Слова

© Александр Михайлович Иванов, 2018

ISBN 978-5-4490-8055-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Иванов Александр Михайлович

Предисловие
(пространное)

Писáть начал поздно. Это была как бы проба пера. Знаете, как было в старину? Брали гусиное перо, зачиняли кончик его ножом, по верхней поверхности среза делали продольный разрез, затем обмакивали перо в чернила и писали по бумаге «проба пера… проба пера… проба пера». Прямо как у Ильича: «учиться, учиться и еще раз учиться». Если перо писало не важно, значит, оно было исполнено плохо, и его заменяли. (С Ильичом как-то получилось не очень.)

Первые мои экзерциции (упражнения) были робки, но интересны для меня, затем я несколько раскрепостился, окунулся в магию слов, музыки поэзии и прозы и не писать больше не смог. Это было как будто другое измерение, как будто я подключался к чему-то большему, чем я есть и окружающая меня жизнь. Это бывало иногда мучительным, когда что-то не получалось, и радостным, когда получалось что-то неожиданно большим и лучшим, чем ты ожидал.

Я занимаюсь психотерапией давно (по лицу это, наверное, видно). Раньше писали, что психотерапия – это лечение словом (К. И. Платонов), подразумевая слова, одетые в одежды интонации, модуляции, мимики и пантомимики. Они для психотерапевта рабочий инструмент, и от того, как он им владеет, как он подпитывается интеллектом, жизненным опытом, культурой и артистизмом, будет зависеть профессионализм психотерапевта. (Как говаривал И. З. Вельвовский, «психотерапевтов много, а веселых мало». ) Можно будет более общо сказать, что лечебный фактор психотерапевта – он сам, его индивидуальность, телесность, душа, то есть что он лечит собой. Как видите, выстраивается некий мостик между психотерапией и литературой. Для психотерапевта нет большего интереса, удовлетворения, чем когда при проникновении в суть вещей (М. Аврелий) появляются неожиданно для него самого новые аспекты понимания, метафоры и обороты речи. Вы улавливаете, что мы уже идем по мосту? По мосту, опоры которого идут в глубину подсознания, и вдруг устремляются в небо.

Теперь по поводу патриотизма, от этого никуда не деться. Хочется не пространно, одной строкой. Истинный патриотизм, не оголтелый, не угарный, а вдумчивый – не лакирует действительность, он видит недостатки, и от этого ему больно, потому что в стране потенциально богатой могло бы быть намного лучше, и наши люди это заслужили.

Наверное, вас интересует, чем занимаюсь, что привлекает меня. Служу (как раньше писали) психотерапевтом, основное направление – духовно-ориентированная психотерапия и классическая гипнотерапия. В свободное от этого время занимаюсь рыбалкой, грибами, огородом (надо же что-то кушать). Еще интересуюсь философией, религией, историей и литературой, на мои стихи написаны песни и романсы. Это у меня первый сброс в интернет, хотя материал есть и по психотерапии, и по литературе. Не знаю, будет ли интерес и как пойдет дело дальше.

И напоследок. Вполне серьезно. Если кто-либо эту книжку прочтет и она ему покажется чем-то близкой, то спасибо ему за это, ибо на земле у меня появился еще один родственник.

А. Иванов

Проза

Песня
Рассказ

С каждым годом фронтовиков, участников Отечественной войны становится все меньше, и они в своих публичных выступлениях, воспоминаниях рассказывают о тех или иных испытаниях, геройских поступках. Насколько я помню, а я захватил своим детством войну и ближайшее послевоенное время, отец и его друзья-фронтовики при своих встречах об этом не говорили никогда. Они выпивали, при этом крепко, закусывали, беспрестанно курили и рассказывали всякие курьезные, смешные истории и громко смеялись.

Одна из встреч отца с друзьями, которая запала мне на всю жизнь, происходила в нашей квартире. Я находился в углу комнаты, занимался своими делами, отец с друзьями, все такие большие, высокие, одетые в мундиры, при погонах и орденах, видимо был какой-то праздник, сидели за длинным столом, мать моя время от времени что-то приносила и уносила. Над столом висели клубы дыма, раздавалось звяканье посуды, голоса, гомон и неожиданные, во всяком случае для меня, взрывы смеха, перемежающиеся матом. И вдруг все затихло, непривычная тишина включила мое внимание, и я отчетливо услышал голос своего отца, который как-то задумчиво говорил. Я не помню дословно его рассказ, но выглядел он примерно так.

«Служил в моей роте водитель, все его звали «Туточки-тамочки», почему так, вы сейчас поймете. Разговор его был мягкий, быстрый, в речь часто вкрапливал кубанское балаканье и ласкательные слова, типа «Вот я тамочки в полку заправился, загрузился, а туточки с вами и остался». Среди бойцов он стал быстро своим, ходил с постоянной улыбкой, был общительным и привлекал к себе внимание различными историями и байками. Иногда, если поблизости никого не было, пел негромко украинские песни и сразу замолкал, если кто-либо оказывался рядом. Я почему так подробно говорю о нем, потому что об этом мне доложил командир взвода младший лейтенант, как сейчас помню, Колбенков.

Была осень 43-го года, после Сталинграда наступил перелом, хребет немцам мы поломали, и они уже не так нахально перли вперед. Была пауза, так называемое позиционное положение, ну, вы все знаете, что это такое – ни они, ни мы не наступали и не отступали. С обеих сторон как бы наступила усталость, была передышка, наверху была какая-то подготовка, но о ней толком никто не знал.

Мы стояли с одной стороны леса, они – с другой. Между нами широкое пустое пространство. Была уже глубокая осень, мы хорошо окопались, вырыли траншеи, построили блиндажи, видимо они сделали то же самое. Как я уже говорил, никаких активных действий с обеих сторон не было, так – время от времени постреливали, особенно если было какое-то наружное движение, если кто высовывался из окопов.

Как-то в предвечернее время я пошел на передний край позиций и увидел что-то фантастическое. Матерь Божья! На бруствере окопа без оружия стоял этот водитель, этот Туточки-Тамочки, и пел. Голос был высокий, чистый, искренний. Он стоял боком, пел по-украински, как будто рассказывал что-то сокровенное для обеих сторон. Я не знаю всей песни, но вот начало и конец запомнил: «Мисяц на нэби, зироньки сияють…» – дальше провал в памяти, и вот конец песни: «Дэж вы навчились зводыть людей?»

Все застыли в каком-то благоговении, я думаю, что такое было и с той стороны. Ни одного звука, ни одного выстрела, хотя, как говорится, снять Туточки-Тамочки было как пить дать.

Когда он после пения спокойно опустился в окоп, кто-то из бойцов с придыханием произнес: «Ну ты, Маркел, даешь! Так здорово пел!» На что Маркел, махнув рукой, ответил: «А шо я? Вот батька мой спивал, – и добавил с улыбкой: – Туточки около головы пуля прошла, видно, их снайперу понравилась песня».

Отец ударил громко ладонями по столу, подпрыгнула, зазвенела посуда, и прямо так вскричал:

– Ну что мне было делать с этим сержантом? Отправить в полк на дознание? Обматерить, врезать в морду? Ни того, ни этого я не сделал. Неожиданно для себя я подошел к нему, крепко и молча обнял».

Отец замолчал, молча сидели и его друзья-фронтовики.

Поезд идет, поезд спешит
Сценарий

Жизнь наша вокзал, который постепенно перемещается в поезд, но об этом позже, покамест она вокзал. Шумный, суетливый, томящийся в долгом ожидании. Глаза упираются в киоски с разными сувенирами, в буфеты с ненастоящей пищей и напитками, поднимаются глаза – висят телевизоры с ненастоящей жизнью.

Лица, мелькают и скользят лица, погруженные в свою озабоченность и потому отчужденные. Чемоданы, сумки, портфели, чемоданы, сумки, кульки. И вдруг образовалось какое-то течение, и часть людей потоком выносит на перрон.

Здесь другая жизнь, здесь воздух, скрежет сцепляемых вагонов, стук колес на стыках и бормоглотная речь из репродукторов. В пространстве висит напряженное ожидание: «Внимание, внимание, приближается такой-то поезд!» Тела и лица растерянные, и слова как будто ненужные: «А вы это взяли? А вы это не забыли? Вы смотрите позвоните нам». Глазами в то же время отслеживают приближающийся вагон и вдруг устремляются друг к другу отчаянно, губы не сразу попадают, а могут и не попасть, но тела, древний язык, как будто сливаются друг в друге в последнем расставании.

После этого вынужденный подход к вагону и последние взгляды, запечатлевающие и впитывающие друг у друга что-то важное и родное. Затем суетливое и неуклюжее передвижение по вагону с чемоданами, сумками в поисках мест, согласно купленным билетам. Ну вот, наконец, и нужный плацкарт, купе, какая разница, все едем в одном направлении, все там будем. Укладка вещей, усадка на места и вопрошающее изучение друг друга – «свой не свой», – когда включаются все каналы связи, о которых мы и не подозреваем.

Потом идет нахождение общих точек соприкосновения: возраст, землячество, профессия, рыбалка, дача, огород и самая главная точка, о которой не говорится и не думается – из одного места вышли, идем в одном направлении и все там будем, за горизонтом жизни. После совместной трапезы и возможного возлияния наступает принятие друг друга и узнавание. Людей обволакивает бог весть какое поле, и в душе звучит невысказанное: «Господи! Какие они замечательные люди, ну просто родные!»

А поезд идет, поезд спешит, ему нужно срочно прострочить полотно жизни. Кому-то надо выходить, и выходят, и у оставшихся как будто отрывается часть жизни, часть души.

– Вы нам пишите, звоните, мы еще встретимся, мы еще увидимся. Последние соломенные пояса надежды в море жизни.

Двое остались в купе как припаянные друг к другу сиамские близнецы. Кому-то первому надо выходить на неизвестной станции, хотят они этого или не хотят. Проросшие друг в друга, они знают, что оставшемуся будет труднее. С болью или неожиданно отправляется в ночь один из двух. Пусто в купе, и саднит в груди сиротливость. Как вышел, оставшийся не помнит, не знает, «…и мертвые ничего не знают».

А поезд спешит, рвется сквозь бурю и снег, господи, как быстро идет поезд, застрачивает полотно жизни, и остается за поездом белый саван безмолвия. По краям савана вдруг появляются огоньки надежды, – мы еще соприкоснемся, мы еще встретимся.

Оплата
Этюд

Вошел он в свою квартиру и как будто увидел себя со стороны: седые волосы, борода и усы, выстиранные старостью до чистейшей белизны, согбенная фигура с вколоченной в плечи головой и походка с прилипающими к полу ногами.

На кровати полулежа, полусидя, обложенная подушками, была встроена его жена. Подушки как бы ограничивали, удерживали от расползания ее жирное тело и голову. Она смотрела телевизор, но, видимо, не понимала сути происходящего на экране. Она смотрела, как иногда смотрят телевизор кошки или собаки, отмечающие передвижение объектов.

Иногда она вздрагивала от громкого звука. Вот и сейчас, когда он хлопнул закрытой дверью, она повернулась к двери, увидела мужа и сразу начала визгливо кричать:

– А, кобель, явился! Все по бабам мотаешься, а я тут голодная, немытая мучаюсь! Ну подожди, кобель, домотаешься! Жрать давай!

Он обихаживал ее, приносил на подносе в кровать еду, и она ела ее быстро, жадно. И требовала мяса:

– Давай мяса, побольше мяса, козел!

После еды она сидела не двигаясь, взгляд ее мутный и бессмысленный куда-то был устремлен вперед. Потом она как-то пружинилась вся и пукала раз за разом, и если ей удавалось пукнуть как можно громче, она радовалась, смеялась, хлопала в ладоши, как будто одобряя себя.

Как-то он приблизился к ней, чтобы вытереть ей рот, и вдруг неожиданно она коснулась его руки и сказала, как ему показалось, с теплотой и любовью:

– Бедный ты, бедный.

Взгляд ее серо-голубых глаз был осмысленным и близким, как в прежние давние времена. Потом глаза ее замутнились, лицо из теплого выражения сменилось злобным, и она закричала визгливо:

– Ты мне всю жизнь испортил, козел! Уходи отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели!

Он ушел в свою комнату, вытер платком слезы, вспомнил ее теплые слова и взгляд и подумал:

– Вот тебе и оплата, ради этого можно жить.