаторы сами, по собственной инициативе, вручат принципат Тиберию, – тому, кто уже достаточно ясно выразил свои претензии на вакантное после смерти Августа место.

Тиберий, повертев головой, тихо выдохнул:

– Вот ты заговорил о необходимости, но еще Эпикур утверждал, что необходимость есть бедствие, но нет никакой необходимости жить с необходимостью⁷¹.

Марк Кокцей возразил:

– Но он же утверждал, что нельзя жить приятно, не живя разумно. Необходимость часто бывает выше расчетов, надо побороть сомнения. У тебя нет выхода. – Alea jacta est («Жребий брошен, пути назад нет»⁷²). – Делай что можешь, с тем, что имеешь, там, где ты есть! – Единственно о чем я просил бы тебя: «Бойся оцезариться, полинять. Стремись к общественному благу, а не к рукоплесканиям. Так часто бывает – поверь моему житейскому опыту. Будь чистым, степенным врагом роскоши, твердым в исполнении долга. Почитай богов, трудись во славу Рима, пекись о сохранении прав его граждан, чтобы твой последний час застал тебя в сознании сделанного добра!».

В ответ Тиберий хмыкнул, повертел головой и насупив брови, сказал с иронией:

– Facile omnes, cum valemus, recta consilia aegrotis damus. Non timere? («Все мы, когда здоровы, легко даем хорошие советы больным». Не боишься?).

Марк Кокцей мгновенно парировал:

– Do – noli timere: terrebis – ne feceris: et fecerunt – non me paenitet.! («Делаешь – не бойся, боишься – не делай, а сделал – не сожалей!»)…

Завершая «Высший совет», Тиберий, насупившись, проворчал:

– Faber est suae quisque fortunae («Каждый сам кузнец своей судьбы»⁷³.

Итак, в середине сентября, после «Пира Юпитеру», который давался 13 сентября во время Великих Римских игр⁷⁴, Тиберий, используя свои полномочия народного трибуна, созвал Сенат, официально для того, чтобы обсудить вопросы, связанные с последней волей приемного отца.

Солнечным утром 17 сентября 767 года от основания Рима⁷⁵, высший орган власти Римской империи был готов принять жизненно важные для государства решения: наделение умершего Октавиана Августа божественным ореолом, оглашение завещания покойного и провозглашение так называемого «Статута об империи», в котором Август давал наказ не расширять существующих границ государства.

Накануне глашатаи разнесли эту весть по улицам и площадям «Вечного города» и с самого раннего утра по лестницам к Курии Юлия (Curia Iulia) – месту собраний Сената на Римском Форуме – застучали ноги, обутые в красные башмаки из тонкой кожи на высокой подошве, с двумя парами черных ремней и серебряными пряжками, – официальной обуви (calcei – кальцеи) шестиста римских сенаторов⁷⁶.

Среди этой внушительной толпы «отцов нации» выделялся крупный широкоплечий мужчина – трибун Тиберий, богоравный в своем величии, в безукоризненно лилейной тоге, с небольшой свитой (второй консул Секст Аппулей, сенатор Марк Кокцей Нерва, претор Гай Веллей Патеркул), в сопровождении преторианцев и воинов-германцев, личных телохранителей почившего Октавиана Августа.

Отцы-сенаторы вместе взошли на Капитолий, чтобы, как обычно, совершить жертвоприношение, а также продемонстрировать свою почтительность перед пустым троном императора, как если бы Октавиан Август находился перед ними. Охрана, сопровождавшая Тиберия, окружила здание Курии Юлия.

Десятки тысяч римских граждан в тогах пришли послушать решения Сената на большую Капитолийскую площадь перед Храмом Юпитера, и запрудили все близлежащие улицы, ведущие к Форуму. Люди молча, с напряженными лицами, стояли плечом к плечу, а за ними тянулись старые стены важных религиозных и светских сооружений. – «Вот они мира владыки, народ, облекшийся в тогу!»⁷⁷. (Тога́тус – «одетый в тогу» – самоназвание римлян, поскольку тога⁷⁸ – национальная одежда и атрибут полноправного римского гражданина, а ношение тоги являлось обозначением социального статуса свободного человека и гражданина).

Эдилы⁷⁹ внимательно следили за порядком в одежде, поскольку величавость внешнего вида, подчеркивала ответственность граждан, стоящих во главе мира по милости богов, и в силу своего государственного разума.

А в это время в здании Сената председатель собрания консул⁸⁰ Секст Помпей, открывая заседание, как обычно, произнес сакральную фразу: «Quod bonum, faustum, felix fortunatumque sit populo Romano Quiritibus» («Ради блага, счастья, успеха и удачи римского народа»)⁸¹, а затем предоставил слово народному трибуну Тиберию.

С широкой скамьи поднялся статный, дородный мужчина, с красивым, но суровым точеным лицом, внешне спокойный, одетый в белую тунику, с широкой пурпурной вертикальной полосой (laticlaviа), прикрытую широкими складками белоснежной тоги⁸², сообщавшей известную величавость его внешности. Вся его фигура производила впечатление «серьезной важности» («gravitas»).

Он, слегка наклонив голову вперед, медленно осмотрел весь зал, заполненный «отцами нации» неторопливо поигрывая пальцами рук, сложенных вместе, шумно вздохнул, и, пожевав губами, наконец начал свою речь. Ему не пришлось напрягать свой глубокий низкий голос – едва он заговорил, наступила мертвая тишина.

Слова его, словно тяжелый металл, медленно падали в пространство и звенели в этой пронзительной тишине: – «Я не раз говорил и повторяю, отцы-сенаторы, что добрый и благодетельный правитель, обязанный вам столь обширной и полной властью, должен всегда быть слугой Сенату, порою всему народу, а подчас – и отдельным гражданам». – Он тяжело вздохнул и продолжил: – «Мне не стыдно так говорить, потому что в вашем лице я имел и имею господ и добрых, и справедливых, и милостивых и представляю собранию (referre, relatio)⁸³ свое первое предложение: «Наделить Цезаря Октавиана Августа апофеозом (причислить к лику богов)». — Здесь речь его прервалась, он всхлипнул, словно не в силах превозмочь горе, и воскликнул с рыданием: – «Уж лучше бы мне лишиться не только голоса, но и жизни!», и закрыв лицо одной рукой, другой порывисто передал листы с речью для дальнейшего прочтения своему сыну Друзу⁸⁴.