Он уже давно не видел себя в зеркало и невольно вздрогнул, словно натолкнулся на этот взгляд, который посмел рассматривать его в упор с непозволительного расстояния прицела. Но, как всегда, оказался начеку, на миг, позабыв, где сейчас находится и кто с ним.

Главное, подчинить противника глазами. Особенно, в первые секунды, когда тот еще растерян и не знает, с какой стороны последует удар. Чтобы даже не понял, что удар уже последовал.

Неуловимое движение глаз и губ, и он, Coco, уже другой. Глубокие морщины устало перечеркивают лицо, будто кто-то поспешил поставить на нем крест. С тем, портретным, конечно, не сравнить – там художники, лучшие спецы – вся страна, можно сказать, создавала образ, чтобы он вошел в историю на века.

Наверное, сейчас его не узнала бы и родная… Он подумал о матери – хотел подумать… Но увидел, словно припорошенное снегом, лицо своей первой жены, Кето, которая так мечтала стать матерью, но Бог прибрал ее совсем юной, и когда они снова свидятся, он будет уже стариком, беспомощным и дряхлым.

Возможно, это и есть плата за его грехи – жить долго.

Последняя папироса, последняя капля горечи в иссохшем горле – и можно, наконец, уснуть. Потерянно забыться в тревожном сне. Так и уснуть, не раздеваясь, чтобы в любой момент быть готовым ко всему. Чтобы, если Они придут (а Они придут… не могут не прийти) – встретить их во всеоружии: глаза в глаза!

Где-то в глубине ночи проснулись часы и начали сонно отбивать удары. На последнем вздрогнул, отложил погасшую трубку и, словно о чем-то вспомнив, а на самом деле, боясь потерять пока еще смутную и не до конца осознанную мысль, слегка прихрамывая, направился к столу.

Это был большой, зеленого сукна, стол для заседаний. Раньше он принадлежал самому генералу Адрианову – градоначальнику Москвы, потом Троцкий великодушно подарил его Ленину, который просто обожал такие добротные и веские вещи, с их ни с чем несравнимым запахом порядка и тайны.

Легкое нажатие на дубовый завиток, и из стола бесшумно выехал тайник. Здесь хранился архив, где на каждого приближенного имелась своя карточка.

Некоторые были пожелтевшими от времени, другие совсем новыми. Много лет он, Coco, собирал эту картотеку власти и сейчас, возможно, в последний раз взирал на главный труд своей жизни.

Выхватил наугад несколько убористо исписанных карточек: Зиновьев-Апфельбаум Гершель Ааронович… Бронштейн-Троцкий Лейба Давидович… Лаврентий Берия… Лазарь Каганович… Ульянов-Ленин… И о каждом из них он знал все (или почти все), о чем они так старались забыть, вытравить из памяти навсегда.

Мало ли у кого какие были грешки.

Рыться в этих карточках, пополнять информацию было его любимым занятием. Мог проводить за ним долгие часы, словно играл в одному ему понятную игру и всегда выигрывал.

Кто-то коллекционировал бабочек, он – людей, во всем разнообразии их пороков и слабостей. Жаль только, что нельзя обмениваться отдельными экземплярами с другими коллекционерами (хотя бы с тем же Рузвельтом или с Черчиллем, которые наверняка тоже имели подобные «коллекции»).

Но кому нужен старый развратник «Н» или потомственный алкоголик «Е»? Хотя, как говорил его друг юности Гурджиев, порок это обратная сторона таланта. Ибо в каждой силе есть своя слабость. То самое единство и борьба противоположностей, которые правят миром. И каждый правитель должен об этом знать.

В небольшом отделении архива находились несколько пачек денег и подписанные конверты с документами, которые уже давно не имели значения. Но он зачем-то продолжал их хранить, как хранят старые фотографии, чтобы на склоне лет вспоминать молодость, которая уже не вернется никогда.

Впрочем, какая молодость? У революционеров не бывает молодости. Все они, словно меченые смертью, незаметно привыкают презирать жизнь с ее суетой и мелочными заботами, которые только отвлекают от борьбы. Кто-то в этой борьбе, конечно, погибает, но на смену им приходят другие революционеры, которые мечтают сделать мир лучше, а в итоге оказываются в тюрьме – «в школе революции», как называл тюрьму Ленин.

В «школе революции» их научат выполнять приказы.

Георгий Гурджиев называл таких революцинеров – «люди-машины», главное – научиться такими «людьми-машинами» управлять. А, точнее – повелевать. Это «повелевание» бывает внешнее и внутреннее. Внешнему – Гурджиев обучил Гитлера.

Но важнее всего – «повелевание» внутреннее. Когда на какой-то миг становишься частью другого человека или… зверя, которого можно в доли секунды осадить в прыжке и заставить, поскуливая, лизать сапог.

Он, Сосо, такие штуки проделывал еще во время своей ссылки в Туруханске. Сначала с собаками и волками, а потом и с самим царем зверей – тигром, с которым однажды столкнулся на тропе.

И хотя у него было в руках ружье, ему и в голову не пришло стрелять. Словно стрелять в самого себя, в свои глаза, такие же внимательные и желтые, которые он… узнал. И они его узнали. Потому что это был он – витязь в тигровой шкуре из Каджети, с которым они рано или поздно должны были встретиться. И это был высший знак. Тигр его признал… и уступил дорогу.

…Взвесил в руке хромированный пистолет-зажигалку, навскидку прицелился в темный проем окна. В последний миг успел загадать желание и все-таки вздрогнул, когда вместо выстрела из дула выплеснул голубоватый огонек. Секунду, другую смотрел на него, как завороженный, и только потом позволил себе улыбнуться.

Маленькая элегантная игрушка была с секретом и легко превращалась в пистолет, который мог стрелять такими же элегантными хромированными пульками.

Он не помнил, в каком положении оставил в последний раз таинственный предохранитель, но, к счастью, выстрела не последовало, и это был уже хороший знак.

Абакумов утверждал, что игрушка – единственный в своем роде экземпляр. И неповторимый. Ради этой неповторимости и пустил искусного мастера в расход. Словно лишний раз, доказывая его, Сталинское, когда-то брошенное в запале политической борьбы, что незаменимых людей нет.

Нет, то оно, конечно, нет. Надо только поставить человека в условия, чтобы захотел… Очень захотел. Но и мастера другого такого нет.

Блестит, переливается хромированная поверхность. Приятная тяжесть уютно покоится в руке. Все исполнено точно по ладони. Каким-то образом измерили, учли. Иногда ему, Сталину, кажется, что Они знают о нем все и уже давно научились предвидеть каждый его шаг, каждое слово, даже желание. Одного Они не учли – время, которое первым начнет отсчитывать он.

Из денег, поколебавшись, взял всего пачку.

Много это или мало – представлял смутно.

Ленин часто любил цитировать Ницше («деньги это дерьмо, но дерьмо это не деньги») и после революции даже попытался, на пару с Троцким, деньги отменить.

Это была катастрофа. Пришлось в срочном порядке вводить НЭП, чтобы хоть как-то заработал рынок, а с ним и остальная экономика.

Но есть вещи посильнее денег.

Даже не понял, как в руках оказалась фотография, которую хранил на самом дне тайника. Словно хотел и боялся этой встречи, -встречи со своей юностью, – с Кето.

Маленькая пожелтевшая фотография словно излучала свет и чем больше он в неё всматривался, тем больше закрадывалась мысль, что может, и не было никакого прошлого, а все это сон, как считал его друг Гурджиев. А все люди – это спящие боги, которых надо разбудить, чтобы им подчинилась Вселенная. Тогда каждый сможет совершать чудеса и исполнять желания. Но проснулся всего один бог. Значит, могут быть сны сильнее бога.

Тяжелая дубовая панель со скрипом повернулась. Из черного проема дохнуло спертым воздухом подземелья. На секунду замер, прислушиваясь. Нет, скорее всего, показалось.

Он не знал, кто и когда построил этот ход – царь Иван Грозный или еще его бабка, византийская принцесса Софья Палеолог, знал только, что существует, чтобы понадобиться в случае чего. Еще подумал, что потому и понадобится, что существует.

Ибо все связано со всем. Не будь этого хода, и он не включил бы его в свой план. Может даже, не будь хода, и самого бы плана не было. А так, благодаря ходу, а значит, и Ивану Грозному, история повторяется. И человек повторяется.

Иногда ему и в самом деле казалось, что все уже было, и сейчас он просто повторяет одну из прежних своих жизней. Возможно, того же Ивана Грозного или жестокого (но справедливого) Тамерлана (с которым он даже чувствовал мистическую связь).

Истории нужны повелители, чтобы ускорить ход жизни, подтолкнуть колесо истории, которое рано или поздно начинает пробуксовывать. И тогда человечество охватывает темная тоска, как долгой зимой в заброшенной Курейке, на краю Земли.

В сущности, у всех великих много общего.

Меняются только имена.

Что, впрочем, укладывается в диалектический и исторический материализмы (в которые, при желании, можно уложить все).

Даже этот страх – облепляющий страх ночи, когда начинаешь понимать, что все «достижения» такой же тлен, как и сама жизнь.

«Все проходит…». Время не различает ни рабов, ни героев, и начинает закрадываться еще не страх, а некое предощущение страха (которое, порой, сильнее) – страха за будущее. И настоящее. Которое ему уже не принадлежит.

И тогда ход – последняя надежда. Последнее испытание судьбы.

И, как всегда, это до дрожи знакомое, что в темноте кто-то есть. Может быть. Подстерегать… и только ждет момента, чтобы исполнить приговор.

Но секунды шли, растягивались до предельного озноба, а того, главного страха, не было. Он уверен, что распознал бы его сразу.

А вот Распутин распознать не смог. И никакой бог ему не помог. Хотя и повторял на каждом шагу: «По вере вашей да будет вам. По вере вашей…»?

В семинарии учили, что все могут получить от Бога ровно столько, сколько просят – найти ответы, какие ищут. Отворить те двери, в которые стучатся.

Может, Григорий не просил – не хотел просить (во всяком случае, для себя), ибо и так слишком много просил для других. Особенно в последнее время, которое ему уже не принадлежало.

И тогда он пишет это письмо царю, а на самом деле – Богу, которого вольно или невольно ставит перед выбором. И Бог, конечно, простить ему этой вольности не смог.

«Я пишу это письмо, последнее письмо, которое останется после меня в Санкт-Петербурге. Я предчувствую, что умру до 1 января (1917 года). Я обращаюсь к Русскому Народу, к Папе, Маме и Детям (к Царю, Царице и их детям), всей русской Земле, что им следует знать и понять. Если я буду убит обычными убийцами, особенно своими братьями – русскими крестьянами, то Ты, Русский Царь, не должен бояться за Детей Своих, – Они будут править в России еще сотни лет.

Но если я буду убит боярами и дворянами, если они прольют мою кровь, и она останется на руках их, то двадцать пять лет им будет не отмыть моей крови со своих рук. Им придется бежать из России. Братья будут убивать братьев, все будут убивать друг друга и друг друга ненавидеть, и через двадцать пять лет ни одного дворянина в России не останется. Царь Земли Русской, если услышишь Ты звон погребального колокола по убиенному Григорию, то знай: если в моей смерти виновен кто-то из Твоих родичей, то скажу Тебе, что никто из Твоей Семьи, никто из Твоих Детей и Родных не проживет более двух лет. А если и проживет, то будет о смерти молить Бога, ибо увидит позор и срам Русской Земли, пришествие антихриста, мор, нищету, поруганные храмы Божий, святыни оплеванные, где каждый станет мертвецом […].

Три раза по двадцать пять лет будут разбойники черные, слуги антихристовы, истреблять Народ Русский и Веру Православную. И я погибну, погиб уже, и нет меня более среди живых. Молись, молись, будь сильным, думай о Своей Благословенной Семье!

ВАШ ГРИГОРИЙ»

И хотя, потом оказалось, что Распутина убил не Феликс Юсупов, а агент британского Секретного разведывательного бюро Освальд Рейнер, который тогда работал при императорском дворе в Петрограде, – в конечном счете, это ничего не меняет. Ценой своей жизни Григорий добился своего – послал миру предупреждение.

Но смертельный маховик было уже не остановить.

Расплата настигла Освальда в 1920 году в Финляндии. Пуля вошла ему точно в центр лба, как и у Григория Распутина.

Из признания агента выяснилось, что мотив убийства, в отличие от князя Феликса Юсупова и его друга Пуришкевича, у Рейнера был совсем другой. Британия боялась, что немцы через Распутина и его влияние на Николая второго, а главное – на его супругу будут стараться заключить сепаратный мир с Россией.

Если бы это произошло, то 350 тысяч германских солдат были бы переброшены на западный фронт, чего европейские союзники, конечно же, допустить не могли.

Тогда Германия и Россия могли оказаться в победителях. И вся история пошла бы по-другому. Ленина с кучкой замшелых революционеров никто бы в пломбированном вагоне в Россию не засылал. А делать революцию у своего родственника Ротшильда в Англии Троцкий бы просто не решился. Оставалась только Мексика, в которой, правда, нет пролетариата. Но Троцкий пролетариату никогда не доверял, ибо, как можно доверять людям, которым нечего терять. В теоретике Ленине он тоже успел разочароваться. Особенно после революции 1905 года, когда теория Маркса-Ленина потерпела полный крах.

А любимец Ленина – Свердлов был в тот момент далеко – вместе с ним, Сталиным, в забытой богом Курейке, и ни о какой революции не думал. А думал, как разделать, отловленную в Енисее, нельму, нарубить для печки дров или сделать блесну. Остальное время строчил письма, чтобы его перевели в большое село Монастырское.

Жизнь в Курейке сурова. Девять месяцев зима, три недели лето. Морозы за 50 не редкость, что самому удалось добыть, то и съел.

Это было самое дальнее и северное место ссылки. Двадцать километров от Полярного круга. Чтобы никто не сбежал. Четыре месяца на перекладных до Енисея, а там еще три недели (две тысячи километров) на утлой лодчонке по реке. На пути водовороты и пороги. На берегу звери.

За несколько лет в этой дыре можно сойти с ума или стать зверем. Но он сам смастерил себе все нужное для рыболовства и охоты, от сетей и силков до гарпуна и топорика, которым прорубал лед. Целый день охотился, ловил рыбу, колол дрова, топил печь, готовил еду.

Как потом он рассказывал брату своей будущей жены, Надежды – Федору Аллилуеву: «Мороз все крепчал… голубоватый в свете Луны снег, тени торосов. Ледяная пустыня. Но подул северный ветер, завьюжило, и скрылись звезды. Начиналась пурга. Вешки, которыми отмечали путь, исчезли. При каждом порыве ледяной стужи лицо немело, превратившись в ледяную маску. Пар изо рта смерзался. Голова и грудь покрылись ледяной коркой, дышать невозможно, обындевевшие веки слипались. Тело растеряло тепло. Но он все шел. И дошел».

Выжил. И даже полюбил эту жизнь с ее суровым бытиём, и с такими же суровыми людьми. А главное – понял, почему они здесь живут, почему не рвутся, как тот же Яшка Свердлов, в места, где жизнь устроеннее. Где не нужно в лютые морозы добывать корм, разгребать снег, ходить на охоту, ловить рыбу. Благо, спасительная река рядом, и в ней пока еще много рыбы.

Думал-думал: жить нельзя – а раздумался: можно», – как говорил старообрядец Акинф Ложкин, который, словно знал какую-то тайну, которая делала его сильнее.

Зимой, правда, поймать рыбу не просто, так как, она спит. Почти вся семга скатывается к большой воде или остается зимовать «на ямах», которые надо знать. А чтобы рыба заметила блесну, её надо покрывать специальным светящимся фосфором.

И он делал такие блесны.

А чтобы не проваливаться в снег, надо надевать широкие лыжи, по следу которых будут терпеливо бежать волки, пока их не почувствуют собаки. Но он волков почувствует еще раньше и начнет незаметно замыкать круг, чтобы собаки и волки встретились, и от этой встречи его сучка Аза родила волкопса. И тогда у него будет всегда хорошая охота.

Так делали в горах его предки, и такой волкопес стоил десяти собак.

А еще с таким волкопсом можно смело бежать из любой ссылки. Лучшего друга для побега не найти. А потом он подарит этого волкопса знакомому шаману, который будет считать, что это он, Сосо, превратился в духа по имени, Амарок, чтобы спасти племя от весеннего голода. Как сделал в свой прошлый побег. Но в этой ссылке ему не везет, зря только мучает собак.

Словно волки научились читать его мысли и не хотят замыкать круг. А это значит, что весна в этом году в Курейке будет поздней, и время для побега будет упущено. Знать, не хочет дух Амарок отпускать его в 1917 год.

А ведь они с Распутиным встречались. Казалось бы, случайно.

Но друг Гурджиев сказал, что случайностей не бывает и заставил вспомнить все. И серо промозглый Невский, и крики извозчиков, и тень филера, который вел его уже давно – от самой квартиры Аллилуевых, в которой его настигла ночь. И сейчас он искал людное место, чтобы отделаться от филера, как от голодного пса.

У ресторана «Астория» было не протолкнуться. Бородатые швейцары с золотыми галунами с криками «Посторонись!» держали оборону. Не раздумывая, смахнул шапку и сквозь душистые дамские меха протиснулся в первые ряды.

Без шапки для филера его нет. Не за что зацепить взгляд. Да и опасаются филеры толпы, в которой все меняется быстрее, чем филер успевает сообразить и принять решение.

И сейчас главное – стать частью этой толпы, которая уже начинала раскачиваться и набирать силу, чтобы в следующий момент с криками: «Едет, едет… едет!» – хлынуть в образовавшийся просвет – навстречу этому «порочному праведнику, небесному распутнику, ангелодемону, спасительному погубителю, святому черту России» – как только тогда не называли Распутина, чтобы испугать и испугаться, сделать знаменем толпы, которая – страшная сила. А главное – слепая, которая не склонна подчиняться. В какой-то момент толпе может показаться, что она и есть власть. Выше царя и даже бога. В сущности, она и уничтожила Распутина, который отнял у нее бога.

И тогда Ленин отнял у толпы царя.

Причем, за его, Сталина, спиной, пока он на фронте спасал революцию от безумия свободы, а потом всю ночь напролет читал отчет о расследовании цареубийства (составленный генерал-лейтенантом М.К.Дитерихсом), о котором уже потрясенно гудел запад*.

До такого не додумался даже он, Coco, – единственный азиат, среди этих европейцев. А Ленин был на подъеме. Он бросал в толпу новые слова, которые ничего не значили, но оттого начинали значить еще больше, словно превращая их в заклинания, которых так не хватало, чтобы оправдать кровь.

И эта его ухмылочка, которую почему-то назовут отеческой. И вздернутая, как у беса, бороденка. И в прищуре упрятанные глаза, в которых смерть, смерть, смерть – неутоленная жажда смерти, которая накапливалась годами, и которой он мог теперь управлять росчерком пера:

– Тонкая работа, – поделился радостью. – Но ггязная. Спасибо, товарищ Свердлов постарался. А как вы, голубчик, думали? Геволюция – это ггязь, но геволюция это и искусство. И, как всякое искусство, она тгебует жегтв и еще раз жегтв.

Мокрые ступеньки круто уводили вниз. Здесь ход расширялся, и можно было выпрямиться во весь рост. В свете фонарика поблескивали неровные камни свода.

С этой минуты его сердце стало часами и начинало свой отсчет времени. Десять минут до развилки, еще восемь до прикованного к стене скелета, затем поворот налево – и через каких-то несколько минут он окажется в темном переулке, где его всегда ждут.

Серая обыкновенная «Победа». Другая машина в это же самое время будет на Мясницкой, третья – возле Красных ворот, четвертая – на Герцена, если он надумает от развилки взять вправо, и так далее еще в десятке точек.

Раньше у него была карта – старинная такая карта, с готическими обозначениями на немецком, который он неплохо знал, но старо немецкий понимал с трудом.

Эту карту при тайном обыске удалось обнаружить в кабинете вождя. Сразу понял, что она и есть главное. Ленин был уже смертельно больным – мучительно доживал последние дни в Горках.

Даже у него, Coco, просил яду, чтобы прекратить мучения, но Он сделал вид, что не понял. Хотя оба хорошо поняли и знали, о каком яде может идти речь*.

*Эта лаборатория по ядам была создана Лениным в 1921году и именовалась «Специальным кабинетом». Потом она называлась «Лабораторией Х», «Спецлабораторией No 12», «Камерой». Возглавлял «лабораторию» Григорий Майрановский.

Основная цель лаборатории состояла в поиске ядов, которые нельзя было бы идентифицировать при вскрытии (Вскрытие Ленина сделали через 4 часа после смерти, к токсикологическим исследованиям на яды приступили только через шестнадцать часов, когда точно знали, что никаких ядов уже не «идентифицировать).

Сначала Майрановский испробовал безвкусовые производные иприта. Причем, он начал экспериментировать с этими веществами даже раньше, чем его коллеги в нацистской Германии, где впервые эксперименты с ипритом были проведены на заключенных Заксенхаузена в 1939 году. Результаты экспериментов Майрановского с производными иприта закончились неудачно: яд обнаруживался в трупах жертв. Нацистским коллегам Майрановского было проще: производное иприта «Циклон Б» срабатывало в лагерях смерти эффективно, и не было необходимости скрывать его применение.

Больше года ушло у Майрановского на «работу» с рицином – растительным белком, содержащимся в семенах клещевины. Поскольку пробовались разные дозы рицина, остается только гадать, сколько жертв погибло при этих экспериментах. Действие каждого из других ядов – дигитоксина, таллия, колхицина – опробовалось на 10 «подопытных». За мучениями жертв, не умерших сразу, экспериментаторы наблюдали в течение 10—14 дней, после чего «подопытных» убивали. В конце концов, был найден яд с требуемыми свойствами – «К-2» (карбиламинхолинхлорид). Он убивал жертву быстро и не оставлял следов. Согласно показаниям очевидцев, после приема «К-2» «подопытный» делался «как бы меньше ростом, слабел, становился все тише. И через 15 минут умирал».

Для проверки надежности для яда К-2 устроили «независимую экспертизу»: труп одного из отравленных ядом был привезен в морг института им. Склифосовского, и там патологоанатомы произвели обычное вскрытие. Диагноз ничего не подозревающих врачей был однозначный: человек умер от острой сердечной недостаточности.

В 1942 году Майрановский обнаружил, что под влиянием определенных доз рицина «подопытный» начинает исключительно откровенно говорить. Майрановский получил одобрение руководства НКВД-НКГБ работать над новой темой – «проблемой откровенности» на допросах. Два года ушло на эксперименты лаборатории Майрановского по получению «откровенных» и «правдивых» показаний под влиянием медикаментов. Были безрезультатно опробованы хлоралскополамин и фенаминбензедрин. Допросы с использованием медикаментов проводились не только в лаборатории, но и в обеих тюрьмах Лубянки, №1 и 2.

Помимо самих ядов, проблемой был и способ введения их в организм жертвы. Сначала яды подмешивались к пище или воде, давались под видом «лекарств» до и после еды или вводились с помощью инъекций. Было опробовано и введение яда через кожу – ее обрызгивали или смачивали ядовитым раствором.

Потом пришли идеи трости – колки и стреляющей авторучки. На разработку отравленных маленьких пуль для этих устройств, эффективно убивающих жертву, было потрачено много времени и усилий.

После окончания войны Майрановский и два других сотрудника лаборатории были посланы в Германию для розыска немецких экспертов по ядам, экспериментировавших на людях. Майрановский вернулся в Москву убежденным, что достижения нацистских экспертов в этой области были гораздо меньшими, чем советских.

По заданию Берия «Майрановский до конца 1949 года занимался разработкой вопроса об отравлении пылеобразными ядовитыми веществами через вдыхаемый воздух». Общее количество жертв экспериментов с ядами, проводившихся в лаборатории Майрановского достигало более 250 человек. Среди тех, кто расстался с жизнью в пресловутой «Камере», были не только наши зэки, получившие «вышку». Здесь нашли смерть и германские, и японские военнопленные, поляки, корейцы, китайцы, обвиненные в шпионаже.

Но был шкафчик с ядами и у Генриха Ягоды, с которого «Спецлаборатория Х», собственно, и началась еще в 1917г. И эту работу с ядами Ильич считал архиважной для революции, словно наперед знал, что яд когда-нибудь потребуется и ему.

Достаточно вспомнить последнее ухудшение, когда уже с трудом выговаривал слова. Это были даже не слова, а какие-то непонятные звуки, которые понимала только Крупская.

Казалось, полный распад личности. И вот, в таком состоянии, вождь заставил везти себя в Москву, в Кремль, в свой кабинет, где зачем-то рылся в столе (возможно, карта хранилась в тайнике, куда он ее переложил, чтобы легче было найти, а потом забыл), что-то искал в библиотеке.

Делал вид, что нужны книги – взял Плеханова, Троцкого, Гегеля (которого так и не смог за всю жизнь одолеть) и, чем-то расстроенный, уезжает… чтобы умереть.

Если искал карту, то зачем, кому она могла понадобиться, какая за всем этим скрывалась цель? Или это была не карта, а завещание, которое вдруг решил заменить по совету агента Троцкого Крупской. На это завещание уже давно шла охота, и от того в чьих оно окажется руках может зависеть судьба всей страны.

Уже творилась легенда: «Ленин – жив, Ленин жил, Ленин – будет жить». Последняя вспышка ясности в его к тому времени наполовину разрушенном мозгу (он, Coco, видел потом этот заспиртованный в сосуде мозг: одно полушарие обычное, а вместо другого что-то сморщенное на веревочке величиной с орех).

А что касается завещания…

Ведь, по большому счету, никто больше не сделал для Ленина, чем он, Сталин. Для Ленина и всей его партии, которая столько лет жила себе припеваючи на деньги, которые с риском для жизни добывали ему он с Камо.

Огромные деньги, если подсчитать за многие годы. Ибо революция – это, прежде всего, деньги и еще раз деньги, как любил повторять сам Ленин.

И даже этих денег не хватило на революцию 1905 года, которая потерпела крах. И тогда Ленин просил, а потом уже и требовал еще больше денег, и он, Сталин, добывал ему эти деньги.

Может, именно это Ленин и хотел скрыть? Может, с картой и завещанием были какие-то счета, так сказать, цена революции, о которой не должны знать потомки? Эти счета могли понадобиться Троцкому, а, может, и кому повыше.

Ведь, это были не просто счета, а векселя, которые для кредитора важнее, и по которым кто-то рано или поздно должен будет вернуть долг. Возможно даже с процентами.

Но в тайнике ни счетов, ни завещания не оказалось. Счета – это улики, от которых Ленин избавился раньше. А завещание хранилось у агента Троцкого – Крупской.

Другое дело карта. А точнее – секретная карта подземных ходов Кремля. Эту карту Ленин до последнего хранил в тайнике, и вдруг надумал передать ему, Сталину, словно хотел сказать… но уже не смог. И никто не смог. Так как, у кого теперь была карта, тот и главный.

Из Кремля подземный ход вел за Москву, а там аэроплан – маленький немецкий «Роланд», который рассчитан на троих – Ленин и еще двое: в первую очередь – Яшка Свердлов (главный хранитель алмазного фонда), ну и, конечно, Троцкий, без которого Ленин – особенно в последнее время – был, как без рук (а точнее, как без мозга).

Для него, Сталина, места не оставалось, о нем попросту забыли, не учли (в горячке революции), не успели посвятить в План.

Хотя, какой у них мог быть план? Такой же, как и сам Ленин, о котором много лет назад в эсеровском журнале «Наше эхо» в статье «Ленин» с молодым задором писал никому еще неизвестный «литератор» Вячеслав Менжинский:

«Если бы Ленин на деле, а не в одном воображении своем получил власть, он накуралесил бы не хуже Павла I-го на престоле. Начудить сможет это нелегальное дитя русского самодержавия. Ленин считает себя не только естественным приемником русского престола, когда он очистится, но и единственным наследником Интернационала. Чего стоит его план восстановить свой интернационал, свой международный орден и стать его гроссмейстером!

Важным политическим фактом является выступление Ленина в роли самого крайнего из социалистов, революционера из революционеров. Он объявил войну монархам везде и всюду. Их место должны занять – где социалисты, где демократическая республика, а где республика tout court. Картина: – пролетариат, проливающий свою кровь ради олигархии. Нет, Ленин – не Павел, тот был полусумасшедшим путаником, а не политическим шатуном. Ленин – политический иезуит, подгоняющий долгими годами марксизм к своим минутным целям и окончательно запутавшийся.

Запахло революцией, и Ленин торопится обскакать всех конкурентов на руководство пролетариатом, надеть самый яркий маскарадный костюм. Ленин призывает к гражданской войне, а сам уже сейчас готовит себе лазейку для отступления и заранее говорит: не выйдет – опять займемся нелегальной работой по маленькой… Его лозунг «гражданская война» – самореклама революционной вертихвостки и больше ничего. Конечно, чем дальше пойдет революция, тем больше ленинцы будут выдвигаться на первый план и покрывать своими завываниями голос пролетариата. Ведь ленинцы даже не фракция, а клан партийных цыган, с зычным голосом и любовью махать кнутом, которые вообразили, что их неотъемлемое право состоять в кучерах у рабочего класса».

Сколько точных оценок – и «политический шатун», и «революционная вертихвостка», и «политический иезуит», и «клан партийных цыган», не говоря уже о «кучерах рабочего класса».

Эту статью ему со смехом показал в ссылке один из будущих «кучеров рабочего класса» Яков Свердлов.

Но особенно ему понравилась другая статья Менжинского, в которой, описывая большевицкие нравы, он сравнивал Ленина с Чичиковым, а его окружение с прочими гeрoями «Мертвых душ»: – «Если Чичикова «ослепило имущество», то их (большевиков) цель – власть, влияние, желание оседлать пролетариат. Им вообще пригодился в практических делах его (Чичикова) метод: подлог.

Прием оказался очень удобен, и им пользовались в течение десятка лет. Благодаря ему, Троцкий и Ко могут превратить мертвые души в живой капитал.

Сколько бы они ни уверяли, что дают честное слово и им надо верить, мало будет веры в их революционность. Зная наши партийные нравы, где ни одного собрания не проходит без Коробочки, где ни одни выборы не обходятся без Хлестакова, Ноздрева, Держиморды – и это еще не самое худшее, что гложет партию – смешно думать, что эти самые люди могут возрождать интернационал и вести пролетариат к политической диктатуре».

12 3 След.

Амарок. Или Последняя игра

АМАРОК

С этой книгой читают