Живая память. Непридуманные истории, документальные свидетельства, рассказы очевидцев о Великой Отечественной

ИЗ СЕМЕЙНОГО АРХИВА.
Александра Ярцева

27 декабря 2010 г., не дожив одного дня до своего 79-летия, ушла из жизни моя мама, Татьяна Афанасьевна Квадратова. Так сложилось, что прямых потомков у нее, кроме меня нет, и передать семейный архив, обретенный мною в разрозненном виде после маминой смерти, некому. Может быть, история жизни моих предков (в данном случае матери и деда), напрямую связанная с историей России в XX веке, особенно с Отечественной войной и осадой города на Неве, будет кому-нибудь небезынтересна и не пропадёт втуне.

Автобиография Квадратовой Татьяны Афанасьевны (написана от руки)

Я, Квадратова Татьяна Афанасьевна, родилась 28 декабря 1931 года в городе Буе Костромской обл., где в то время проживали моя мать и сестра.

С 1934 года проживаю в Ленинграде. В 1939 году поступила в 188-ю среднюю школу Дзержинского р-на Ленинграда. До начала Великой Отечественной войны окончила два класса этой школы. Во время блокады Ленинграда жила в Ленинграде. Зиму 1941/42 года жила в детском доме, где в то время работала моя мать, там была принята в пионеры. Осенью 1942 года вновь поступила в 188-ю школу, где окончила 3-й класс.

1943/44 учебный год училась в 189-й школе Дзержинского р-на. Начиная с 1944/45 учебного года, вновь училась в 188-й школе, которую и окончила в 1950 году. В сентябре 1950 года поступила в Ленинградский институт точной механики и оптики, который окончила в 1956 году, получив диплом инженера-радиомеханика.

В апреле 1956 года поступила на работу в Институт электромеханики АН СССР на должность младшего научного сотрудника, где и работаю в настоящее время^[37].

Моя мать, Квадратова Александра Степановна, родилась в 1894 году в С.-Петербурге, по паспорту в Ярославской обл., Сусанинском р-не, дер.Анисимово. В 1910 году окончила частную гимназию. С 1910 по 1917 год работала в мировых учреждениях. С 1918 по 1922 год работала секретарем в Горздравотделе. В 1922 году вышла замуж и не работала до 1937 года. В 1937 году поступила на работу в Петергофторг, где проработала до 1940 года. Во время войны работала в детском доме, затем в эвакогоспиталях. После войны работала в женской консультации, в 199-й и 203-й школах. С 1951 по 1956 год работала в ВИТУ ВМФ^[38]. С 1956 года ушла на пенсию.

Отец мой, Квадратов Афанасий Георгиевич, родился в 1898 году в дер. Рязанцево Калужской губ. Боровского уезда Рощинской волости. До Великой Октябрьской революции учился в школе. Во время революции служил в царской армии (зачеркнуто в тексте), а затем в Красной Армии. До войны работал в Автрансе, затем в Петергофторге начальником транспортной конторы. В июле 1941 года был мобилизован, служил старшим техником-лейтенантом, в армии был принят в кандидаты в члены ВКП(б). Погиб в 1943 году^[39].

Старшая сестра моя Квадратова Людмила Афанасьевна родилась в 1923 году. До войны окончила 10 классов 188-й школы. Во время блокады Ленинграда работала в детском доме, а затем в апреле 1942 года была мобилизована в Советскую Армию, где служила до окончания войны. В 1945 году поступила в Ленинградский институт иностранных языков.

Воспоминания Квадратовой Татьяны Афанасьевны

Не помню, почему, но дома мы были вдвоём с отцом и очень долго спали. Вдруг по радио выступил В.М.Молотов (по-моему, это было в 12 часов дня) и сообщил о том, что началась Война. Помню, я сидела на «газестке»^[40], слушала и смотрела на отца. Лицо у него было очень суровое и серьёзное… Я была ещё очень глупа, было мне 9 с половиной лет. Но в наше время дети такого возраста были значительно менее развиты, чем теперешние. Саньке сейчас тоже 9 лет, но она уже во всём очень здорово разбирается: и в мировой политике, и в международной обстановке тоже. А мне просто внутри как-то стало холодно, жутко, но представить, конечно, чем грозила эта война мне лично и всем людям, я даже и не пыталась…

Тем же вечером я со своими подругами гуляла по улице вокруг Чайковской, Кирочной и обратно. Все мы трое – Люся Линдер, Аля Бекяшева и я – были одногодками, но они уже окончили три класса, а я два, так как родилась 28 декабря. Обычно мы, конечно, скакали через верёвочку или играли в классы или мячик. А сейчас мы просто ходили вокруг квартала и очень «серьёзно» разговаривали. Аля говорила: «Мой папа белобилетник, поэтому его в армию не возьмут». Папа её, татарин, был у нас в ЖАКТе^[41] управхозом, семья у них была большая, по-моему, трое или четверо детей. Мама их Фаня была очень красивая высокая женщина, а папа рядом с ней казался маленьким и некрасивым, лицо у него было всё в рытвинах от чёрной оспы. Он воевал в Финскую войну, был ранен и получил «белый билет». Честное слово, в то время я, конечно, не знала, что это значит. Но раз Аля говорила, что таких не берут в армию, так я верила. Я, в свою очередь, говорила, что мой папа уже старый. А было ему столько, сколько мне сейчас, 43-й год, – я считала, что таких тоже в армию не возьмут, поэтому была уверена. Одна Люська Линдер была страшно расстроена, так как папа её был молод, здоров и недавно пришёл с флота, где служил матросом. Его-то, конечно, возьмут в первую очередь… Жизнь распорядилась совсем по-другому. Первым ушёл в армию Илья, Алин папа, потом 15 июля – мой, а Виктор Линдер остался…

Помню ещё: 15 июля, отец ушёл, не хотел, чтобы мы шли с ним, вроде бы мы должны были встретить его, в смысле проводить, мы поехали, но не встретили и не проводили. Народу там было жуткое количество, мама боялась, что меня раздавят, ну, в общем всё… И опять у меня внутри всё похолодело: «Значит, мы больше никогда не увидимся…» Так оно и случилось.

Мы с мамой собрались ехать на дачу. Мама поступила работать в детский сад завхозом, и мы должны были ехать в Сиверскую 23 июля. Этот детский сад находился где-то на Средней рогатке. Я как раз недавно^[42] ездила на экскурсию «Оборона Ленинграда до Пулкова», так наш автобус как раз останавливался на площади Победы. В моем представлении где-то так и было, но раньше кругом был пустырь и только на другой стороне Международного^[43] возвышался ещё недостроенный Дом Советов, а на той стороне, где был детсад, было всего несколько одно – или двухэтажных домиков. Вот с этим садом мы и должны были ехать в Сиверскую, и поехали… вдвоём с мамой на огромной, наверное, пятитонной машине, набитой матрасами, кроватями и другим разным барахлом. Детей должны были привезти позже.

Приехали – кругом тишина, огромный красивый двухэтажный дом с многочисленными застекленными верандами, окружённый тенистыми огромными деревьями. Улица, песчаная дорога, красота какая! А кругом никого… Мы вдвоём с мамой остались… Прожили не знаю сколько дней – 3–4, а может быть меньше, ела я почему-то целый день сушёный урюк из компота. Потом стали появляться самолёты, кружили в голубом небе, это были, конечно, немцы, но ни мама, ни я тем более, конечно, этого не понимали. Потом какие-то люди сказали: «Что вы ждёте, скорее уезжайте отсюда, немцы близко». Это было как гром в ясном небе. Мама заперла все двери на замки, и мы уехали.

Помню бесконечную суматоху с эвакуацией. Приходили бесчисленные повестки. Я сказала: «Я никуда не поеду». Мама сказала, раз ребёнок говорит так, значит, мы не поедем. Сначала отбивались от школы, потом школа эвакуировалась, начали приходить повестки, чтобы эвакуироваться вдвоём или втроём, но мама сразу бежала в поликлинику и доставала какие-то бесконечные справки о её болезнях. Кстати, не так давно мы разбирали наши <неразборчиво>, многие из этих справок сохранились.

Начали эвакуировать Иняз, где училась Людмила, – не то в Кисловодск, не то в Ессентуки повезли. А мы всё же остались. Немцы уже были совсем близко, начались налеты.

Людмила наша поехала на окопы, но, где она была, я до сих пор не знаю. Немцы быстро наступали, и нашим пришлось бежать по лесам и болотам. Вернулась сестра едва жива. Сразу заболела, отнялись ноги, совсем перестала ходить. Мама, конечно, принялась восстанавливать свои прежние знакомства с медициной, и вот профессор Иванов взялся лечить, но только в больнице. У нас в семье к больницам вообще отношение паническое. «Больница» переводится как «смерть». А в то время это действительно было близко к истине. Но пришлось согласиться, Людмилу положили в больницу. И вот мама разрывалась между нами двумя: и меня боялась оставить одну, и к Людмиле надо было ездить куда-то к Калинкину мосту.

Да, ещё до этого помню одно событие. Мама поехала в Петергоф за тем, чтобы привезти оттуда какие-либо вещи. Отец ведь только в 1940 году выстроил там дом (из бывшего свинарника сделали четыре двухкомнатные квартиры). Он работал в Петергофе начальником транспортной конторы Петергофторга и почти жил там. В свою новую комнату он купил новую мебель: шкаф с маленьким стёклышком (сейчас их выбрасывают на помойки), новый письменный стол, обеденный стол, новые стул, диван. Свезли туда из Ленинграда полуторную никелированную кровать, мою детскую розовую кроватку, зелёное, очень красивое бархатное кресло, медвежье одеяло, верблюжье жёлтое одеяло, посуду и что ещё не помню. Дом стоял в очень красивом месте по улице Луначарского, 4. Рядом был Английский пруд, парк, а прямо напротив – водопад. Отец каждое утро ходил под этот водопад мыться. Была у него такая интересная мочалка-рукавица. С одной стороны она была мягкая, а с другой – как крупный наждак. Вот он там как натрётся этой мочалкой и приходит – пыхтит. Вообще, отец мой был, наверное, очень интересный человек, но, к сожалению, я его плохо знала, так как мало видела, а что и знала – уже забыла… Так вот, мама поехала туда с расчётом привезти хотя бы медвежье одеяло, но едва жива вернулась, привезя несколько серебряных ложек и больше ничего. Сейчас на том месте, где стоял наш «дом», стоит обелиск в честь погибших воинов.

И вот, 8 сентября мама поехала к Людмиле в больницу, а я осталась «болтаться» во дворе. И начались тревога и бомбёжка, бомбили наш район. Страх, ужас меня превратил в совершенно бессознательное существо. Я так была напугана и бомбёжкой, и тем, что нет мамы (и жива ли она?), что я после этого, наверное, до самой зимы была как в обмороке. Как только начинала выть сирена, я начинала метаться по квартире, по двору – как безумная, – хватать первые попавшиеся вещи и бежать в 42-й дом в бомбоубежище.

Район наш очень часто бомбили, хотя, кроме «Большого Дома» – Управления КГБ, – вроде бы (мое мнение, да и все так говорили) бомбить было нечего. Зачем им нужен был этот «Большой Дом», я до сих пор не понимаю. Самое удивительное, что в него-то так и не попали, если не считать одного снаряда, упавшего в камень перед домом и повредившего парадный вход.

А на нашей улице было разбомблены многие дома. Сейчас, конечно, я всего не помню, так как по ним не узнать. Все дома восстановлены давным-давно. Но я точно помню, что был разбит дом № 10 на нашей улице^[44], он в стиле Растрелли, может быть построен и самим Растрелли, всё некогда узнать. Моя самая заветная мечта – заняться когда-нибудь изучением истории строительства домов нашего района, об их владельцах и о старине. Некогда!

Так вот, 10-й дом в самом центре был пробит бомбой – до первого этажа зияла огромная пробоина; был разбит дом 22, правда, внутри. № 24 – огромный, тоже очень красивый дом был разбомблен: сверху и до самой арки зияла огромная дыра. № 28 – райком партии, очень красивый особняк, – у него был отколот целый угол. Дом этот сделан из какой-то ценной породы камня, потом его восстанавливали сами немцы, по камешку подгоняли друг к другу. Были разбиты дома № 33 и № 81. Может быть, и ещё, но я уже не помню.

На улице Петра Лаврова^[45], помню, были отбиты, может быть, даже одной бомбой, два угла сверху вниз у домов 10 и 12, разбиты дома 24 и 16, кажется, но не помню точно. На улице Воинова^[46] было разбито несколько домов, а на Чернышевском у самой Невы, в первый дом, маленький, двух – или трёхэтажный, попала бомба весом в 1 тонну. От дома не осталось ничего, кроме груды развалин.

Перед нашим домом в октябре или ноябре тоже упала бомба весом в полтонны, но, к счастью, не разорвалась. Я в это время была в бомбоубежище в 42-м доме, а мама и бабушка были дома. Дело было днём, хорошо, что ставни были закрыты на перекладину, это спасло маму и бабушку, иначе бы их страшно искалечило стеклами. Всех из дома выселили и начали копать. Среди дружинников-саперов был Иван Степанович Антропов с заднего двора. Копали долго и несколько суток, откопали и увезли куда-то бомбу. Почему она не взорвалась, я до сих пор не знаю. Говорили что-то про стабилизатор, но не знаю, как он влиял на взрыв. А если бы она взорвалась? От дома не осталось бы ничего, и от мамы с бабушкой – тоже. А так мы очень надолго, пожалуй, до конца войны и даже позже, остались без дневного света. Окна забили картоном, фанеры не удалось достать. Пожалуй, с этого времени мы почти совсем перебрались жить в бомбоубежище, по крайней мере, я. Там стоял большой деревянный ящик, вернее, стенки от ящика, который ставили на телегу, которую возил Исаич, помогать которому очень любил Володька Бекяшев, младший сын управхоза. Сверху на ящик был наложен большой зелёный бильярд, вот на этом бильярде мы и спали с Верой Купчинской, девочкой года на 3 старше меня.

Однажды вечером, когда мы сидели в бомбоубежище, вдруг кто-то прибежал и закричал: «Квадратова, дайте ключи от квартиры, пожар!». Несмотря на бомбёжку, мама, конечно, побежала. Во-первых, у неё там была мать, во-вторых, не очень было ясно, почему пожар в первом этаже. Оказалось, что зажигалка упала на крышу сарая, рядом с нашей квартирой. Крыша (толевая) загорелась. Но опять всё кончилось почти благополучно.

Уже в самом начале декабря я однажды вышла на улицу. На улице – никого, и только от угла Чернышевского, еле-еле передвигая ноги, бредёт Людмила. На ней было мамино пальто, коричнево-бежевое, в огромную клетку. Так мы зажили вчетвером^[47]. Мама упросила родителей Люси Линдер разрешить Людмиле у них лежать на диване, так как ходить наша Люся почти не могла, а дом 42 – шестиэтажный. Как Линдеры в это время жили, я точно ещё не знаю, Людмила подробностей не рассказывала.

Потом бомбоубежище затопило водой, наступили холода, и мы вернулись домой. Когда мы пытались унести из бомбоубежища все те вещи, что я туда стащила в панике, то оказалось, что весь этот ящик под бильярдом был набит до отказа. Самые разнообразные были вещи: в основном, конечно, игрушки – куклы, тряпки, мячи и прочее. И, кроме того, большое количество всякой домашней утвари: кастрюли, поварешки и многое другое. Всё это плавало в подвале, бо́льшую часть пришлось там оставить.

Поселились мы дома, в кухне. В комнату дверь забили ковром, окно закрыли ставней, а поверх – волосяным матрасом, поставили оттоманку, где спали втроём: мама, Люся и я. А у окна соорудили из кресел, матрасов и подушек постель для бабушки. Ещё в комнате стояли стол и ночной столик, заменявший нам буфет. Знаменитая чугунная плита SanQallu была нашим единственным спасителем – обогревателем. Света не было, воды тоже, унитаз замерз и раскололся на куски. В коридоре у нас был каменный пол, стёкла выбиты; мы фактически с улицы входили прямо в кухню. Во всяком случае, когда открывали дверь в прихожую, оттуда валил пар.

За водой ездили на Чернышевский, угол <неразборчиво>, дом 14. Там каким-то чудом в подворотне из крана текла вода. Так как до войны у нас никаких вёдер и баков не было, то воду возили на санках в большой кастрюле и большом очень красивом фаянсовом кувшине – белом в мелкий голубой цветочек. Однажды санки опрокинулись, и кувшин разбился.

За водой ходила не я, я вообще не помню, чтобы я ходила по улицам. Может быть, несколько раз и я ходила. Помню, как один раз, уже позже, ездила с санками за водой на Неву, к проруби.

Мы не умывались, не причесывались, спали, не раздеваясь. За всё время зимой меня мыли только один раз. Нагрели воды, поставили на стол таз, посадили меня туда и вымыли.

Хлеба было ужасно мало. Когда мама делила хлеб, мы с Людмилой, а скорее всего, я говорила: «Не давай бабушке, она старая, ей все равно пора умирать». Это ужасно, мне кажется, это один из самых страшных поступков, которые я в своей жизни совершила. Теперь, когда я сама мать и когда моей маме уже почти 80, я каждый раз содрогаюсь при воспоминании того, что могла когда-то такое говорить. Конечно, оправдание можно найти: я вообще почему-то не любила бабушку. Скорее всего, за то, что она когда-то в раннем детстве, когда мне было 4–5 лет, заставляла меня молиться Богу. Вешала иконку святого Пантелеймона и заставляла молиться. Да и вообще я была ужасно глупа и капризна.

О моей глупости говорит хотя бы тот факт, что отцу, воевавшему где-то под Архангельском, в ту суровую, холодную зиму я писала: «Папа, привези мне золотые часы». Понятно, каково ему было такое читать?! Сейчас мне тоже за это ужасно стыдно, но это уж точно от глупости. В ответ на это «письмо», я помню, он прислал Людмиле большое письмо, где просил её всячески способствовать моему развитию. Так как школы не работали, он учил её, как со мной заниматься, чтобы я не отстала. Отрывки из этого письма где-то сохранились у мамы.

Не помню кто, но кто-то принес мне билет на ёлку в Театр Кукол на 4 января.

Как мы встречали Новый 1942 год. В комнате (кухне) было довольно тепло, горела, конечно, одна коптилка, маленький фитилёк из скрученных ниток. Людмила пошла за хлебом и вдруг вернулась с ёлкой, маленькой, наверно меньше метра. Оказывается, купила её за верхнюю корочку от хлеба (по-моему) от 375 гр. Итак, у нас был настоящий праздник с ёлкой! Закуски были самые невероятные: где-то у мамы в аптечке откопали бутылочку с прованским маслом (оливковым), но ему было много-много лет и оно пропахло хлороформом, цинковой мазью и всякими другими аптечными запахами, зато все-таки масло. Ещё у нас были чёрный, душистый молотый перец, горчица и уксус.

Вот в блюдце мы делали из всего этого месиво: горчица, перец, уксус, масло и макали туда хлеб. А ещё у нас было три конфеты. Конфеты того времени ни с какими теперешними сравнить нельзя. Это была коричнево-фиолетовая чуть сладковатая масса в квадратиках, напоминающая глину. Так вот каждую конфету поперек мы резали кусочков на 10 и пили чай, был ли у нас чай, я не помню, во всяком случае, кипяток был. Так мы встречали Новый год!

Теперь о ёлке. Помню, мы пошли с Тоней Степиной. Она была такая, как и я закутанная и с закопчённым носом. В то время все почти ходили с закопчёнными лицами, потому что жили без света и очень многие без дневного света, так как в результате бомбёжек везде повылетали стекла.

Какой был концерт на ёлке, не помню; не помню, была ли сама ёлка, но очень хорошо помню, что был обед из 3 блюд. Помню, где-то в большой квадратной комнате в полумраке (какое было освещение – не помню) стоял огромный стол вроде бы в виде буквы П. На обед были суп, кисель или компот, кусок хлеба и котлета мясная! С макаронами (не точно). Эта котлета так меня поразила, что сейчас просто трудно и объяснить! Из нашего класса было много ребят, но я помню только Тоню и где-то напротив сидел Лоскутов, мальчишка, которого я раньше очень не любила, он очень плохо учился и был очень неопрятный. Больше я никого не запомнила. Были ещё и подарки, даже, кажется, мандарины и ещё что-то, но меня, я повторяю, поразила котлета. И вот мы с Тоней бегом бежали домой, несли свои подарки и, конечно, кусочек хлеба с котлетой. Я все боялась, как бы кто у нас не отобрал эту драгоценность.

А Тоня через 4 дня, 8 января, умерла, умер и её старший брат Коля – от голодного поноса. Семья у них была большая, четверо детей. Отец был портным. Мне всегда казалось, что их родители как-то неодинаково относились к своим детям, Риту и Ольгу любили, потому что они были хорошенькие девочки, а Тоньку и Кольку – нет. И как-то у меня осталось в душе чувство, что эти двое потому и умерли, а те две – остались.

Людмила наша поступила работать санитаркой в детский дом (ул.Воинова, д. 10). Работа там была ужасно тяжёлая, это и я ещё потом застала. И ужасно страшная. В детский дом свозили совсем заброшенных полумёртвых грязных детей. Людмила вывозила на себе всю грязь и нечистоты, таскала воду, отвозила покойников в морг и бог знает, что там она ещё делала. Но всё-таки и сама там иногда получала какие-то объедки и очистки, и домой приносила. Она приносила огромные мясные кости без мяса, конечно; но почему они были такие огромные, я даже не знаю. Вот эти кости мы варили, делали суп мясной с какой-нибудь заправкой. Варили не один раз, как теперь, а несколько раз, много, до тех пор, пока эти кости не разваривались, тогда их можно было грызть, вернее жевать. Так из одних и тех же костей суп варился неделями. А ещё приносила соскрёбыши каши. Когда кастрюлю чистили, то со стенок сгребали пригоревшую кашу, так вот это она приносила. Мама заливала водой и снова варила кашу, только сначала горелую воду сливала, чтобы горечи было поменьше. Очень редко Людмила приносила картофельные очистки, из них делали лепешки. Все-таки это было кое-что.

Но именно у Людмилы начался голодный понос. Это был почти конец: люди умирали от него в 1–2 дня. Что-то нужно было очень срочно предпринимать. Помог дядя Ваня, муж папиной сестры тети Нины. Он принёс рису и ещё что-то, по-моему, солонины. Мама варила рис, кормила Людмилу. В общем, спасли.

О дяде Ване следует сказать отдельно и вообще о взаимоотношениях наших семей. Я, правда, не всё знаю. Когда-то давно, до того, как отец женился, он жил вместе с сестрой и родителями, или только с сестрой, не знаю. Потом она вышла замуж, а он остался один в квартире. Ну, там соответственно было какое-то барахло. Потом он женился на моей маме, и они куда-то уехали (отец тогда служил в Лахте, что ли?), а когда вернулись, квартира оказалась пустой. Тётка вывезла абсолютно всё: и мебель, и посуду и т.д. Ну, естественно отношения были прерваны. Когда мне было года 4–6, мы с отцом, помню, иногда ходили к тётке в гости. Там всегда был идеальный порядок, чистота, кругом веяние рукоделия и очень вкусные домашние соленья-варенья и печенья. А тётка всегда умудрялась мне нашептать и навыговаривать о моей мамке: мать у тебя лентяйка, грязнуля, ничего не умеет делать, а только пирожные и конфеты ест…

Письма друзей и знакомых

21.07.1942

Здравствуй, Танюшка!

Как ты поживаешь? Мы все еще на место не приехали. Скоро поедем по Волге. Ладожское озеро проехали благополучно. Только сильно качало. Многих рвало. Хлебом мы уже кидаемся. Многих из-за обжорства пробрал понос. Суп и кашу дают очень густую. Приедем на место, сообщу адрес. Ну пока, до свидания. Передай всем привет. Желаю доброго здоровья.

21/VII – 42 г.

Маня Москалева.

–

22.02.1944

Здравствуйте, Таня.

С приветом к вам Костя. Таня, я вас прошу, чтобы вы не писали мне письма на тот адрес, я уехал на Карла Маркса. Таня, я вас прошу и уважаю, чтобы вы карточки, которые мы вместе фотографировались, вы их берегите. Может, я опять приеду к вам в госпиталь. Вы их, наверное, послали на мой адрес, который я вам писал. Таня, если придет письмо, которое вы писали мне, вы их возьмите себе и берегите их и никому их не давайте. Таня, до свидания.

Я жму вашу руку. Таня, я желаю вам хороших успехов в вашей жизни и учебе. Таня, передайте привет Ане от меня и Марише и Белке. Таня, передайте, что я поехал на передовую линию. Таня, не знаю, приду или нет обратно. Таня, передай одну карточку Ане.

Парамонов.

–

25.02.1944

25/II – 44 г.

Здравствуй, дорогая Танечка!!

Танюша, ты, может быть, удивишься этому письму. Я пишу тебе уже второе письмо. Но я могу написать, кто я есть. Зовут меня так же, как и тебя, Таней, мне уже 18 лет, я кончила 9 классов, во время войны из-за домашних условий я бросила учиться, я уже этот год училась в 10 классе, но потом пришлось поступить работать. Сейчас я работаю на заводе лаборанткой. У меня есть еще 3 сестры и братишка. Одна сестра в армии с 1923 г., одна учится в пятом классе и одна в первом. А братишка еще не учится. И мама работает. Обо всем этом я писала в первом письме. Но ответ от тебя не получила и решила еще написать.

Танечка, папа мой лежит в госпитале в Ленинграде. Ты о нем нам уже писала. Дорогая Танечка, большое, большое тебе спасибо, что ты ходишь к нашему папе. Передавай ему ото всех нас привет и поцелуй его за нас.

Танечка, но мы от него не стали получать писем. Я очень прошу тебя, дорогуша, сходи в госпиталь и узнай о нем, где он есть, а то мы очень беспокоимся, адрес его: Ленинград, 194, п/я 49, Новиков Тимофей Алексеевич

Танечка, напиши о своей жизни, как учишься, как ты живешь, и о своей семье, передай привет своим родным.

Будь здорова и счастлива.

Жду ответ.

С приветом, Таня.

Танюша, пожалуйста, напиши ответ.

–

23.03.1944

Привет из Ленинграда!

Здравствуй, Танюша, командирский привет от Николая, который находился в госпитале и с вами вместе развлекал бойцов раненых, находившихся в госпитале, часто были у нас в 4 палате, пели, плясали, и я вам играл на гитаре. Во-первых, сообщаю, что нахожусь в Ленинграде в полку, готовлюсь и повышаю свои знания, становлюсь мастером своего дела, как требует наша Родина, чтобы бить врага наверняка.

Передай всем своим подругам от меня горячий боевой привет и наилучшей учебы.

Таня, нога поправилась хорошо, не тревожит сейчас, готовимся к 1 мая, готовим самодеятельность, чтобы не скучать в праздник, семья большая, весело, но и вы должны не забывать об этом, ходить и веселить в госпиталь бойцов и командиров, это является тоже лекарством для выздоровления. Писать больше нечего, желаю хороших успехов в учебе, сдать зачеты на «отлично». Это лишний удар по врагу.

Мой адрес:

Полевая почта 86623 “И”

Климентьеву Н. Г.

Танюша, прошу, узнай в 4 палате или у сестер адрес Леснова Ивана, у которого кудрявые волосы и пришлите его адрес.

Жду ответ, с приветом к вам, Николай.

–

В госпитале у мамы много было задач. Она писала письма за тех раненых, которые сами не могли этого делать. Как указано в документах (о награждении медалью «За оборону Ленинграда»), они танцевали перед ранеными, что для меня лично непостижимо. Самая тяжёлая задача заключалась в том, как мама рассказывала, что когда женщины-хирурги делали операцию по ампутации руки или ноги, они приводили в операционную мою маму, 12-летнюю девочку, чтобы бойцы во время операции (видимо, вразумительного наркоза не было) не сквернословили. И эти отрезанные руки и ноги на глазах моей мамы бросали в таз.

Отец, Квадратов Афанасий Георгиевич, призван в Красную Армию

Справка

От 15 августа 1941

№ п-115

Ленинградская Областная База Пчеловодства ЛОК «Сельхозснабжения» настоящим подтверждает, что КВАДРАТОВ Афанасий Георгиевич, работал в Вощинно воскопробойной мастерской Базы в качестве мастера и призван в ряды Рабоче – Крестьянской Красной Армии 14 июля с/г/.

Расчет с тов.Квадратовым А.Г. произведен по 15 июля 1941 г.

Начальник Базы

Главный бухгалтер

Подписи, печать

Справка от 17 августа 1941 г.

№ 3/1708

Выдана Петергофским Горвоенкоматом гр-ке Квадратовой Александре Степ. в том, что ее муж ком. запаса Квадратов Афанасий Георгиевич призван в ряды РККА 14 июля 1941 года согласно Указа Президиума Верховного Совета СССР от 22.VI.1941 г.

Надписи на полях справки:

Выдано по пр.242 в счет октября 250 р. В Дзерж.РВК.

16.10.41 Подпись

Дзерж.Р.В.К. выдано по пр 242 250 руб. за ноябрь.

15/XI-41 Подпись

Выдано по пр.242 в счет декабря 250 р.

18 12 41 Подпись

Надпись на обороте:

Дзерж. РВК удержано по пр.242 за окт. ноябрь декабрь = 750 руб.

Письма отца

21.07.1941

Полевая почта … часть 106

Здравствуйте Доехал благополучно, назначение получил, здоров. Адрес вышлю на днях. Ко мне в команду попал Ал.Куз. Скорняков. Мой поезд отправился в 7 час два раза выходил даже за ворота но вас найти не мог.

–

21.07.1941

Тихвин

Здравствуйте! Я жив и здоров, сообщаю свой адрес: гор.Тихвин Ленинградской обл. почтовый ящик № 30/2 д № 30.

Подпись.

–

10.11.1941

Д.К. А ПП

Милая дочурка!

Шлю тебе привет и крепко, крепко целую! В тот день, когда я посылал маме деньги я собирался тебе написать это письмо, но мне не удалось. Утром мы только что расположились на новом месте и я рассчитывал останемся на нем 2-3 суток но получилось совсем иначе. Не успели поесть у костра горячей картошки собираясь попить чайку, как был получен приказ переместиться. Чай был вылит не успев вскипеть. В дороге я ехал на маленькой финской двухколесной таратайке в которую была запряжена первый раз маленькая белая лошаденка. Оказалось, что она боится машин и поэтому со мной произошло несчастье. При встрече с танком лошаденка повернула зад коляски к танку и попятилась назад. При столкновении я получил ушиб по заду и был выброшен из коляски, сама же коляска была разбита в щепки. Случайно обошлось сравнительно благополучно. Я отделался только ушибом, кости все целы и на днях уже выпишусь из госпиталя. Попаду ли обратно в часть не знаю. Адрес тогда сообщу. За все 3 месяца пятый день нахожусь под крышей и отдыхаю. Еще раз целую.

Папа.

–

15.12.1941

Здравствуйте!

Сегодня, будучи в командировке в г. Кандалакша, слушал передачу из Ленинграда. Давно от Вас не имею писем, даже от Тани, которая обещала писать. Пришлите несколько газет «Лен. Правда», у нас много ленинградцев, и все очень интересуются им.

Жив и здоров. Привет.

Подпись.

–

31.01.1942

Я жив и здоров. Сообщаю свой новый адрес: 441 Полевая почта № 943 Квадратову А.Г.

Прошу сообщить о получении денег. Привет всем.

Подпись.

–

08.04.1942

Александра Степановна!

6-го октября я получил Ваше последнее письмо. 8-го того же октября, я послал деньги 600 руб., в тот же день я был ранен, попал в госпиталь, следовательно, оторвался от части, в которой служил, потеряв свой адрес. На этом закончилась у меня связь с Вами. После этого я послал очень много писем, несколько телеграмм, 3-го декабря послал деньги 1000 руб., в декабре же послал на Военкомат Дзержинского района аттестат, по которому с 1 января должны Вам выплачивать по 600 руб. в месяц, и на все это никакого отражения. Получается, что все это я пишу и посылаю в пространство – в неизвестность, только для собственного удовлетворения. Живы Вы или нет, я не знаю, получаете Вы что-нибудь или нет, тоже не знаю. Я могу предполагать, что после получения аттестата, я для тебя потерял всякий интерес, это, пожалуй, было бы нормально, но я никак не могу предполагать, что дети, особенно Татьяна, совершенно мною не интересуются и не хотят поделиться со мной теми ужасными переживаниями, которые Вы имели, в чем я не сомневаюсь.