Живая память. Непридуманные истории, документальные свидетельства, рассказы очевидцев о Великой Отечественной

Нам рассказывали, что очень много было пригнано детей от 7 до 15 лет. Они пробыли в лагере недолго. Куда они исчезли, никто не знал. Вспоминаю, как ходил по лагерю нагой человек. Сзади и спереди у него висели две доски. Ему было не больше 17 лет. На досках на разных языках было написано: «Я хуже зверя, ем человеческое мясо». Он ходил до тех пор, пока не умер от голода и холода. Как страшно вспоминать обо всех ужасах!

Когда фашисты набрасывались на русских, как звери, наши сердца наполнялись радостью – мы знали, что наши бьют фашистов на фронте. Это для нас было как чтение газеты. Но помню случай, когда нас построили утром без криков и плёток. Нам бросилось в глаза, что фашисты одеты в парадную форму. Проверка прошла, нас отправили в бараки. Сердца наши дрогнули, мы почувствовали что-то неладное. Вскоре объявили, что русские и поляки должны построиться. Мы видели, что немцы пьяны, обнимают друг друга, поют, что-то болтают, пляшут. Перед нами поставили корзину с хлебом, и переводчик сообщил, что русские сдали Сталинград. В честь этой победы немецкое командование решило сделать для русских пленных приятное и раздать этот хлеб. Трудно передать состояние каждого русского человека в тот момент. Физические удары мы привыкли переносить, от них появлялись злоба и ненависть к врагу, и только ещё больше хотелось жить. Но моральный удар, который ранил каждого русского человека, перенести было труднее. Эта ноющая рана угнетала и давила каждого из нас. Когда объявили, чтобы русские подходили по двое и получали порцию хлеба, ни один человек не пошевелился. Все стояли окаменевшие. Тогда с корзиной пошли по рядам и каждому протягивали кусок хлеба. Но никто не поднял руки. Тогда поставили корзину и предложили подходить и брать, кто сколько хочет. Но никто из русских не тронулся с места. Тогда предложили полякам, но среди них нашлось не больше 5–8 человек, а их было много. Фашисты хохотали, свистели, что-то кричали, но бить не били. Как всё это было страшно.

Тысячи и тысячи людей погибли в этом лагере смерти. Мужчины больше 5–6 недель не выживали. Для них были созданы нечеловеческие условия. Их просто уничтожали самыми страшными, зверскими способами, которые могли придумать эти звери. Женщинам тоже было нелегко, но всё же нас миновало то загадочное здание, где пороли плётками. Я пробыла в Штуттгоффе одиннадцать месяцев, и если бы не было добрых людей, мне ни за что не увидеть бы своей Родины и своих родных. Я обязана жизнью этим людям, но, к сожалению, ничего о них не знаю.

В январе 1943 г. я заболела. Кое-как вышла утром на проверку. Однако, получив баланду, я уже не могла и не хотела есть. Мне хотелось только пить. У меня была высокая температура. Ко мне подошла старшая по бараку – полячка пани Марыся. Она была очень добрая. Увидев, что я вся горю, она воскликнула: «Иезус Мария, цо я буду робить», – и убежала. Я отлично знала, что если фашисты узнают обо мне, то с такой лихорадкой я еще живой попаду в крематорий. Около меня стояли люди и ждали, что же будет дальше. Все предполагали, что сейчас появится чёрный ящик на колёсах и всё будет кончено. Не помню, был ли у меня тогда страх за жизнь. Я только просила Николая Чудотворца умолить Господа Бога, чтоб меня Господь простил. Только это просила. Но случилось совсем неожиданное. С пани Марысей пришли две женщины, одетые в полосатую одежду. Позже я узнала, что они сидели за религию. Одна подошла ко мне, заставила открыть рот, потом стала что-то говорить по-немецки, дала мне две таблетки, затем они ушли. А пани Марыся часто подходила ко мне, давала запивать лекарство сладкой водой. Мне по-прежнему было очень плохо. Когда я очнулась, у меня на голове лежала мокрая тряпка, около меня стояла дорогая пани Марыся. Она мне улыбнулась и спросила, не хочу ли я кушать. Есть мне не хотелось, у меня было горько во рту. Пани Марыся ушла, но скоро вернулась и принесла мне кусок хлеба и тёртую морковку в кружке. Она сказала: «Это прислали те женщины, которые спасли тебе жизнь. Они очень добрые. Они не любят своего Гитлера. А ты ведь любишь своего Сталина». Я молчала, я не понимала, почему она заговорила на эту тему. Но она снова улыбнулась и сказала: «Кушай, кушай, возможно, увидишь свою маму и будешь в Ленинграде». Больше она ничего у меня не спросила. Я молчала, лежала и думала, откуда она знает про маму и Ленинград. Но вскоре снова послышались эти проклятые слова: «линкс, линкс, шнель швайн». После проверки вернулись в барак измученные узники. Они подошли ко мне и сказали: «Пришла в себя? Молодец!». Тут я и узнала, что была без сознания и в бреду всё пробиралась в Ленинград и кричала: «Мама, я жива. Я вернусь!».

Мне рассказали, что пани Марыся не знала, что делать, чтобы я не вскочила и не побежала. Две немки снова помогли мне. Я не могла выходить на проверку, но, по просьбе пани Марыси, немки взяли меня к себе в цех, где шили безрукавки из наших же кроликов. Поскольку они были немками, то имели право ходить к лагерному начальству. Начальству мои спасительницы сказали, что у них не хватает работников, а среди русских есть маленькая блондиночка, которая очень хорошо шьёт (а я иглу не умела держать). Им разрешили забрать меня к себе. Но ходить я не могла, и они ночью снесли меня на руках в свой домик, где они и жили, и работали. В доме стояла «буржуйка». Русских там не было, только немцы, поляки, чехи. Они все получали посылки через Красный Крест и подкармливали меня. Сталин же не заключил договор с Красным Крестом – и русские пленные не получали ничего.

Однажды прошёл слух, что русские партизаны высадились недалеко от лагеря. Нас вывели на площадку, посадили рядами на землю, заставив положить руки на плечи тем, кто сидел впереди. На крышах сараев напротив каждого ряда установили пулемёты. Нет, страха не было – наоборот, радость была, что уж, наконец, расстреляют. Но тревога оказалась ложной, и мы вернулись в бараки.

В этом лагере осталось мало живых, нас перевели в лагерь Равенсбрюк. Там, глядя на нас, говорили: «Боже! Как можно довести людей до такого состояния!». В Равенсбрюке одна женщина написала стихотворение, которое подхватили все наши. Немцы стали дознаваться, кто автор, и одна полячка ту женщину предала. Сама я этого не видела, но знаю, что автора стихотворения повесили. А стихотворение помню до сих пор.

Лагерь Равенсбрюк

 
Мы жили недалеко от Берлина.
Островок окружён весь водой.
Там лежит небольшая равнина
И концлагерь с электростеной.
Тридцать шесть деревянных бараков,
Бункер, кухня, ривир и битриб.
Ходят девушки наши в изъятом,
А март месяц холодный стоит
На дворе. Ночь, но нас поднимают.
Пьём пол-литра холодной воды.
А потом на апель^[32] выгоняют,
А потом на работу идти.
Тридцать раз нас полячки считают,
Тридцать раз по пятёркам стоим.
Слышим голос мы скальской чудачки
И гурьбой по задворкам бежим.
Мы работы никак не боимся,
Но работать на них не хотим.
Мы танцуем поём, веселимся,
А в душе следы горя таим.
Жуткий холод рыдать заставляет,
Ведь на нас только платья одни.
А сознание напоминает,
Что сейчас мир весь в страшном огне,
Что сейчас плачут братья и сёстры,
Плачет мать, плачет муж и отец.
А на фронте бои очень остры,
Нашим мукам подходит конец.
Ничего, дорогие подруги,
Выше головы, пойте смелей!
Ещё две-три большие натуги –
Прилетит дорогой соловей.
Он откроет нам дверь из амбара,
Сбросит платья в полоску с плечей,
Успокоит сердечные раны,
Вытрет слёзы с несчастных очей.
Выше головы, русские девы!
Будьте русскими всюду, везде.
Скоро лагерь оставим, и все мы
Скоро будем на русской земле.
 

«Не кушайте, суп травлен!»

В Равенсбрюке мы пробыли недолго: прошёл слух, что его будут освобождать русские. Нас перегнали в другой лагерь, который должны освободить англичане. Название его я не помню. Лагерь был очень большим, в нём было восемь крематориев. До войны в нём содержали евреев. Русских держали в отдельном большом бараке, огороженном электрической проволокой. Позже к нам привезли немцев, которые отказались воевать с русскими. Их поселили рядом с нами. Нар в бараке не было, мы спали на голом полу. Много народу умирало, мертвецов не убирали. Хлеба нам не давали, а в последние дни не давали и баланду. Вставать мы уже не могли.

Как-то явилась надзирательница с собакой и по-русски объявила, что завтра нам дадут суп и хлеб. Действительно нам принесли суп, сладкий на вкус, заправленный тёмной мукой. Но после молитвы меня Господь удержал. Я сказала: «Не кушайте, суп травлен». Хлеб раздать не успели. У одной узницы ещё были силы вставать. Она увидела, что к нашему бараку приближается машина с огромной трубой; на рукавах сидящих в ней немцев – белые повязки. И вдруг на русском и польском языках нам сообщили, что нас, узников концлагеря, освободила английская армия! Нам сказали, что если мы получили хлеб и суп, то их нельзя есть, потому что они отравлены. Повар сообщил, что всыпал немного яда, а остальное спрятал. Если бы нас не освободили за эти сутки, все были бы мертвы. Из барака нас не выпускали, говорили, что барак заразный. Вскоре нам дали перловый мясной суп и консервы. Многие из тех, кто съел большое количество жирного супа, умерли. Через некоторое время к бараку стали подъезжать машины скорой помощи. Из них выходили с носилками солдаты-англичане в парусиновой одежде и противогазах. Сбрасывали с нас одежду, заворачивали в простыни и на машинах везли в здание. Там сажали в мешки и, оставив только лицо, вдували дуст. Тридцать минут мы сидели в мешках, затем мылись в ванной и одевались. После этого к нам пришли врачи. Когда мы смогли ходить, всех разместили по квартирам.

«Арестуйте меня!»

После освобождения из концлагеря русских передали нашему командованию; нас всех допрашивали в СМЕРШе^[33]. На допросах я подробно рассказывала, как попала в плен. А сама мучилась от неизвестности, как там мама, сёстры, брат. Все они оставались в Ленинграде. В лагере мы ничего не знали про наш город. Немцы лгали, что Ленинграду «капут», а я и признаться никому не могла, что из Ленинграда, иначе – расстрел. Полковник, который вёл допросы, относился ко мне очень хорошо, и я стала просить его отправить меня в Ленинград. Но он говорил, что тех, кто был в плену, считают «врагом народа» и в Ленинграде не прописывают. Да ещё и под арест могут взять. «Не смей ездить в Ленинград, – предупреждал он меня. – А мы тебя подкормим и опять отправим в армию; ты там пробудешь месяцев шесть или восемь, тебя демобилизуют, и ты выйдешь чистенькая. А иначе тебя, как “врага народа”, будут мучить». И всё же, полковник мне помог: разрешил написать письма всем, кого я знала в Ленинграде. Велел только, когда получу ответ, нести, не распечатывая, ему. Письмо пришло очень быстро. Почерк знакомый! А открывать нельзя… Я прижала конверт к сердцу и пошла к моему полковнику. Мы встретились на улице. Увидев меня, он побежал мне навстречу: «Получила? – схватил за руку и повёл в дом. – Садись». Полковник пробежался глазами по письму и посмотрел на меня с улыбкой: «Мама твоя жива, сестрички живы. А вот братца нет – тоже в плену». Документы он мне сделал хорошие: в них значилось, что я ни одного дня не была на воле, всё время находилась в плену, в фашистских концлагерях. И так как в плен я попала в Гатчине, то туда же меня и привезли. А документы снова забрали. В Гатчине я должна была получить прописку.

Но я поехала в Ленинград, к маме. Как и предсказывал полковник из СМЕРШа, меня стала преследовать милиция. Искали меня, чтобы выслать на 101-й километр, приходили к нам домой. Мы жили в коммунальной квартире, соседи были очень хорошие, помогали друг другу, дружили. Только в дверь позвонят, меня тут же предупреждали, и я успевала убежать из дома через чёрный ход. Но я настолько устала прятаться и скрываться, что уже готова была руки на себя наложить. Однажды я попросила маму разбудить меня пораньше, чтобы пойти в церковь, в Никольский собор. Я ведь в Николу родилась. Мамушка очень обрадовалась. Пришла я в церковь, упала на колени, стояла так всю службу и молила: «Господи, помоги мне! Подскажи, что мне делать!» – только это и просила. И вот, под конец обедни слышу мужской голос: «Иди в «Большой дом»^[34]. Я ничего не поняла: и про Большой дом тогда я ещё ничего не знала, и кто мне это сказал – не видела. А слова повторились трижды.

На следующий день я собралась идти в Большой дом. Мама, когда узнала, чуть с ума не сошла. «Тебя, – говорит, – ловят, а ты сама к ним в пасть лезешь! Там тебя сразу и арестуют». И когда утром она меня в дверях провожала, то в мыслях уже прощалась со мной. А я пешочком прошлась до Литейного проспекта, поднялась на второй этаж (тогда туда без пропуска пускали), позвонила; руки сложила назад. Дверь открыл молоденький милиционер, провёл меня в кабинет, к полковнику. Я худющая была, беззубая (зубы все в плену потеряла), и руки за спину. Зашла и выпалила: «Арестуйте меня! Я была в плену, а теперь меня ловят». Он встал из-за стола, подставил ещё один стул, взял меня под руку, посадил, а сам сел за стол напротив и снял телефонную трубку. Ну, думаю, сейчас вызовет милиционера, арестуют меня и уведут. А он попросил принести два стакана чая и два бутерброда. Я и не думала, что это мне, но полковник пододвинул ко мне стакан, тарелку; второй стакан взял себе и сказал: «А вот теперь рассказывайте». И я рассказала ему про плен, про смертельно-карательные лагеря. Он выслушал меня и велел ехать в Гатчину, туда, где находились мои документы: «Туда иди так же, как ко мне – руки назад. Приедешь и скажешь, чтобы или отдали твои документы, или арестовали тебя. Не бойся. Арестовать тебя не могут: раз тебя в Ленинграде ловят, значит, и документы направлены в Ленинград».

В Гатчине мальчишка-милиционер, который гонялся за мной, пытаясь арестовать, конечно, обрадовался, что я сама пришла к нему «сдаваться», как он думал.

Когда же я сказала ему, что была в Большом доме, он сразу обмяк, велел принести мои документы. На них действительно значилось направление в Ленинград. Он только и сказал: «Твоя взяла». Вот так Господь, по молитвам Николая Чудотворца, меня и спас! А без Бога всё это и пережить невозможно.

Записала Мария Кириллова

Февраль 2015 г.

О МОЁМ ОТЦЕ, МИХАИЛЕ КИРИЛЛОВИЧЕ ХАЛИНЕ, ПОЛНОМ КАВАЛЕРЕ ОРДЕНА СЛАВЫ.
Александр Халин

Детство моего отца прошло в казахском селе Тимофеевка^[35], которое, правда, сами тимофеевцы называли Сарабель – ещё по-дореволюционному.

В начале войны у них произошёл один неприятный случай. Жили там ребята из приюта; а деревенские мальчишки, и мой будущий отец в их числе, соблазнили детдомовских перед Новым годом ограбить школу: украсть игрушки. Отец говорил, что участников в том деле было много и хотели они, скорее, пошалить, чем украсть. Но в те времена насчёт воровства было строго: четверых мальчишек осудили и посадили в тюрьму. Дали по 5 лет. В Лениногорске отбывали (сейчас это г.Ридер, так он и до революции назывался). А там были шахты, в которых добывали полиметаллические руды.

В шахтах отец с друзьями и работали. Чем больше руды – тем больше паёк (в основном, хлеба). А так как без воды породы можно нарубить больше, они и добывали руду без воды, с риском заболеть силикозом.

В 1943 г. отцу было около 17 лет, он 1926 года рождения. Из военкомата на шахту приехал комиссар и предложил осуждённым пойти на войну: кто пойдёт добровольцем – с того снимут судимость. Из их четвёрки трое отправились на фронт добровольцами, в том числе и мой отец. Как имеющий 7 классов образования, да к тому же несовершеннолетний, отец попал в 209-й запасной полк, который, кажется, находился в Казахстане на станции Аягуз, – учился в школе автоматчиков. После её окончания ему присвоили звание младшего сержанта и в начале 1944 г. направили в действующую 43-ю армию, командовал которой Рокоссовский. Фронтовую службу отец начал в 806-м стрелковом полку командиром отделения во взводе пешей разведки.

Освобождал Белоруссию (Могилёв, Витебск), Латвию, Литву (Вильнюс). С Белоруссией было связано следующее воспоминание^[36]. Освободили они какой-то хутор. Вышел к ним навстречу из землянки дедушка, старенький-старенький, говорит: «Ребятки, давайте я вас окрещу». Их три друга было – те, кто на руднике наказание отбывал, так и служили в одном взводе. Двое согласились, а третий отказался. Дедушка окрестил отца и его друга, даже крестики им дал какие-то оловянные. И отец потом всегда говорил, что благодаря крещению они с другом выжили на войне и вернулись домой живыми, хотя не раз были тяжело ранены. Третий друг – тот, который отказался креститься, – домой не вернулся… Нам отец всегда говорил, что Бог есть, а мы – дети советского времени – рьяно спорили.

Закончил войну отец в Кёнигсберге в звании старшего сержанта и в должности заместителя командира взвода разведчиков. А это значит, что во время службы они вместе с командиром взвода готовили операции, решали, кто и с кем пойдёт в разведку.

Как и других бойцов, которые первыми ворвались в столицу Восточной Пруссии, отца наградили орденом Славы I степени. У него уже были два ордена Славы – II и III степени, а ещё орден Красной Звезды и медали: «За взятие Кёнигсберга», «За боевые заслуги», «За отвагу». Отец имел нагрудные знаки: «Отличник разведки», «Меткий стрелок». В 1980 г. его, как и всех участников Великой Отечественной войны, наградили орденом Отечественной войны.

Накануне 9 мая на построении им объявили, что война окончена. Но мины и снаряды ещё взрывались…

Так, уже после объявления мира, отец был ранен в шею осколками разорвавшейся мины. Он долго лежал в госпитале. Часть осколков удалили, а некоторые так и остались с ним до самой смерти, он часто показывал их, давал нам потрогать…

После лечения в госпитале его, как «ограниченно годного», отправили в запасной полк на территории Германии. В Германии отец служил в охранном полку, сопровождал грузы. Тогда в армии служили 5 лет, и его служба должна была закончиться в 1947 г., но из-за ранения в шею отец был комиссован раньше, в 1946-м. За войну дважды обмораживал ноги. Один раз в Латвии, в январе 1945 г.: они долго пролежали в засаде, на ноге были отморожены три пальца, так что два пришлось удалить, а третий так и болел до конца жизни.

Какие истории рассказывал? Например, как за «языками» ползали… Одну вот помню. В Латвии хутор какой-то освободили. Разведчики, в основном, первыми входили в освобождаемые деревни. На хуторе после немцев осталась какая-то еда: мука, масло, что-то ещё. Решили настряпать пончиков, был у разведчиков один мастер по этому делу. Нашёл жестяную банку, на банке надпись на немецком языке. Разбирались, разбирались, поняли одно: в банке какое-то масло, его и бухнули в пончики. Нажарили, наелись. А это оказалось пушечное масло. И прихватило их. Отец пошёл в кусты. Но за «языками» не только наши разведчики ходили, немцы тоже ходили… Снял отец автомат, ремень, только пристроился по своим делам, вдруг: «Хэндэ хох!» – два немца стоят с автоматами. Отец вспоминал, тогда испытал самый страшный страх за всю войну: в плен попал! Спасла случайность: когда немцы вели отца к себе, начался артиллерийский обстрел, все попадали на землю. И тут отец вспомнил про маленький пистолет – не больше спичечной коробки, у одного немецкого офицера как-то забрал и носил с собой в галифе, в пистоне (это карманчик такой в поясе). Вытащил он трофейный пистолет, застрелил тех немцев и вернулся в свою часть. А его уж там потеряли! Обыскали кусты, нашли автомат, ремень, подумали, что он решил к немцам перейти. Проверки «особистов» было, конечно, не миновать. Отца спас командир взвода, Воскобойников, заступился (комвзвода, кстати, родом с Россоши Воронежской области – в этом городе сейчас мы с женой живём, словом, несколько Халиных живут здесь до сих пор). Потом нашли трупы немцев, отец пистолет показал, пули сличили, только после этого отпустили. Но дня 3–4 всё же продержали его в особом отделе, пока разбирались.

А однажды к ним в часть приехал военный корреспондент из газеты «Красная звезда», и командир попросил отца провести корреспондента по части для беседы с солдатами. Пока они шли через поле, начался артобстрел. Корреспондент в панике побежал, отец догнал его, сбил с ног и затащил в воронку. А тот чуть не плачет! Позднее говорил: «Ой, Миша, ты меня от смерти спас!». Корреспондент этот стал писателем. Дал отцу свой московский адрес и в гости звал, обещал помочь, чем сможет. Встреча, кстати, состоялась. В 1946 г., после демобилизации, отец с земляком добирались через Москву в Казахстан. Уехать куда бы то ни было тогда тяжело очень было – железные дороги перегружены: военные возвращались по домам, миллионов 8 выводилось из Германии. Солдаты собирались человек по 200, выкидывали обычных пассажиров из вагонов и ехали… Ну а отец с земляком застряли в Москве. Вспомнил тогда отец про писателя. Разыскали они его и жили у него дома неделю. Писатель предлагал отцу остаться в Москве.

На фронте отец познакомился ещё с одним военным корреспондентом, В.Ванюшиным, который писал для дивизионной газеты, а позднее издал сборник рассказов «Трофейный автомат». Так вот в этом сборнике есть рассказ «Фронтовая тетрадь», предваряет его эпизод про встречу автора с сержантом-разведчиком, подарившим толстую трофейную тетрадь. Отец мне рассказывал, что и сам он записывал фронтовые рассказы, а, когда выпал случай, дал тетрадь с рассказами дивизионному корреспонденту – оценить. Сами рассказы, по-видимому, Ванюшину не подошли; а вот эпизод встречи с разведчиком вошёл во «Фронтовую тетрадь». У меня книжка Ванюшина и сейчас жива, на обложке – название «Трофейный автомат» на фоне до боли знакомого почерка моего отца.

Вернулся отец на свою родину, в Восточный Казахстан. После войны выучился на механика в автодорожном техникуме в Семипалатинске. Работал в посёлке Батый механиком, потом завскладом, а в 1963 г. ушёл в рыбинспекцию, инспектором.

В это время как раз залили Бухтарминское водохранилище и открыли новую рыбинспекцию, где он и проработал до самой смерти. И в мирное время был неоднократно награждён медалями за труд. Женился, воспитал семерых детей: двоих от первого брака жены, пятеро общих. Прожил честную жизнь – жил, как умел.

Приказ о присвоении ордена Славы I степени моему отцу был зачитан, но сам орден отец не получил в связи с ранением. К моменту выписки из госпиталя его полк был расформирован, отец был направлен в запасной полк. Отец долго искал приказ о награждении, и перед самой смертью ему пришёл положительный ответ из архива – действительно, награждён. Помню, он говорил: «Вот получу орден Славы I степени и буду полным кавалером ордена Славы». А по положению лица, имеющие полный комплект ордена Славы, приравнивались к званию Героя Советского Союза. Но так как отец умер, а мы – его дети – сразу не побеспокоились, этой его награды у нас нет, и об этом мы очень горюем…

Записала Анна Опанасенко,

дочь Александра Халина

Январь 2015 г.