Звук. Стихотворения и поэмы

© Александр Кормашов, 2023

ISBN 978-5-4485-3841-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
Заблудится солнце в лохматых верхушках деревьев,
запрыгает белкой по лапам размашистых сосен,
и будет то время – мы снова вернёмся в деревню,
в простую и тихую, старую добрую осень.
 
 
По просекам узким пройдём, стороной полуголой,
по вырубкам старым, полям, переюбольшлескам, угорам.
Дождь морды лосей будет гладить рукой невесёлой,
и камни у поля застынут в раздумье нескором.
 
 
Нас город всё держит, а осень уже на исходе.
И снег на рассвете сырого асфальта коснётся.
А ночью мне снится: нарушилось что-то в природе,
и, словно за белкой, рванули собаки за солнцем.
 
 
1980
 

Предзимок

 
Не холод, а жар багровый
дохнул на ресницы ив,
и синих кустарников брови,
и леса чуб опалив.
 
 
Ожогам бы длиться и длиться,
но вот уже, суетясь,
готовит зима-фельдшерица
лечебную белую мазь.
 
 
1980
 

Лось

 
Он вышел прямо на лесоповал,
доисторический бык.
И трактор, что рядом лес трелевал,
пред ним растерянно сник.
 
 
Лосина! Лосище! И мощь и красу
он нёс, словно сладкий хмель,
с рогами, как сломанная в грозу
как раз посерёдке ель.
 
 
А мы, помлесничего Санька да я,
уж коль очутились тут,
решили на этого бугая
поближе пойти взглянуть.
 
 
Мы сделали «лошадь» – любой впрягал
так в детстве друг друга не раз,
лишь мы ружьё несли как рога,
правда, взведя про запас.
 
 
Мы шли к нему, от души веселясь:
– Ого! У нас тоже гон!
А лось вполглаза смотрел на нас
и словно поддакивал в тон.
 
 
А, может, думал (был глаз багров,
и в теле выл ураган):
«Что, если врезать промеж рогов
этим двум дуракам?»
 
 
Нет, он развернулся громадой всей,
словно себе сказав:
«Ну их, вот не видали лосей!
Что я им, динозавр?»
 
 
Ушёл, багульник смахнув сгоряча,
своим житиём умудрён.
Лишь трактор вослед запоздало рычал
и траками цапал дёрн.
 
 
1981
 

День космонавтики 1

 
Ты, Земля, мне приснилась. Ты шла по орбите, по кругу,
словно сивая лошадь (вот такой уж привиделась ты),
и привычное небо было меньше обычного луга,
то и дело ты звёзды щипала как будто цветы.
 
 
В стороне метеоры вихрили своё авторалли,
ну а ты шла по кругу не сказочней прочих кобыл.
И дожди, словно щётки, бока у тебя протирали
и из шерсти лесов вымывали дорожную пыль.
 
 
Но к тебе подошли и сказали: «Будь умницей, лошадь».
А вот кто подошёл, не скажу – то был всё-таки сон.
Вижу, вот запрягут и седёлко на спину положат,
и наладят дугу и затянут потуже супонь…
 
 
Запрягли! Запрягли! Ты стояла и глазом косила.
Хлопнул кнут, как салюта торжественный залп.
Ты так долго копила свои лошадиные силы,
но вот сел человек и «поехали» просто сказал.
 
 
1982
 

День космонавтики 2

 
Нет строже картины, и – нет бесшабашней,
когда устремлённая в звёздный простор
стартует ракетою Спасская башня,
а Красная площадь ей стартовый стол.
 
 
Должно быть, нам просто не видно отлучек,
когда она в космосе пишет круги
с горящим рубиновым пятилучьем,
эмблемой к пожатью готовой руки.
 
 
Мы видим: стоит, как стояла веками,
лишь те мастера знали всё наперёд,
что клали – да так! – красногрудые камни,
как будто России готовили взлёт.
 
 
Есть чувство быть первыми, без превосходства.
Не раз по равнинам суровых планет
проступит сквозь памятник первопроходцам
кремлёвский взмывающий силуэт!
 
 
1982
 

День космонавтики 3

 
Человек, ты рождён великаном!
Пусть пока ты кроха из крох,
пусть от маточных вод океана
ты ещё не совсем обсох.
 
 
Ты спешишь возмужать на воле,
прикурить от солнца костра;
в твоих лёгочных альвеолах
всей планеты воют ветра.
 
 
У тебя ещё детский возраст
и года не векам под стать,
а какая должна быть взрослость
не берёмся сейчас гадать.
 
 
Может, просто придётся как-то
подсчитать потом без затей
все вихры белобрысых галактик
на макушках твоих детей!
 
 
1982
 

«Если бы директором был я…»

 
Если бы директором был я,
я приказал бы под памятником Пушкину
поставить памятник влюблённому —
бронзовый, покрытый зелёной патиной
и уже обсиженный голубями.
В левой руке он держал бы цветы,
а правую братски протягивал всем
кто уже отчаялся ждать.
Я бы первым пожал её.
 
 
1982
 

«Он рычит. Рычит, что жить без неё не может…»

 
Он рычит. Рычит, что жить без неё не может,
и тушит сигарету о свой сжатый кулак.
Я верю ему и не верю.
Верю,
потому что он – это я, пятнадцатилетний.
Не верю,
потому что его женщина ещё и не женщина,
а лишь замочная скважина,
через которую он смотрит в мир,
смотрит
и не может оторваться, даже затем,
чтобы вставить ключ.
 
 
1982
 

«По клюкву ехали бабы…»

 
По клюкву ехали бабы
на тракторных санях-волокушах,
что зверски подбрасывали на ухабах,
зато не тонули в лужах.
 
 
Пели бабы «Ой, летят утки»
и жались друг к другу, фуфайка к фуфайке.
Лишь одна, в красной спортивной куртке,
не пела и горела как факел.
 
 
С пяти утра бабы тряслись желейным грузом,
лишь изредка взвизгивая «Держись-ся!»
И с веток роса падала всем на рейтузы,
а одной – на джинсы.
 
 
Сани ползли, два венца от узкого сруба,
грязь расплёскивая в виде крыльев.
Бабы косились и поджимали губы:
одна курила.
 
 
Тракторист проклинал дорожку: ад, мол, кромешный,
и, оборачиваясь, ногтём по щетине крябал.
Он и не думал, что на санях на бабу меньше,
на ту, что себя не считала бабой.
 
 
Он думал, что езда его притомила,
а что насчёт жизни, то она ведь идёт по кругу,
и каждую осень, наверное, от сотворения мира
бабы едут по клюкву.
 
 
1983
 

Печь

 
Э, как славно сбивали из глины печь!
Спешка бы ни к чему, да зима вот приспичь.
Дед-хозяин – старый кокшар, хоть не про деда речь,
и не про то, что искать бы, мог он найти кирпич.
 
 
Речь: как весело мужики сбивали печь!
Как взлетали без устали берёзовые молотá,
и был каждый молот, как певчая птица, певч!
и была каждому прежняя, в роще, жизнь – маета-а…
 
 
И серьёзно так мужики сбивали печь,
словно забивали глиной дощатый гроб,
который сбросили в яму с высоких плеч
и так трамбовали, что втрамбовали и холмик-горб.
 
 
И до конца была сбита в зимовке печь!
и дед самолично взрезал печке устье ножом,
и, чтоб тягу проверить, спешил ком газеты зажечь,
а после, выпив, сопел: на печку ведь нюх нужóн.
 
 
А мужики, набравшись, перецеловались и млад и стар.
А когда в печи разгорелось (не только газеты ком),
дым – как покойник, не хуже святого Лазаря – встал,
а когда вышел в трубу,
то сильно заплетал ногами и языком.
 
 
1983
 

Месяц

 
Уж во все глаза я смотрю, во все,
но и вправду на небе звёздном
горе-месяц сидит, как медведь в овсе,
и когтём ковыряет в дёснах.
 
 
Он так нагло красив, лохмат и лобаст,
ох, уж его подкараулю!
Ещё с вечера, дай, заберусь на лабаз
и всажу ему в сердце пулю.
 
 
Тишина на весь мир, одна на весь,
ствол ружейный с предсердьем вровень.
Горе-месяц ушёл ковыляя в лес,
сбросив Марс, словно капельку крови.
 
 
1983
 

Берёза

 
То ли в поле, то ли в небе,
косу бросивши назад,
белоствольная, как лебедь,
шла берёза на закат.
 
 
Шла-плыла легко и ходко
и такая, что замри!
стоя в выверенной лодке
нераспаханной земли.
 
 
А над нею ветер в небе
колобродит на бегу,
а за нею леса гребень,
как толпа на берегу.
 
 
Лес ей в очи не заглянет,
худ и беден – пень да жердь.
Вот и выслал на закланье
он её одной из жертв.
 
 
Видно, мало людям дани,
хоть и так от всех щедрот.
Лес подумал, что оттянет
этой жертвой свой черёд.
 
 
И она, берёза, свято
долг свой помня, с этих пор
всё идёт-плывёт к закату
как на жертвенный костёр.
 
 
Вот туманом занавесясь
(или дымом от костра),
оглянулась – всходит месяц
белой сталью топора.
 
 
1983
 

«Каждый вечер у колодца их видят вместе…»

 
Каждый вечер у колодца их видят вместе:
жеребца Мальчика и однорукого конюха Моисея.
Мальчик,
последний жеребец в округе,
пьёт воду из длинной колоды, которую Моисей,
последний коновал в округе,
наполняет из берестяного ведра, привязанного к шесту.
Три года назад, играясь,
Мальчик хватил Моисея под локоть и,
пока не перегрыз, не отпустил.
С водопоя оба идут на конюшню и,
перед тем как расстаться,
ещё долго смотрят на красный летний закат.
Моисей сосёт беломорину и грозно,
бровями,
отпугивает комаров.
Мальчик то и дело трёт мордой о его культяпистое плечо.
Молча садится солнце.
Молча Мальчик уходит в денник.
Молча Моисей запирает конюшню,
а когда поворачивается к ней спиной,
Мальчик тихо ржёт, словно хочет сказать,
что он тоже знает что-то такое,
за что не жалко отдать и всю ногу с копытом.
 
 
1983
 

«Как валуны мхом зарастают, мы…»

 
Как валуны мхом зарастают, мы
так зарастаем книгами по стенам
и верим, что бумажный этот мох
способен
хоть как-то изменить структуру камня
и прутья кристаллических решёток
разжать,
освободив
ядро того, что человек и есть.
 
 
А книги всё растут по стеллажам,
их прочитать нет времени и сил.
И мысль другая нарастает, что
они,
все эти книги, книги, книги
и снова книги, книги, книги —
избыточное знание о мире,
которое в  осадок выпадает
по стенам наших комнат.
 
 
1983
 

«Котёнок ловит снежинки …»

 
Котёнок ловит снежинки —
замедляют шаг прохожие,
автомобили сбрасывают газ,
реактивный перехватчик перевернулся на спину
и
завис так
на мгновение.
Луна чуточку приблизилась к Земле
(учёные тут же бросили высчитывать отклонение),
Солнце поближе притянуло Землю
(учёным опять работа),
что-то шевельнулось в звёздных туманностях,
и у пульсаров резко участился пульс.
Даже разбегающиеся галактики на секунду остановились,
словно кто-то надувал воздушный шарик
и сделал паузу,
чтобы набрать воздуха…
А всё почему?
А всё потому, что не так уж часто
котёнок ловит снежинки.
 
 
1983
 

Лебедь

 
На зелёной воде,
где опавшие листья как солнечные зайчики,
белый лебедь
спит
посредине пруда,
засунув голову под крыло
и ме-едленно кружась.
Кругом так невозможно тихо,
что кажется,
это собственное вращение Земли
то и дело
поворачивает птицу против часовой стрелки,
или
таким образом проявляет себя
вращательный момент Вселенной.
Хотя, может быть, у этого лебедя
просто такая привычка:
во сне
пошевеливать правой лапой.
 
 
1983
 

«И тогда я увидел тебя…»

 
И тогда я увидел тебя.
Ты шла по небу, как по огромному малиннику,
и, как ветви, обсыпанные ягодами,
телом своим раздвигала созвездия.
Луну
жёлтым эмалированным бидончиком
ты держала перед собой.
 
 
1983
 

Портрет

 
Я рисовал твой портрет. Измазал краски, истёр кисти.
Завалил комнату холстами и картоном – всё убого.
Тогда я вцепился в Солнце и
выкатил его из гравитационной ямы.
«Допустим, это рот», – объяснил я себе.
Хотя и отлично знаю, что твои губы горячее солнца.
 
 
Ночью, чтобы никто не видел,
я распилил Землю по Гринвичскому меридиану
и растащил половинки поодаль.
«Это будут глаза».
Хотя даже космонавту,
вернувшемуся из-за тридевяти галактик,
Земля не скажет больше, чем говорят твои глаза мне.
 
 
Затем я разломал астероидное кольцо и
поместил два обломка там,
где должны быть брови,
и космос густо размазал вокруг наподобие
твоих чёрных с серебринкой волос,
а сбоку прицепил комету Галлея вместо заколки.
 
 
А потом я привёл тебя и показал твой портрет.
«Ничего, – улыбнулась ты, – но, конечно,
если взять в рамочку. У меня над столом
как раз
есть свободное место».
 
 
1983
 

Моя родословная

 
Я родился в селе под названьем Село
и в речке по имени Речка купался и в лес,
прозванный Лесом, ходил по грибы.
Мама моя
для соседок всегда была
просто соседкою Мамой.
 
 
Я Школу окончил (единственную в селе)
и в город поехал, который
на всех картах мира уж тысячу лет
гордым словом Город обозначался,
и там
поступил в институт,
который студенты всех поколений на жаргоне своем
обзывали всегда Институтом.
 
 
Женился. Жену мою звали Женой,
и дочку свою мы Дочкою окрестили. Нередко
после Работы
(а ВУЗ я кончал по специальности «просто работа»)
за Стол типа «стол» я садился и силился думать, но часто
от усталости засыпал.
 
 
А думал я глупости, в общем, что
Земля, например, состоит из земли, а Солнце
является солнцем планетной системы.
Что Галактика – это галактика,
а вселенная – только лишь часть Вселенной.
 
 
Однажды ко мне пришёл Друг и,
бухнувшись в Кресло, сказал,
протирая Очки Манжетой Рубашки,
что Война,
может, будет, а, может, и нет.
 
 
В ту ночь мне приснилось, что
СРАЗУ ЖЕ, КАК ПО РАДИО ОБЪЯВИЛИ,
ноги мои
несли меня к Призывному Пункту
(так гласили белые буквы по кумачу),
и вскоре Военный
(но что интересно, по званию он был военный
и по фамилии – гы! – Военный тоже)
у меня потребовал Имя.
– Имя, – ответил я просто. – В переводе значит «имею».
– Отчество? – продолжал Военный.
И я стал объяснять:
– Я родился в обычном русском селе с негромким названьем
Село
и в чистой прозрачной речке с красивым именем Речка
купался…
 
 
1984
 

«Однажды в детстве…»

 
Однажды в детстве
я дёрнул родителя за штаны
и спросил, что такое грамм.
Он отломил кусочек чёрного хлеба
и показал: вот примерно.
 А затем аккуратно положил его в рот.
 
 
С тех пор
даже в задачках по химии
вместо 30 граммов аммиака
я представлял себе 30 кусочков хлеба.
А на физике
мог запросто пересчитать на такие кусочки
массу Земли или Солнца.
 
 
И потом,
повзрослев,
при всём своём скоморошестве,
никогда не улыбался
на громкий плакат в столовой:
«Хлеб – мера всех вещей».
 
 
1984
 

«Мать встанет. «Ох, ты мнеченьки, …»

 
Мать встанет. «Ох, ты мнеченьки, —
вздохнёт над нами, – спим?»
И сны её, как ленточки,
в печной вплетутся дым.
 
 
Весь день в заботах маетных,
а солнце – Эй, постой! —
промчалось, будто маятник
качнулся золотой.
 
 
В избе часы настенные
стучат который год;
их, как саму вселенную,
мать на ночь заведёт.
 
 
Поставит время верное,
верней, чем под сургуч,
и за божницу древнюю
зачем-то спрячет ключ.
 
 
1984
 

«Ты полюбишь ту землю, на которой полюбишь впервые…»

 
Ты полюбишь ту землю, на которой полюбишь впервые,
где впервые и ревность окажется в радость,
где вокруг горизонты, как стёкла стоят ветровые,
защищая от бурь и невзгод  и от всех неурядиц.
 
 
Здесь бы жить бы да жить,
все прошедшие годы позвать бы,
дорожить, как наградой, любою душевною раной,
но по долгу приличия, как после похорон свадьба,
тут влюбиться по-новой
до смерти
всё кажется
рано.
 
 
1984
 

«Сосны да кустарники…»

 
Сосны да кустарники,
тропки, деревеньки —
вдоль по речке Тáрноге,
по реке Кокшéньге.
 
 
Где бродил не пойманный
Серый-конь, скиталец,
луговыми поймами —
всё подковы стариц.
 
 
Синь над беломошными
древними борами.
Лес стенами мощными,
а светло, как в храме.
 
 
Мёдом воздух балует,
в мире нет другого.
Деревушка малая —
свой особый говор.
 
 
Здесь поднявшись на ноги,
вдаль спешим к частенько,
только путь у Тарноги
навсегда в Кокшеньгу.
 
 
Сосны да кустарники,
тропки, деревеньки…
Только путь у Тарноги
навсегда в Кокшеньгу.
 
 
1984
 

Горе

 
Он не ползал – ходил, в руках две палки,
на коленях сноровисто, как на лыжах.
Из бороды его пыль тряслась, будто из старой пакли,
что воробьи натаскивают под крышу.
 
 
Гришка Юродивый. Пялились на него разини,
когда он стоял перед ними ростом не выше завалин.
«Горе, эй, луковое!» – издали дети его дразнили.
«Горюшком» женщины ласково называли.
 
 
Он побирался ещё с колхозных событий,
стар и бездомен. Геологи говорили, вроде
жил он за Чёрным болотом то ли в заброшенном ските,
то ли в разбившемся вертолёте.
 
 
Раз в год, весной, он напивался вусмерть.
Пьяный геолог палил над ним сразу из двух ракетниц.
Небо не успевало костью сломанной треснуть,
как апокалипсно-красно засвечивалась окрестность.
 
 
Так он и умер по пьяни в дни Первомая,
свалившись в реку, и плыл от деревни к деревне.
Вроде бы всюду пытались выловить тело, но не поймали,
и вроде бы всюду потом напивались до одуренья.
 
 
Так Горя не стало. Но тут и настало горе:
селенья, прежде сидевшие друг га друге,
вдруг стали пустеть; на красно-глинистом взгорье
сгорела последняя деревянная церковь в округе.
 
 
И как в те года, когда изымались излишки,
селенья забились в себя, хирели, хирели.
Лишь красный фонарь на буровой, уже брошенной, вышке
отпугивал самолёты, словно предупреждая их о холере.
 
 
1984
 

«Так значит, бабье лето, и у власти…»

 
Так значит, бабье лето, и у власти
сравненье мира с золотом – расхожесть,
где только бор сосновый, как напасти,
бежит осенних празднеств и роскошеств.
 
 
Так значит, осень. Держит паутинка
отпавший лист… Откуда что берётся?
Дневной луны нетающая льдина —
свидетельство недавнего морозца.
 
 
А дни стоят – из тех, что раз в столетье!..
И не понять при всём твоём усердье:
иль есть зима, как смерть на этом свете,
иль нет её, как в мире лучшем – смерти.
 
 
1984
 

Молния

 
По полю люпина
ступала корова – ну прям королевна!
А тучи уже тяжело, как лепнина,
висели над полем рельефно.
 
 
Не будь той коровы
(поди, уж её обыскались, вражину)
и я бы не встал за здорово
живёшь под сосну без вершины,
 
 
где, как в кинозале,
когда в темноте оборвёт кинопленку,
трах молния – зарево зарев! —
в меня и сосну, и бурёнку.
 
 
Те жёлтые токи
спаяли всех нас, всех троих воедино.
Я рвался из огненной тоги,
в чужие миры уводимый.
 
 
И вкруг меня плыли
мои возраста, будто скок из матрёшки,
и в первом, мохнатом от пыли,
я был босиком и в матроске.
 
 
И будто я клянчил
у мамы, но только безмолвней, безмолвней,
рисунок сосны – одуванчик
от понавтыкавшихся молний…
 
 
Очнулся. Трухлявость
в руках и ногах. Встал, свинцовоголовый.
Сосна от дождя отряхалась,
люпин поедала корова.
 
 
В том поле просторном
качаясь (корова качалась поодаль),
познал я родство не родство, но
какую-то сцепку с природой.
 
 
Что нет меня чисто,
как чисто людей не бывает в природе,
и смерть убивает – бесчинство? —
не насмерть, а только навроде.
 
 
Наверно, крамольней
не думал. Вернулся я, как из разведки,
к своим, где не ведают молний,
лишь пальцами лезут в розетки.
 
 
1984
 

«Плывёт гроза, как Наутилус…»

 
Плывёт гроза, как Наутилус,
а у неё из-за плеча
сквозь облака к земле пробились
два крепких солнечных луча.
 
 
Ведь солнцу по колено,
что великану град и дождь!
Бредут морской прибойной пеной
оранжевые брюки клёш.
 
 
У ветра лёгкие ослабли,
а солнце дальше вброд и вброд
и за собою, как кораблик,
грозу на ниточке ведёт.
 
 
1984
 

«Ты неизбежна, как солнце на детских рисунках…»

 
Ты неизбежна, как солнце на детских рисунках,
как Фудзияма на строгих картинах японцев,
как в сумрачный полдень,
пусть ливень стеною и сумрак,
всё то же смеётся за тучами яркое солнце.
 
 
Привыкнуть к тебе,
как к солнцу привыкли южане —
что есть несуразней, ведь как никакая другая,
ты так неизбежна, что, кажется, во избежанье,
разлуки с тобою
я встречи с тобой избегаю.
 
 
1984
 

«И откуда взялась ты, цыганка моя смуглолицая…»

 
И откуда взялась ты, цыганка моя смуглолицая
с синим взглядом таким,
синим и сумасшедшим?
Ведь ещё, как известно, работники инквизиции
в Европе повывели всех необычных женщин.
 
 
Ой, как весело, вижу,
с ты с нашим братом расправишься,
маленькая ошибочка в средневековых реестрах!
Впрочем, порой одна запавшая клавиша
значит больше всего симфонического оркестра.
 
 
1984
 

«Когда рождается дитё…»

 
Когда рождается дитё
за тканью звёздных ширм,
то как хрустальное дутьё
рождается наш мир.
 
 
Какой красивый это труд —
рожденье новых детств.
Я стеклодува стукну в грудь:
– Ну, парень, молодец!
 
 
1984
 

«Как всё ещё летящий образ…»

 
Как всё ещё летящий образ
уже давно потухших звёзд,
ты вся была лишь хрупкий отблеск
своих былых надежд и грёз.
 
 
А я был полон пустозвонства,
когда споткнулся на лету,
как луч, отпрыгнувший от солнца,
и угодивший в пустоту.
 
 
Но друг от друга нам затеплить
свою звезду ещё был шанс,
и звёзды космоса ослепли
от светлоты объявшей нас!
 
 
1985
 

Сверхчеловек

 
Моё маленькое сверх-я,
твоё маленькое сверх-ты,
наше маленькое сверх-мы…
Разве думано, что
сверхчеловек —
нос кнопкой и фонтанчик волос надо лбом —
появится так,
вот так:
твоё маленькое сверх-я,
моё маленькое сверх-ты.
 
 
1985