Читать книгу: «Мой конь розовый», страница 40

Шрифт:

О достоинствах

Может, это была некая поздняя, неосознанная популяция давно умершего и основательно забытого народничества?.. Мне живо все вспоминается, вся эта картина, которая предстала передо мной, тогда мальцом 6-7 лет в глухом селе юго-запада Украины, на завалинке нашей хаты, в погожий летний предзакатный вечер.

Студент – кто он? Откуда? Зачем прибыл в село? Ничего я, разумеется, не знал, он сидел в окружении мужиков и баб, читал газету и что-то объяснял из прочитанного. Я, конечно, ничего из этого не мог бы понять. Но зато как было радостно у меня на душе от этого чистого студента в длинной и широкой кремовой рубахе-косоворотке, подпоясанной шелковым шнуром с кистью, главное, от той приязни, которая была у всех на лицах, от взаимного уважения… Именно – взаимного!

Это-то я как раз понял. Когда мужики и бабы очень уж хвалили студента за его «городской ум», за «ученое образование», он, тоже вполне искренне, без искательства, доказывал, что то – «городское», «университетское», «книжное» образование было бы ничто, если бы не черпало подлинную – народную – мудрость у них, простых сельчан и хлеборобов! Доказывал, что напрасно они, мужики и бабы, считают, что земля и природа ничему не учат!

Мужики и бабы, немного смущенные такими словами, не смели возражать – «а хто его знаить? А, мабуть, и так?» – они и этому верили. Опять – городской и умный, ученый, чисто одетый… Студент, одним словом! Я был уверен, что «студент» признак высшей учености. (Потом, уже в детдоме, как-то осенило меня, что высшее, чем может явиться человек, это: поэт! Здесь должен оговориться, я почти не изменился в убеждении до сих пор!..).

И вот теперь я думаю – куда они начисто исчезли эти отношения доверия, влюбленности, признания над собой кого-то выше, умнее… Причем, взаимоуважения… Неужели все от того, что одни только работали – а другие только учились? Взаимоуважение – радостно-приязненное – потому, что на подлинных, проверенных достоинствах с каждой стороны, каждой стороной сознаваемых, хотя и как бы самозабвенных?

Может, потому ныне всюду замечаешь эту плохо скрываемую, а то и открытую неприязнь в отношениях, что каждый вносит в них не подлинные, а мнимые достоинства? Именно поэтому так устало, апатично, порою зло, отстаивает их перед другой стороной? Наконец, не потому ли все это происходит, что вообще не видит в себе достоинства, в глубине души не гордится, не может гордиться ими, из-за легкости перехода «одной стороны» в «другую сторону»? Трудно уважать за достоинства, которые не признаешь ни в себе, ни в окружающих! Не слишком ли облегчен этот двусторонний переход?..

Вопросы, вопросы, вопросы. По сути без ответов. Потому что, «отвечая» на них, философы и социологи говорят готовое, всеобщее, общеизвестное – до ритуальности… Мол, так принято. Иначе – «не пустит» редактор, не «подпишет» начальство, иначе – беду наживешь. В итоге: вместо ответов: слова, слова, слова…

Ни луча света

Как известно, Гитлер любил себя сравнивать с Наполеоном. И понятно, что наши журналисты, плакатисты, плакатные текстовики во время войны брали под обстрел это сравнение. Помню один плакат такой, где изображен был Наполеон – в треуголке, рука за борт мундира, мрачно и величественно взирающий на Гитлера – изображенного поменьше размером, чем Наполеон, главное, желчно-злобного, оскаленного, с острой свисающей надо лбом челкой. За диагональю плаката – справа-внизу, лев в ярости рычит на перетрусившего котенка. То есть, Гитлер так же похож на Наполеона, как котенок на льва…

Нам, солдатам, плакат нравился… Да и ныне еще многие военные историки, и на Западе, и у нас, сравнивают Гитлера с Наполеоном, так и не найдя вроде резона, чтоб окончательно отдать кому-то «предпочтение» как завоевателю.

Казалось бы – оба завоевали не мало, оба авантюристы и политиканы, оба одержимые властолюбием и тщеславием маньяки…

И все же – есть некий свет над обликом Наполеона! Недаром его личностью увлечены были Пушкин и Байрон, уж не говоря про историков… И вправду, вовсе не пытаясь обелить Наполеона, начавшего защитником революции и республиканцем и кончившим диктатором и тираном, нужно ему все же отдать должное – особенно, когда речь о сравнении его с Гитлером – он не сочинял расовых теорий о превосходстве своего народа над всеми народами мира, он не истреблял народы, пролитая Наполеоном кровь – это была кровь бойцовская, на поле сражения, в которых он сам большей частью участвовал… Он был императором в седле, солдат на троне. Он бывал жесток и лукав, отважен и великодушен…

Ничего подобного мы не видим в авантюризме Гитлера. Все в его человеческом облике – нечеловеческое, крысино-отвратное, мрачно-кровавое, подло-жестокое…

Так что – не «как котенок на льва» – никак Гитлер не похож на Наполеона! Не похож он – масштабами злодеяний – и ни на кого из исторических тиранов. Гитлер – как преступник – беспрецедентен в истории. Его доктрина, идеология, политика, война за господство «высшей немецкой расы», его нацистская партия и государственный рейх – все-все служило лжи и подлости, крови и смерти…

Таков – не в пример Наполеону – предстает он в восприятии народов и истории. Кровавым, бандитским, эксцессом в истории. И если над Наполеоном все больше ныне меркнет прижизненный ореол «великой личности», но до последнего луча все же он померкнуть не может – к мрачной кровавой фигуре Гитлера никогда не пробьется ни один луч света-сочувствия. Весь он во мраке и проклятии истории и ее памяти…

Чувство неиспользованного ресурса

Так и сдается – Пушкин умер из страха пустой жизни, а Гоголь умер из страха смерти и безвестности…

Самоотверженно помогая им, Жуковский подчас их не понимал по-человечески. Знать, не случайность, что большой поэт был еще и царедворцем, и статским генералом. Ни Пушкина, ни Гоголя такими не представишь себе! Вот почему многое удивляет в непреклонности иных советов со стороны Жуковского – Пушкину и Гоголю, в сетовании на них за непослушание советам. Письма Пушкина царю, мол, сухи. «Да зачем же им быть сопливыми?» «Холопом и шутом не буду и у царя небесного»… Досада на Гоголя, который своей несветскостью и конфузливостью сам себе помешал в сближении с царским домом: «дикарь»… И при этом – какая самоотверженность, какая забота о них Жуковского! Каждый раз не слишком понимая в них человека – живо чувствовал их гений!

То есть, слово художника подчас говорит о нем больше, чем весь живой, воочию стоящий, человек! Насколько же тогда больше человек-художник – самого художника из его творчества! И не этот ли нераскрывшийся ресурс чувствуем и мы, по каждому слову, свидетельству современника, пытаясь прозреть живую душу гения?

Нравственное бесправие

Сколько потрачено сил, времени, бумаги с целью доказать неправомерность, несостоятельность фашизма именно как государственной и политической доктрины, как общественной идеологии…

Это то же самое, что доказывать с точки зрения медицины и этики неправомерность и несостоятельность того человека, который под видом врача и спасителя пришел к тяжело больному, чтоб убить и ограбить его! Ведь это не то, что плохой врач, а вообще не врач, не шарлатан даже и грабитель – а просто-напросто: убийца!

И так и должно говорить: об убийце. И судить его как убийцу, оставив в стороне всю ловкость обмана и шарлатанства, которые здесь не суть главное преступление, как бы ни ослепляли своей ловкостью. Главное: убийца и грабитель.

Таков и гитлеризм с его мистическим авантюризмом, с его бесовством сытых и пресыщенных, с толпой его алчных до власти бонз, которые искали в политиканстве и сверхчеловеческой всепозволенности способ мнимого самоутверждения своей мнимой личности…

Ничего – кроме кровавого обмана масс (святыми словами: «свобода», «благополучие», «демократия» и сверх того «освященными» гитлеризмом мифов вроде – «раса», «нордическая кровь», «мировое господство» и т.п.), кроме небывалого массового террора нет в гитлеризме… Кому, казалось бы, занятно будет искать и истолковывать философию и политику бандитской шайки, сообщества убийц и грабителей? А вот, удивительно, до сих пор ломаются перья для «исследований» по поводу «научной доктрины» фашизма, по поводу «теоретических основ» его! Более того – бессмысленно искать корни фашизма в общественном процессе, так как фашизм следствие не «развития общества» – нет и не может быть такой общественно-политической формации – он навязанный народам эксцесс, навязанный той же кучкой авантюристов и убийц. И закон, и государство, и дух жизни – на бесчестии! Эксперимент превращения человека в нечеловека, целого народа в народ-убийцу. Лишь жестокость и страх – как дух жизни!..

…Лион Фейхтвангер в своем последнем романе (уже шла вторая мировая война, развязанная немецким фашизмом), изданном в эмиграции, в «Братьях Лаутензак» вложил в уста одной фашистской бонзы довольно откровенную, хоть и безмерно циничную реплику: «Мы должны довести людей до такого состояния, когда они сами себя буду топтать, обожествляя нас за то, что мы это им позволили!».

В сущности – ничего нового. Таких основополагающих «мыслей» мы немало находим и у Ницше, которого Толстой, прочитавший «Заратустру», назвал одним словом: «сумасшедший»…

Гитлеризм, в его «мыслящей части», это именно такое кроваво-маниакальное сумасшествие своры бандитов, пытавшихся довести до религии, до мистического экстаза жестокость, массовые убийства, кровопролития… Бандитизм рядится в доктрину и государственность!

Бандиты иногда пытаются усыпить себя и окружающих «философией», «высшей волей», мистическим экстазом… Не таков ли Смердяков, убивающий – в «ладу со своей философией» отца? Не таков ли Рогожин – убивающий неподвластную ему красоту, и тоже «философствующий», вытирая кровавый нож убийцы? Не таков ли, наконец, Сальери, завистник и «сверхчеловек», убивающий гения, чтоб самому казаться кем-то и чем-то?..

Убийца всегда убийца, и ничего более. «Философия» бандита противна человеку, как само убийство. Гений человечества и злодейство две вещи несовместные, так уместно будет прочитать великую строку Пушкина. Мы помним, что частнособственнический мир, когда-то прямо делавший ставку на фашизме в его борьбе против гуманизма и социализма, и сам в итоге ужаснулся перед своим уродливым детищем…

Гены подлости

Два мальца, второго или третьего класса. Ранцы на спине, как у солдат в походе. О чем-то рассуждают, горячо и увлеченно: меня, сзади их, не замечают.

Пальтишки, шапки, обувка – все на них ладное. Отмечаю это механически, с каким-то смешанным чувством удовлетворения и зависти. Вспоминаю себя в этом возрасте. По сути то же, некрасовское: «ноги босы, гола грудь…». Но о чем же они толкуют?

– И Николай Гастелло направил свой горящий бомбардировщик прямо на фашистскую колонну!

– «Направил»!.. Откуда ты знаешь? Ты что, был с ним рядом в кабине? Может, самолет сам случайно упал на немецкую автоколонну!

– А Александр Матросов? Он, что же, по-твоему, тоже случайно? Своей грудью закрыл амбразуру вражеского ДОТа!

– Опять двадцать пять… А то я не читал… Но, может, так само получилось? Поскользнулся, – мало ли что… Выдумывают!

– Ах, выдумывают! – размахнулся энтузиаст и огрел по шее циника. И, не оглянувшись, пошел себе скорым шагом дальше.

Циник, опешив, остался на месте. Только сейчас меня заметил. Медленно и неуверенно вывернул голову, глянул на меня. Слышал? Видел? Может, и ты начнешь меня воспитывать?

Я, может, и впрямь «стал бы воспитывать», – уже на языке готовы были резоны, но я увидел лицо циника. Глумливое, хотя и немного смущенное. Закусив влажную губку, смотрел на меня с вызовом, точно не только не ждал от меня заступничества и сочувствия, а заведомо и меня сочтя союзником своего противника.

«Ах, ты, Смердяков малолетний!» – подумал я. – «Первый урок тебе от друга… Потом – вся жизнь тебя будет колотить!.. И поделом!.. Ничего тебе не скажу… Не о чем нам толковать! Или вправду есть они – гены «бездуховности: гены подлости?..».

Чрезвычайный дух

Как ни странно, все чаще думаю: неужели те агитаторы, первой поры Советской власти, годов гражданской войны, были куда лучше, чем нынешние? Подчас неграмотные, они доходили до души пламенной верой идеалистов, даже фанатиков? Главное, они находили и слова из души! Не готовые, грамотные, газетные – из народного опыта, из обиходно-бытовой церковности, из совести сельского мира…

Подумать лишь – какой-нибудь путиловский слесарь Штокман вставал в рост перед целым полком казаков, чтоб преподать им «символ большевистской веры», какой-нибудь поручик Крыленко едет в верховную ставку к генералу Духонину, и, поддержанный солдатами, упраздняет и ставку, и самого главковерха Духонина!

Так агитатор – становится героем… Видно, помимо всего прочего, важно, что человек между жизнью и смертью. Победило его слово, либо – героическая смерть… Добиваясь победы – чтоб избежать смерти – найдешь в душе «доходчивые слова»! Ныне агитатор вроде и не ищет таких слов – «между жизнью и смертью»: все буднично, ни риска, ни вдохновения… Нет «упоения в бою и бездны мрачной на краю»?

Знать – то время – время чрезвычайного духа!

Без идиллий

«Каждый народ имеет то правительство, которого достоин». Вряд ли это утверждение – о законе соответствия народов и их правительств – верный… Скорей всего – тут закон обязательного несоответствия!.. То народ хуже правительства, то правительство хуже народа. Ведь и там, и здесь – люди. А люди – не ангелы. «Хорошие» или «плохие» – наивные эпитеты. И в отношениях не может быть «идиллий».

На чей уровень?

Итальянский многосерийный телефильм «Целуллоидные мальчики». Растянут, повествователен, начисто лишен языка кинематографа. Впрочем, каким еще может быть – многосерийный телефильм?.. Один знакомый, ничего общего не имеющий с кино – разве что зритель – так объяснил растянутость: «все для того, чтобы, уйдя на кухню, подогрев ужин и поев, затем возвратясь к телевизору, мы могли бы не утратить нить!».

Фильм вряд ли «итальянский» – в смысле высокой пробы искусства кино. Много заданности: молодежь до войны, любовь, учеба «на артистов кино» и киноспецифика, первые военные годы и фашизм в Италии (на беглой сюжетности – потребность «очиститься» выглядит наивной).

Вообще, когда рассказывают о «своем» фашизме, о «бытовом», «одомашненном», «тыловом» – может сложиться, особенно у нашей молодежи, впечатление: «не так страшен черт…». Это, разумеется, досадно. Может показаться: что-то человеческое было и в фашистах!..

Думал – три серии: предыстория. Главное – впереди… И сразу – «конец»! Последнее – звучащее с экрана слово – «борьба». То есть, главный герой решает выступить в борьбу с фашизмом… Ничем, увы, такое решение впереди серьезно не приготовлено… Не для нас ли – специально – сделан фильм? Не таким ли воображают его создатели наш киноуровень? Наше представление о фашизме?..

Схождение с орбиты

Женщина – и тайна, и дом-тайны, и хранитель этого заветного дома-тайны, который – не деревянный, не каменный, из какого-то извечного и бесконечного – может, звездного – вещества, устойчивого в мировом пространстве, на своей неизменной орбите!..

В то время, как мужчина всего лишь блуждающая, без своей орбиты, звезда в том же мировом пространстве, среди «бесчисленных светил». Он может быть гением или посредственностью, талантом или бездарностью – женщина принимает его в свой дом-тайну с единым условием: не порушить духовную святыню ее тайны, не принадлежащей ей, но которой она служит всю жизнь беззаветно, не сходить с ее орбиты! «Ее орбита» – не ее орбита: предназначение природы!

И нет, может быть, ни любви, ни охлаждения, ни измены, тем более – «характерами не сошлись», «разные интересы», и всего прочего, бытового, есть лишь наше умение-неумение так же беззаветно служить тайне (природе), уменье-неуменье соответствовать орбите-предназначению, ее ритмам, ее нескончаемой духовной сущности!..

Мысль и печать

Циолковский уже тем гениален, что первым догадался: человек живет не на земле лишь, живет в космосе; освоение этого беспредельного дома неизбежно для человека; неважно, что тут предстает первым – материальная или научная необходимость…

К Циолковскому современность не могла установить свое однозначное и определенное отношение. Он был слишком многогранен – ученый, фантаст, писатель, инженер, изобретатель, философ… Пожалуй, больше всего он был философом, хотя именно в этом качестве меньше всего был понят современностью – Циолковский слишком далеко ушел от нее вперед. Ему, например, писали: «Вас ждет не слава фантастического предвестника, но репутация мастера и учителя, каким вас и считаю». Весьма обужал горизонты творчества и нетерпеливый инженер-практик, механик-проектант… Беспредельность теоретических прозрений – пыталась каждый раз практически реализовать себя в наивных, подчас «подложных», технических проектах, ныне выглядящих самоделками…

Любопытно, что мы первые по деловому взялись за освоение космоса по-Циолковскому, в то время как немецкие инженеры, еще до нас, все оставили, едва начали эти работы… Видно, не достало духовного чувства – самозабвения – в этой задаче, не узрели в ней «практической пользы»!.. И это в то время, когда самые, казалось бы, отвлеченные идеи Циолковского находили отклик и сочувствие на родине! Даже идея построения, например, будущего общества на Земле – «Построение общества людей на Земле, в далеком будущем, путем пропорциональных группировок, с выделением совершенных в особую корпорацию, мне понятно и кажется вполне вероятным, – писал Циолковскому один из его множества читателей. – Я допускаю, что только гении и совершенные люди могут стать руководителями и вожаками общества по пути прогресса».

И здесь – попутно – выскажем мысль не столько о Циолковском и его трудах, сколько по поводу их, но значение которых вряд ли вызывает сомнение. Циолковский имел возможность (за личную плату, из своих средств) печатать брошюры и рассылать их всем, лицам и учреждениям, на свое усмотрение! Ни мучительного конвейера рецензирования, ни издательской волокиты, ни редакторского «вымарывания», «правки», «изъятия»! Живи Циолковский сегодня, столкнись он с современным положением издания, – думается, ни одна его брошюра не дошла бы до нужного читателя! Знали б мы о нем, его идеях?..

Видимо, чтоб являлись новые Циолковские, новые их «популяции» – нужно в первую голову изменить издательское дело!..

Два мира

Все скамейки в большом зале вокзальном заняты, здесь никто никому места не уступает – не в пример городскому транспорту. Доказательство всей относительности понятий: «вежливость», «воспитание», даже – «культура»… А где еще бы так нужны были эти понятия, их проявления – как здесь!.. Нет же, здесь «не принято», здесь «не требуется»… Потому что здесь оно было бы непоказушно – по существу; не на минуту-другую лишаешь себя удобств ради другого – женщины с детьми, как вот она; ради пожилого человека, на целый час ожидания поезда. Или в поезде – на сутки, много суток езды… Все еще копейничают в нас вежливость-воспитание!..

Она усадила детей, девочку лет трех и мальчика лет шести, на чемоданы, окружила себя свертками, сама присела на сверток – и сразу все показалось на месте. Водворился какой-то надежный – посреди хаоса – миропорядок! И мне, и окружающим, и детям – он сразу был дан в чувство. И все благодаря ей!

И обстоятельность в размещении свертков, и ее несуетная одомашненность в движениях, и вся обдумчиво-автоматичная женская забота о детях – поправила платок на девочке, отложила воротник на пальто мальчика, сняла шапку, прибрала его волосы – во всем было: я здесь, стало быть, весь мир вокруг – тоже здесь, где я, мои дети, мои вещи! Мир окружает меня, льнет ко мне, весь он лицом ко мне! И вольно же толковать кому-то, что мир огромен и необъятен!

Прибежал муж – шапка сбита, шарф размотался, сует ей билеты, весь встревожен, глянул на часы, на пассажиров вокруг, на газетный киоск, помчался, юркая меж пассажирами, за газетой! И весь как бы говорит: нет, – там, где я – мира нет со мной, я всю жизнь устремляюсь за ним, но на каждом новом месте – его тоже нет! Ни во мне, ни во вне – нет его. Он ширится, удаляется от меня, не дается мне, всю он жизнь спиной ко мне! И где он – мир, и где он – я?