Читать книгу: «Чёрная книга», страница 2

Варакин помедлил.

– Спрашивайте, – сказал наконец, пожимая плечами.

А плечи у приват-доцента были широкие. И вообще, несмотря на худобу, производил он впечатление человека вполне крепкого. Упрямый взгляд серых глаз и решительный подбородок указывали на волевой характер. Что, впрочем, не помешало ему разрыдаться у могилы профессора.

– Общее представление о научных заслугах профессора Себрякова у нас есть, – начал я. – А что бы вы могли рассказать о нём как о человеке?

– Как о человеке я могу рассказывать долго, – нетерпеливо сказал Варакин. – Что вас интересует конкретно?

– Хорошо… Правда ли, что коллеги по университету и историческому обществу завидовали ему?

Варакин усмехнулся.

– Завистников хватало, это верно. Со стороны Себряков казался баловнем судьбы, счастливчиком. За что ни возьмётся – всё получается, всюду удача. Чересчур успешных не любят, порой и ненавидят. И плевать, что успех оплачен талантом и каторжным трудом. Сказано же, что люди – порождение крокодилов…

– Стало быть, друзей среди учёных и преподавателей у Себрякова не было?

Варакин, задумавшись, отбросил с высокого лба строптивую прядь.

– В общем-то, не было, – сказал наконец. – Какие там друзья! В глаза улыбались, за спиной шипели. Яду в стакан с чаем не сыпали, и на том спасибо. Исключение разве что Зароков…

– Это кто? – тут же спросил Ульянов.

Выяснилось, что Евгений Ильич Зароков, как и покойный Себряков, трудится в чине университетского профессора истории. Вот у него причин для вражды с Себряковым не было. Во-первых, научные интересы никак не пересекались. Если Себряков специализировался на русской истории применительно к династии Романовых, то Зароков занимался исключительно новой и новейшей историей Франции. Во-вторых, оба профессора приятельствовали ещё со студенческой скамьи. Зароков даже был шафером на второй свадьбе у Себрякова. В общем, ладили и общались. Поэтому одно из немногих прощальных слов на похоронах, произнесённых искренне, было сказано именно Зароковым…

– С этим ясно, – подытожил Ульянов. – А скажите, Виктор Маркович, в чём заключались ваши обязанности как помощника профессора?

Вытянув длинные ноги (я мимолётно отметил, что ботинки стоптанные, да и костюм знавал лучшие времена), Варакин полез в карман за папиросами.

– Так, знаете ли, в двух словах не скажешь…

– Скажите в трёх, – хмыкнул я.

– Были обязанности рутинные. Например, я вёл переписку с издательствами, следил за своевременной выплатой гонораров. На это у меня была доверенность. Подбирал материалы для работ, когда Викентий Павлович сам не успевал, – человек он был занятый. Случалось, решал какие-то бытовые, хозяйственные вопросы… Но это не главное.

– А что же главное?

Варакин помедлил.

– Понимаете, я был для профессора собеседником, оппонентом и рецензентом. Един в трёх лицах.

– Поясните.

– Масштабы у нас, конечно, были несопоставимые. Знаменитый учёный – с одной стороны. Молодой историк – с другой. Но Себряков мою голову… ценил, что ли. – Варакин слегка улыбнулся. – Давал мне читать рукописи, внимательно слушал замечания. Опробовал на мне различные идеи. Иной раз мы с ним спорили до хрипоты.

– Даже так? Покойный был демократом?

– В части науки – да. Здесь он чинов не признавал. И случалось, что с моими замечаниями соглашался, а потом учитывал в работе.

Я наклонился к Варакину.

– А скажите, Виктор Маркович, много ли времени отнимали ваши обязанности помощника?

– Много, – ответил Варакин, не задумываясь. – Человек я одинокий, так что, в сущности, жил больше у Викентия Павловича, чем у себя. Квартира у него просторная, он мне комнатку выделил. Тут же я и к собственным лекциям готовился. Всё-таки приват-доцент. – Выдержав короткую паузу, уточнил: – Вернее сказать, так было до того, как профессор повторно женился.

– А что это изменило? – спросил Ульянов.

Варакин взглянул на него с некоторым удивлением.

– Ну, как же… С молодой женой в доме и порядки поменялись. Понятно, что теперь я не мог, как раньше, запросто приходить к профессору, открывать дверь своим ключом, мыться в его ванне… Дарье Степановне это бы не понравилось. Она женщина своеобразная, с характером.

– А, кстати, как складывались отношения Себрякова с новой женой? – поинтересовался я.

Лицо Варакина выразило неудовольствие.

– Я свечку не держал и в их отношения не лез, – отрезал он. – Меня это не касается. Вы лучше у самой вдовы спросите.

– Так и сделаем, – заверил Ульянов, просияв обезоруживающей, несколько виноватой улыбкой (мол, пардон за бестактный вопрос). – А вот если не секрет… Вы много лет помогали профессору, фактически работали на него. Он вам платил?

Взгляд Варакина сделался ледяным.

– Никогда, – чуть ли не по складам произнёс он.

– Что ж так? – удивился Ульянов. – Покойный был скуп?

Варакин отшвырнул папиросу.

– Какую чушь вы сказали, – бросил сквозь зубы неприязненно. – Себряков скупец… Да если на то пошло, это я ему должен был бы платить, а не он мне!

– За что же?

– За всё! Я же студент его бывший! Он мне и с диссертацией помог, и в университет преподавать устроил, и поддерживал всегда… Родной папаша спился и помер, так Викентий Павлович мне вторым отцом стал. Разве я мог с него взять хоть копейку? – С тяжёлым вздохом добавил: – Эх-ма! Идёшь по жизни, как по полю, а поле-то в надгробных холмиках…

Теперь стало ясно, почему Варакин плакал у могилы. Отец не отец, но благодетелем профессор для него был точно. И то, что для других стало не более чем грустным житейским событием (ну, умер и умер, все там будем), для Варакина обернулось горем.

– Спасибо, Виктор Маркович, у меня вопросов больше нет, – сказал Ульянов доброжелательно. – Вот, может быть, у коллеги…

– Да, есть ещё один, – откликнулся я. – Скажите, Виктор Маркович, над чем перед смертью работал профессор? По какой теме?

Уголки губ Варакина поползли вверх в сардонической улыбке.

– Тема простая: негативные последствия Тильзитского мира для российской промышленности, сельского хозяйства и торговли, – отчеканил он. И тут же уточнил самым серьёзным тоном (с оттенком иронии, впрочем): – Тильзит – это городок такой в Пруссии. Там в 1807 году Наполеон с Александром Первым заключили мирный договор.

– Знаю, знаю, – отмахнулся я. – Присоединение России к континентальной блокаде Англии, признание наполеоновских завоеваний и так далее… Интересная тема.

– Интересная, – согласился Варакин несколько озадаченно (откуда у полицейского чина такие познания?). Поднялся. – Если вопросов больше нет, я откланиваюсь, – буркнул неприветливо.

– Всех благ, Виктор Маркович, – сказал Ульянов. – Вы, должно быть, сейчас поедете поминать профессора? У нас тут за воротами экипаж, можем подвезти.

– Сам доберусь…

И, не прощаясь, пошёл по аллее к выходу, засунув руки в карманы брюк. Мы остались.

– Ершистый молодой человек, – сказал Ульянов, глядя вслед.

– Ершистый – это ладно. Врать-то зачем?

Ульянов засмеялся.

– Вы тоже заметили? – спросил с интересом.

– Ещё бы… Себряков всю научную жизнь посвятил изучению биографий семейства Романовых. И вдруг на исходе шестого десятка переквалифицировался в экономиста. Последствия Тильзитского мира для российской промышленности и торговли, надо же… Версия на простака.

– А поскольку Варакин был ближайшим помощником профессора и в курсе всех его дел, ошибиться он не мог, – подхватил Ульянов. – Значит, сознательно вводит в заблуждение.

– Зачем?

– А чёрт его знает. Непонятно, а значит, подозрительно…

Встав, я принялся ходить по аллее взад-вперёд. Есть у меня такая привычка – думать ногами. Вот и теперь кое до чего додумался.

– Поехали ко мне в отделение, – сказал Ульянову, останавливаясь.

– Поехали, – согласился тот, поднимаясь и разминая ноги. – По пути обсудим что к чему. – Задрав голову, со вздохом посмотрел на небо, с которого раскалённо улыбалось солнце. – Хотя лучше бы за город, на залив…

– Я думаю, надо установить за Варакиным наблюдение, – предложил я, трясясь в казённом экипаже по пути в присутствие.

– А мотив?

– Определённого мотива пока нет, – признался я. – Но есть ощущение, что Варакин чего-то недоговаривает. И враньё это непонятное…

– Пожалуй…

– Пусть наш человек за ним походит, посмотрит, – продолжал я. – Так, на всякий случай. Возможно, выявит какие-нибудь особенности поведения или интересные контакты, которые можно будет взять в разработку.

На том и договорились. Вернувшись в отделение, я получил согласование начальника и распорядился прикрепить к Варакину хорошего, опытного филёра Еремеева. Пока на неделю, а там будет видно. Проинструктировал сотрудника лично.

Что ж… Чутьё следователя, которым я про себя всегда гордился, не подвело и на этот раз. Но, увы, самым неожиданным и трагическим образом.

Спустя сутки Еремеев был найден мёртвым в одной из подворотен Голодаевского переулка, в котором проживал Варакин.

На следующее утро в своей квартире нашли Варакина – бездыханного.

Глава вторая

Дмитрий Морохин

В прозекторской² было прохладно и пахло какой-то медицинской гадостью – формалином что ли. Тела́ Еремеева и Варакина лежали на соседних столах, укрытые белыми простынями. Судмедэксперт Судаков уже закончил вскрытие и теперь прилежно скрипел пером, готовя заключение.

– А-а, Дмитрий Петрович, моё почтение! – произнёс, отрываясь от бумаги. – И вам доброго дня… вот не знаю, как обратиться.

– Кирилл Сергеевич, – подсказал Ульянов, хмуро глядя на покойников.

– Коллега мой, прошу любить и жаловать, – пояснил я.

Старик Судаков пользовался непререкаемым авторитетом. Был он замечательным экспертом с большим опытом и невероятной дотошностью. Его суждениям доверяли безоговорочно. Свои неприятные и грязные обязанности он всегда исполнял в белоснежном халате, поверх которого надевал длинный чёрный фартук с нарукавниками, и являлся на службу исключительно в свежей сорочке, подавая пример непреклонной аккуратности.

– Небось, не терпится узнать, что да как? – саркастически осведомился старик.

– Не терпится, – признался я, виновато разводя руками.

– И заключения дождаться не можете?

– Мог бы, – не беспокоил…

Это у нас был такой многолетний ритуал. Мне Судаков благоволил, хотя и считал торопыгой. А я, в свою очередь, приходил к нему, что называется, «на полусогнутых» и смиренно просил поделиться результатами вскрытий, не дожидаясь официального заключения. И получал своё с неизбежным довеском в виде стариковского брюзжания. Расставались до следующего раза взаимно довольные.

Судаков поднялся из-за стола, потянулся и неожиданно сказал:

– Странные дела творятся в вашей сыскной епархии, господа сыщики.

– Чем же странные, Владимир Иванович?

– Помните давешнего покойника, что поступил вместе с профессором Себряковым? Швейцар, кажется…

– Он самый. Помню, и что?

– А то, что вот этих бедняг, – он указал на неподвижные тела́ Еремеева и Варакина, – упокоили точно таким же способом, как и того швейцара.

– То есть вы хотите сказать…

– Не хочу, но вынужден. Обоим шеи сломали, и сломали тупым предметом. Такое впечатление, что убийца носит с собой… ну, не знаю… специальную палку или доску, например, и пускает в ход по мере необходимости. Прямо умелец какой-то.

Установилась пауза, в ходе которой Судаков пытливо смотрел на меня, словно ждал, что я немедленно выну из кармана и предъявлю упомянутого умельца.

– Ну, доска-то вряд ли, – протянул Ульянов задумчиво.

– А это вам виднее, господа сыщики, – сказал Судаков, почёсывая фундаментальную лысину. – Доска там или не доска – разбирайтесь, карты в руки. Но это ещё не всё…

По его знаку мы подошли к телу Варакина. Откинув край простыни, Судаков показал правую кисть покойника.

– Вот, видите? Указательный палец практически выломан. Как тогда у Себрякова, только намного сильнее.

Действительно, у основания пальца был заметен сильный багровый отёк. Да и сам палец торчал неестественно.

– Досталось ему больше, чем Себрякову, – негромко сказал я. – Человек молодой, сердце здоровое, и пытку вынес. Хотя всё равно погиб…

– Вынести-то вынес, но кричать должен был так, что весь дом переполошил бы, – заметил Ульянов. – Боль же невыносимая… Кляп?

– Он самый, – подтвердил Судаков. – Убийца скомкал платок и глубоко засунул в рот, чуть ли не в самую глотку. И руки-ноги связал, чтобы человек не сопротивлялся. А что касается боли, то да…

Он аккуратно стянул простыню с головы покойника. Ко многому я привык за годы в сыскной полиции, но, кажется, никогда ещё не доводилось видеть мёртвое лицо, столь сильно исковерканное предсмертной му́кой. Тёмные волосы, высокий лоб и решительный подбородок безусловно принадлежали несчастному приват-доценту, но в целом узнать его было трудно. Вот и ещё один могильный холмик вырос на поле жизни…

Пожав руку Судакову и попросив прислать заключение как можно скорее, мы отправились ко мне в отделение.

Сказать, что моё душевное состояние было отвратительным, – ничего не сказать. И дело не в том, что визит в мертвецкую всегда не радует. Не стесняюсь признаться, что я был ошеломлён. Четыре трупа за неполную неделю расследования – такого в моей практике ещё не случалось. Дальше-то что?

В кабинете мы сели по обе стороны приставного стола и некоторое время выжидательно смотрели друг на друга.

– Предлагаю заняться дедукцией, – сказал я наконец. Ничего более умного предложить в этот момент я не мог.

– Черлока Хольмса³ начитались, а? – осведомился Ульянов не без иронии.

Начитался, да. Книги о приключениях английского сыщика и его друга доктора Ватсона пользовались в России бешеной популярностью, а я их, к тому же, изучал с профессиональным интересом. Краеугольный метод Хольмса, заключавшийся в пристальном наблюдении и тщательном анализе фактов, сомнений не вызывал. Проблема в том, чтобы применить общий принцип к частному случаю. К убийству профессора Себрякова, например…

Уже через полчаса в кабинете повисли клубы табачного дыма, пиджаки были сброшены, а стол покрылся листками бумаги, на которых мы делали заметки. Вопросов было больше, чем ответов. Тем не менее кое-что вырисовывалось.

Прежде всего, не вызывало сомнений, что все четыре убийства – дело рук одного человека. Трое из четверых были убиты одинаково (перелом шейных позвонков), а двоих, Себрякова и Варакина, перед смертью пытали однообразным способом, выламывая палец. (Способ необычный, но действенный. Не дыба, конечно, однако чрезвычайно болезненно. Я попробовал на себе – мало не показалось.)

Главный вопрос: что надо убийце? Чего добивается?

Если нападение на квартиру Себрякова с натяжкой можно было объяснить попыткой ограбления (в которую, кстати, вписывался страшный беспорядок, оставленный преступником), то убийство Варакина было явно из другой оперы. Что грабить у бедного преподавателя? Стало быть, убийцу интересовал сам Варакин. Вопрос, почему.

– Исключительно в связи с его работой у Себрякова, – твёрдо предположил Ульянов.

– Согласен, – откликнулся я. – Убийца что-то искал в доме Себрякова, но не нашёл. Бесполезно угробив профессора, переключился на помощника. Вдруг тот знает, где находится искомое? Отсюда, кстати, и пытка. Варакин или ничего не знал, или не хотел говорить.

– А может быть, и знал, и сказал, – произнёс Ульянов, качая головой. – Боль кому только языки не развязывала.

– И так может быть… Бедняга Еремеев, получается, жертва случайная. Убийца следил за Варакиным и обнаружил, что за тем кто-то ходит. И убрал, чтобы под ногами не путался. А потом занялся приват-доцентом.

– Да уж, занялся…

Невесёлая реплика Ульянова вызвала во мне странный эффект. Душу вдруг уколола острая жалость к молодому историку, погибшему страшно и неожиданно.

Вообще-то жалеть жертву преступления непрофессионально. Лучшее оружие следователя – ясная, холодная голова. За многие годы полицейской практики я выработал в себе хладнокровное, можно сказать, отстранённое отношение к делам, в которых довелось разбираться. Но сейчас ничего не мог с собой поделать – жалел Варакина, и всё. Колючего, ершистого, явно жившего нелегко, в стоптанных ботинках и старом костюме, – жалел. И всей душой хотел найти убийцу.

– Между прочим, вы обратили внимание, каким образом Варакин сообщил нам тему предсмертной работы Себрякова? – спросил вдруг Ульянов, постукивая пальцами по столешнице.

– Что вы имеете в виду? Сообщил и сообщил. Тильзитский мир и так далее. Соврал явно…

– Он эту сложную и длинную тему выпалил одним духом, фактически отбарабанил, словно отрепетированный текст, – пояснил Ульянов. – Да ещё слегка ухмыльнулся, – ешьте, мол, добрые люди.

Я прикрыл глаза, вспоминая подробности разговора. Действительно, так всё и было. Но что из этого следует?

– Сдаётся мне, что перед смертью Себряков занимался темой, которую не хотел афишировать, – продолжал сотоварищ. – А поскольку его работой нередко интересовалась пресса, да и коллеги-историки, то и придумал профессор версию, как говорится, для внешнего употребления. И Варакину велел использовать её же – вероятно, не хотел преждевременной огласки. А сам непублично занимался совсем другим.

– Чем же именно? – задал я риторический вопрос.

Ульянов молча развёл руками.

Кирилл Ульянов

Работать с Морохиным оказалось сложнее, чем я думал. И дело тут не в личных отношениях – они-то как раз складываются неплохо. Сложно скрывать, что изначально я знаю о деле Себрякова больше, чем сотоварищ. Приходится где словом, где намёком направлять мысли Морохина в нужную колею, чтобы в полной мере включились его недюжинные сыскные способности.

И ситуация в целом, и особенно моя роль в ней мне совсем не нравятся. Ненавижу кривить душой. Об этом я сразу же откровенно сказал тем, кто организовал моё участие в расследовании. В ответ услышал, что так надо. Морохин – один из лучших столичных следователей. Вот пусть и разберётся в деле… с моей помощью, разумеется. Убийцу надо найти во что бы то ни стало. А главное, понять, кто за ним стоит. Что касается подоплёки дела, то Морохину её знать не нужно. Её вообще никому знать не нужно, ну, или почти никому. «Так что надеемся на вас, Кирилл Сергеевич. Контролируйте ход расследования и дайте нам результат. А мы решим, что с ним делать».

Они-то решат… А мне каково?

– За убийцей придётся побегать, – вроде бы ни к селу ни к городу сообщил Морохин.

– За каждым преступником приходится бегать, – заметил я философически. – Вы это вообще или же применительно к нашему случаю?

– Применительно, само собой. Из его действий следует, что человек это жестокий, решительный, энергичный. К сожалению, умный и опытный. Вы обратили внимание, что ни у Себрякова, ни у Варакина он фактически не оставил никаких следов, за которые можно было бы зацепиться? Прямо-таки «Veni vidi vici»⁴. Пришёл, убил, испарился.

В части убийцы я находился с Морохиным в равном положении, другими словами, не знал о нём ничего. Однако решил подбодрить сотоварища незатейливой шуткой.

– Что за пессимизм, Дмитрий Петрович? Да вы с вашим опытом и талантом должны убийцу не глядя найти.

– За добрые слова спасибо, конечно. Только чем умней и опытней преступник, тем труднее искать. Пока у нас нет никаких зацепок. Мы даже не знаем, что он искал у Себрякова. – Морохин потёр глаза, воспалённые от табачного дыма. – Может быть, то, чем профессор занимался перед смертью и не хотел афишировать? Не исключено, однако не факт. А значит…

Я поднялся и надел пиджак.

– А значит, объявляю перерыв, – предложил решительно. – Пойдёмте обедать. Я тут у вас поблизости видел приличный трактир. Иначе мы на голодный желудок сейчас такого надедуктируем…

Морохин охотно согласился. Однако наша гастрономическая вылазка была пресечена на корню. В кабинет постучал дежурный и сообщил, что в отделение заявилась некая барышня, которая желает поговорить со следователем. И не просто со следователем, а с тем, кому поручено разбираться с убийством приват-доцента университета Варакина. Мол, есть разговор.

– Очень интересно, – озадаченно сказал Морохин. – Ну, зови барышню.

В ожидании визитёрши я пытался отогнать от себя видение накрытого стола с тарелкой дымящегося борща и закусками на белой скатерти. Морохин, по-моему, тоже.

Дмитрий Морохин

Барышня мне сразу понравилась. Это была приятная молодая женщина с тёмно-русой косой и милым курносым лицом. «Лет двадцать пять-двадцать семь, рост выше среднего, фигура статная, одета скромно», – машинально зафиксировал я про себя.

– Присаживайтесь, – сказал я, поднимаясь навстречу женщине. (Ульянов последовал моему примеру.) – Давайте знакомиться. Морохин Дмитрий Петрович, Ульянов Кирилл Сергеевич. Ведём расследование убийства Виктора Марковича Варакина. – Посмотрел на неё доброжелательно. – С кем имею честь?

– Филатова Мария Михайловна, – назвалась барышня, присаживаясь. Голос был низкий, с хрипотцой. (Видимо, курит.) – Я к вам по делу.

Можно подумать, все другие ко мне приходят просто так, поболтать за папироской…

– Слушаем вас внимательно, Мария Михайловна.

– Я была женой Виктора Варакина, – решительно сказала Филатова после небольшой паузы, чуть побледнев.

Вот как… Мы с Ульяновым переглянулись.

– Позвольте, – сказал я, задрав бровь. – Буквально за день до смерти мы беседовали с Варакиным. И он совершенно определённо сказал, что человек он одинокий.

Филатова улыбнулась краешком губ.

– В каком-то смысле да… Жили мы невенчано, в гражданском браке. Ну, как жили? Он отдельно, я отдельно. Ночевали, правда, чаще всего вместе. То он ко мне придёт, то я к нему.

«Скорей уж не жена, а любовница», – подумал я, но промолчал. Зачем лишать женщину иллюзий, тем более задним числом?

– А почему вместе не жили? – спросил Ульянов.

– Виктор очень независимый был, всегда сам по себе, – пояснила Филатова. Рука нырнула в простенькую матерчатую сумочку на коленях и достала платок. – Он у нас когда-то на женских курсах преподавал… подрабатывал… там и познакомились. Вижу, понравилась я ему, ну, и он мне приглянулся. Вот он и предложил мне такую жизнь. Мол, наша любовь всегда при нас, и зачем же друг друга зря стеснять? Будем постепенно привыкать – ты ко мне, я к тебе… Я и согласилась. Два года так жили. – Быстро вытерла глаза платком.

– Извините за деликатный вопрос, но всё же… Если уж любовь, не лучше ли было всё-таки обвенчаться? – участливо спросил Ульянов.

Женщина всплеснула руками.

– Представьте себе, в последние месяцы я ему об этом и говорила! Мол, чувства проверили, друг друга знаем до донышка, так чего тянуть? И о детях пора подумать… А он отказывался. Дескать, зарабатываю пока недостаточно и семью содержать не смогу. Вот как встану на ноги… Ну, я и не настаивала. Знала же, что любит и не бросит. Ладно, думала, подожду. И дождалась вот…

Филатова опустила голову, изо всех сил скрывая слёзы.

– Кирилл Сергеевич и я выражаем вам самые искренние соболезнования, – сказал я от души, вновь ощущая непрошенную жалость. И отчего-то досаду.

Умный человек и подающий надежды учёный Варакин был сущим простофилей. А может, лютым эгоистом. Жил, как ему удобно, и лишней ответственности на себя не брал. Хотя, если уж судьба подарила славную, терпеливую, всё понимающую женщину (я уж молчу, – очень даже привлекательную), то хватай в охапку и неси под венец. И с детьми не затягивай… На ноги он, дескать, не встал… Да если бы в своё время мой отец рассуждал подобным образом, я, может, и на свет бы не появился. А так – появился. Расследую преступления, приношу пользу обществу и дослужился до коллежского асессора. Это пока.

– Мы с Дмитрием Петровичем расследуем убийство вашего супруга, Мария Михайловна, и будем рады любым сведениям, которые помогут найти преступника, – произнёс Ульянов мягко. Реплика его намекала, что пора бы от сантиментов перейти к делу. Ведь не для того же Филатова навестила полицейское управление, чтобы поплакать в кабинете следователя? Вероятно, что-то хотела рассказать?

– Да, конечно. Вы уж извините, – расклеилась… – Женщина провела рукой по лицу, сосредотачиваясь. – Не знаю, поможет вам это или нет, но только в последний вечер вышел у нас с Виктором разговор…

А разговор, судя по рассказу Филатовой, состоялся равно интересный и странный.

Варакин пришёл к Марии уже поздно, после поминок профессора Себрякова, чьим помощником являлся. Попросил ещё водки. На участливый вопрос, не хватит ли, только махнул рукой. И от рюмки, выпитой залпом без закуски, его словно прорвало.

Сразу после похорон с ним беседовали два полицейских следователя. Сказали, что разбираются в обстоятельствах смерти Себрякова. А значит, сообщение, что профессор мирно скончался от инфаркта, – ложь. Убили профессора, не иначе. Ну, может, довели до разрыва сердца, какая разница…

«Да с чего ты взял, что убили? – спросила Мария поражённо. – Мало ли с кем и по какому поводу беседуют полицейские. Человек же умер…» Виктор замотал головой. «Не-ет! Вот чувствую, что убили. Знал же, знал, что добром не кончится…» – «За что убили? Что именно добром не кончится?» Марии стало страшно. Пугали не только слова мужа, но и его вид. Взъерошенный, с остановившимся взглядом широко раскрытых глаз Виктор выглядел жутко.

«За что убили, говоришь? А вот было за что…» – «Ну, ну?» – «Себряков бомбу готовил». Мария схватила мужа за плечи и начала трясти. «Что ты говоришь, милый? Какую бомбу?» – «Мощную, Машенька. Всю Россию встряхнуло бы. А я помогал…» – «Господи!.. Да кто ж убил-то?» – «А вот для кого бомбу готовили, те и убили. Испугались сильно, стало быть…» – «Ты сказал об этом полицейским?» Виктор оскалился. «Ещё чего… Это была тайна Викентия Павловича. Пусть с ним и умрёт. А я не выдам. Не моего ума это дело. Меньше болтай – целее будешь».

Больше ничего говорить не стал, – как отрезало. Выпил ещё рюмку и собрался домой. Напрасно Мария умоляла его остаться. Виктор твердил, что завтра ему вставать с утра пораньше и готовиться к лекции. «А ты завтра вечером приходи. Погуляем, в синематограф сходим…» С тем и ушёл, крепко поцеловав на прощание. Перед уходом намекнул, что, может, и впрямь пора подумать о венчании, о детях…

Филатова замолчала, нервно теребя косу.

– Как же вы его отпустили на ночь глядя пьяного? – негромко спросил я.

– Да разве его остановишь, – тоскливо сказала женщина. – Если уж чего решил, так и сделает, хоть кол на голове теши… И не был он пьян. Выпивши – это да. Ну, думаю, ладно. Проспится, съездит в университет, а вечером уже и поговорим на трезвую голову. Кто ж знал, что всё так получится, – добавила горестно.

Во время рассказа Филатовой Ульянов делал какие-то пометки. Отложив перо, спросил неожиданно:

– А вот скажите, Мария Михайловна… Когда мужа проводили, вслед ему не выглядывали?

– А как же, – сказала женщина, не задумываясь. – Я ему всегда вслед смотрела, крестила на дорогу… И в тот вечер тоже. Даже окно открыла, высунулась.

– Очень хорошо. Не заметили часом чего-нибудь необычного?

Филатова задумчиво огладила на коленях тёмную юбку.

– Да что ж необычного… Ничего такого не припомню.

– Ну, может, следом кто шёл?

– А-а, это было. Шли.

– Почему «шли»? Их было несколько?

– Двое. Неподалёку вслед за Виктором шёл какой-то человек. Крепкий такой, невысокий, в тёмное одетый. Неторопливо шёл, вразвалку.

– Ну, а второй?

– А второй шёл за первым. Этот поприметнее. Хромал он сильно на правую ногу. И шёл рядом с домом, чуть ли не в стенку вжимался. – Филатова наморщила гладкий лоб, силясь вспомнить что-нибудь ещё. – А больше ничего не разглядела, – добавила после некоторого раздумья. – Уж очень у нас на улице фонари тусклые.

Опознать при случае, стало быть, не сможет. Да и видела тех людей со спины…

Мы задали ещё несколько вопросов, однако ничего нового женщина больше не рассказала. Выяснилось только, что друзей у Варакина из-за сложного характера не было, а она сама преподаёт в женской гимназии русский язык и литературу. Последнее, впрочем, к делу не относилось. Сообщив свой адрес, Филатова поднялась.

– Пойду я, – сказала безрадостно. – Вы только объясните мне…

– Что, Мария Михайловна?

– Тело-то Виктора мне отдадут? Ну, чтобы похоронить?

Я покачал головой.

– Боюсь, что нет. Несмотря на ваши близкие отношения, официальной вдовой вы не являетесь. Надо, чтобы в полицию обратились его родственники.

Филатова ушла. Проводив её взглядом, я резко повернулся к Ульянову.

– Так что вы давеча говорили, Кирилл Сергеевич, насчёт участия Себрякова в военно-технических разработках? Он, мол, и слов таких не знал? А как насчёт бомбы?

Однако Ульянов лишь хмыкнул.

– Говорил и повторю: Себряков ничем подобным не занимался. Абсолютно не его сфера. То же самое и Варакин.

– Так что же, – Варакин соврал? И про бомбу, и про то, что всю Россию встряхнула бы?

– Не обижайтесь, Дмитрий Петрович, но рассказ Филатовой вы восприняли уж очень прямолинейно, – обронил сотоварищ, морщась. – Я думаю, Варакин не врал. Просто бомбы – они разные. Есть снаряды, начинённые взрывчаткой. А есть, к примеру, бумаги, которые при опубликовании могут поднять на дыбы всю страну. Если угодно, взорвать общественное мнение. Чем не бомба?

– Да, – сознался я после некоторой паузы. – Совершенно об этом не подумал.

Ульянов наклонился ко мне через стол. Понизил голос.

– А теперь представьте, что, работая в архивах, Себряков наткнулся на некие документы. И документы эти сбрасывают покров тайны с какого-то важного и, вероятно, трагического для России события. – Сжал кулаки. – Понимаете? Открывают подоплёку и скрытые пружины истории. Показывают истинные лица фальшивых друзей. Заставляют переоценить сложившиеся государственные и личностные отношения.

– Допустим, – сказал я, почему-то испытывая лёгкое беспокойство. – И что с того?

– А то, что обнародование таких документов может сильно изменить отношение общества и к самому событию, и к тем силам, которые к нему причастны.

– Постойте… Что за силы?

– Почём я знаю? Люди, или организации, или государства… Важно, что ещё вчера в России к ним относились вполне лояльно. Их считали дружественными, порядочными, надёжными. А сегодня, после публикации документов, общество как бы прозрело. В его сознании произошло возмущение. И через какое-то время эта общественная реакция, передавшись правительству, может вызвать резонанс в виде перемен в государственной политике…

– По отношению к указанным силам?

– Именно так. Архивы – дело страшное, Дмитрий Петрович. В них лежат и ждут своего часа бомбы почище той, что народовольцы метнули в Александра Второго, – закончил чуть ли не шёпотом.

Версия, конечно, любопытная, новый поворот в начатом расследовании… Мысли Ульянова заслуживали внимания, однако были туманны, слегка хаотичны и нуждались в систематизации. Проще говоря, требовалось разложить их по полочкам. Этим я и занялся. Ульянов ассистировал.