Вермахт против евреев. Война на уничтожение

Бласковиц также критиковал действия немецких гражданских властей. Уже 27 ноября он направил Браухичу первый подробный доклад, в котором указал на напряженные отношения между вермахтом и карателями. На том основании, что Польша может превратиться в очаг вооруженного сопротивления оккупации, он предлагал реорганизовать управление ею. Во-первых, он считал необходимым для обеспечения нужд армии и немецкой экономики обеспечить в Польше покой и безопасность. Во-вторых, его заботила репутация вермахта. Бласковиц писал: «Войска не хотят, чтобы их идентифицировали со злодеяниями полиции безопасности, и по собственной инициативе отвергают любое сотрудничество с опергруппами, занятыми почти исключительно экзекуциями. Полиция до сих пор не выполнила никаких очевидных задач по наведению порядка, а только вызвала у населения ужас». Полицейские находятся в кровавом угаре, а «это является невыносимым бременем для вермахта, потому что все это совершают люди в полевом кителе»^[103].

Расстрел польских граждан подразделением вермахта. Декабрь 1939 года

Разумеется, предложения Бласковица не укладывались в намерения Гитлера. Ознакомившись с докладом, он заявил, что войны не ведутся методами армии спасения. Через две недели Бласковиц подготовил новый меморандум, в котором перечислялись другие нарушения полиции, СС и администрации. Этот документ он направил в столицу с одним из высокопоставленных офицеров своего штаба. Меморандум, отпечатанный в шести экземплярах, не только предназначался для ОКХ, но и был призван повлиять на настроение в широких офицерских кругах^[104].

В начале февраля 1940 года сам Бласковиц получил сообщение от командующего южным участком границы генерала пехоты В. Улекса, который считал, что полиция «озверела», и предполагал, что ему известна только «небольшая часть происходящего насилия». Улекс видел единственный способ «спасения чести немецкого народа» в немедленном роспуске этих карательных формирований. Это донесение побудило Бласковица еще раз обратиться к Браухичу, который должен был добиваться изменения оккупационного режима: «Неверно уничтожать несколько десятков тысяч евреев и поляков, как это происходит сейчас. Ведь тем самым… не будет уничтожена ни польская государственная идея, ни евреи. Напротив, методы этого истребления чреваты большим ущербом, они усложняют проблему и делают ее намного опаснее, чем она могла бы быть в случае обдуманных и целенаправленных действий». Следовательно, негодование Бласковица было вызвано не уничтожением евреев, а только способом действий карательных органов режима, который будет иметь негативные последствия для вермахта. Во-первых, появится материал для вражеской пропаганды. Во-вторых, «открыто происходящие насильственные акты против евреев возбуждают у религиозно настроенных поляков не только глубочайшее отвращение, но и большое сострадание к еврейскому населению, к которому поляк прежде относился более или менее враждебно. В кратчайшее время дело дойдет до того, что наши заклятые враги в восточном пространстве – поляк и еврей, к тому же при поддержке католической церкви, объединятся по всей линии против Германии, питая ненависть к своим мучителям». В-третьих, Бласковиц вновь указывал на падение в глазах польского населения престижа вермахта, который вынужден бездеятельно наблюдать за этими преступлениями. Наконец, «самый большой ущерб, который возникнет для немецкого народа из-за этого положения дел, – безмерное огрубение и нравственное разложение, которое в кратчайший срок, подобно эпидемии, распространится среди полноценного немецкого человеческого материала».

Генерал предсказывал деградацию правящей верхушки нацистского рейха: «Если высокие должностные лица СС и полиции требуют насилия и жестокости и публично прославляют их, то в кратчайшее время к руководству придут только жестокие люди. Поразительно быстро объединятся единомышленники и душевнобольные, чтобы удовлетворить свои звериные и патологические инстинкты, как это происходит в Польше. Вряд ли еще существует возможность удержать их в узде, ведь они должны чувствовать себя уполномоченными своей должностью, должны чувствовать, что любая жестокость оправдана… Единственная возможность спастись от этой эпидемии состоит в том, чтобы как можно скорее поставить виновных и их подчиненных под контроль военного командования и военной юрисдикции». Бласковиц, видимо, преувеличивая, вновь обращал внимание руководства сухопутных войск на настроения в армии: «Отношение войск к СС и полиции колеблется между отвращением и ненавистью. Каждый солдат испытывает отвращение к преступлениям, которые совершаются гражданами рейха и представителями государственной власти в Польше. Он не понимает, почему такие вещи, коль скоро они происходят, так сказать, под его защитой, могут оставаться безнаказанными»^[105].

Одни исследователи считают разногласия между высшим политическим и военным руководством гитлеровской Германии несущественными. Другие интерпретируют протесты Петцеля, Улекса и Бласковица как показатель кризиса доверия в отношениях между Гитлером и генералами. Примером этого является список более чем тридцати преступлений, совершенных оккупантами против евреев в Польше, направленный Бласковицем Браухичу в начале 1940 года. Командующий вермахтом в Генерал-губернаторстве с возмущением описывает ночные обыски квартир евреев с целью обнаружения золота, унижения, массовые избиения, изнасилования и другие бесчинства. Тон документа показывает, что зверства оккупантов вызывали у Бласковица отвращение и ужас^[106].

Браухич не был склонен к решительному, а тем более к бескомпромиссному выступлению в защиту преследуемых. 7 февраля 1940 года он издал специальный приказ «Вермахт и СС», в котором назвал одобренные Гитлером «непривычные и жесткие» методы деятельности СС и СД необходимыми «для защиты немецкого жизненного пространства» и «решения демографических задач». Браухич требовал от генералов на местах «удерживать войска от поступков и действий, которые наносят вред духу и мужской дисциплине сухопутных войск». Возмущение некоторых нижестоящих военачальников не переросло в сопротивление геноциду. Более того, приведенные документы показывают, что их критика, несмотря на некоторые принципиальные замечания и выводы, направлялась преимущественно против исполнительных органов оккупационного режима и их «эксцессов», поскольку авторы меморандумов не осознавали, что выступали против программы физического уничтожения евреев и поляков, одобренной самим фюрером^[107].

Но вскоре военным стало ясно, что совершавшиеся в Польше зверства были не «эксцессами», а логическим следствием радикальных расово-идеологических мотивов, целенаправленной политикой руководства СС, которую поддерживал Гитлер. Вечером 13 марта Гиммлер по приглашению Браухича выступил перед верхушкой генералитета сухопутных войск с докладом о расово-политических мероприятиях в оккупированных областях. Содержание выступления не вызвало протестов у присутствующих. Бласковиц понял, что большинство офицеров не вступится за несправедливо преследуемых. В начале мая 1940 года он был переведен на Западный фронт, а через месяц, по требованию Гитлера уволен в отставку и зачислен в резерв фюрера. Бласковица не вызвали ни к командующему сухопутными войсками Браухичу, ни к начальнику генерального штаба Гальдеру, как того требовала прусская военная этика. Он навсегда потерял шансы продвижения по службе и остался единственным из генерал-полковников, не произведенным в фельдмаршалы. Преемником Бласковица на посту командующего вермахтом в Генерал-губернаторстве стал барон Курт фон Гинант, который под нажимом ОКВ смягчил критику нацистской политики в отношении польских евреев^[108].

Насильственное переселение евреев Лодзи в городское гетто. Март 1940 года

Необходимо упомянуть, что преступления гитлеровцев против евреев в Польше не одобрялись и некоторыми офицерами среднего и низшего звена. Будучи не в силах что-либо изменить, они доверяли свое возмущение дневникам и частной корреспонденции. Среди подобных документов той эпохи хрестоматийным стало письмо будущего участника антигитлеровского заговора подполковника Гельмута Штифа, побывавшего в Варшаве в ноябре 1939 года: «Самая буйная фантазия пропаганды бедна по сравнению с вещами, которые там совершают организованные банды убийц, разбойников и мародеров будто бы при попустительстве военных инстанций. Здесь нельзя больше говорить о «справедливом возмущении преступлениями, совершенными в отношении фольксдойче». Это искоренение целых семей вместе с женщинами и детьми может совершать только ублюдок, который больше не достоин называться немцем. Мне стыдно быть немцем! Это меньшинство, которое оскверняет имя немца убийствами, грабежами и побоями, накличет беду на весь немецкий народ, если мы скоро не положим этому конец. Ведь такие вещи… вызовут мстительную Немезиду»^[109].

Но не такие офицеры, как Штиф, Бласковиц и Улекс, составляли в вермахте большинство. После разгрома Франции, который приписывался гению Гитлера, его авторитет в войсках возрос настолько, что даже робкие голоса протеста умолкли. В приказе Браухича от 25 июня 1940 года говорилось: «Преисполненные доверия, мы сплотимся вокруг фюрера, который нес политическую и военную ответственность и как Верховный главнокомандующий и первый солдат германского рейха вел нас к победе. Он поведет нас дальше. Он навеки обеспечит будущее рейха, ведь его сухопутные войска верны ему и всегда готовы к любой службе»^[110].

Для самого Гитлера разгром Франции ознаменовал начало новой фазы «территориального окончательного решения» (июнь 1940-го – лето 1941 года), связанной с планом переселения на Мадагаскар около 4 млн евреев из Европы. Для подготовки депортации в Польше были созданы гетто, задуманные как временные места обитания евреев. Из-за нечеловеческих условий существования, голода и эпидемий смертность обитателей гетто вскоре приобрела массовый характер, а в СС созревали планы массового уничтожения. В это время высшие офицеры вермахта в Польше уже не требовали прекратить геноцид евреев, а отдавали совсем другие приказы. Так, в июле 1940 года командующий 18-й армией генерал-полковник Георг фон Кюхлер на том основании, что достижение германских целей на востоке «требует особенно строгих мер» со стороны «известных подразделений партии и государства», приказал «заботиться о том, чтобы все солдаты и особенно офицеры армии воздерживались от всякой критики проводимой в Генерал-губернаторстве борьбы с населением, например, от критики обращения с польскими меньшинствами, евреями и церковью»^[111].

Весной 1941 года вермахту понадобилось большое количество квартир для размещения новых воинских частей. Военные органы власти приступили к изгнанию евреев из их жилищ, после чего бездомных либо вывозили за пределы городов, либо помещали в гетто. Военнослужащие вермахта были хорошо информированы о положении польских евреев, об условиях их труда и жизни в гетто. Так, комендант одного из транзитных лагерей для военнопленных майор Иоганнес Гутшмидт так рассказал в своем дневнике о польских евреях в мае 1941 года: «Евреи живут в гетто. Можно видеть евреев в кафтанах с длинными бородами. Евреи и поляки получают очень мало еды. Ко гда поезд остановился в Варшаве, к нам подошли около сотни детей и стали просить хлеб. Здесь, во всем Генерал-губернаторстве, евреи, кажется, умирают с голоду, и у поляков дела идут немного лучше». 25 мая Гутшмидт ездил на автомобиле по огороженному стеной Варшавскому гетто, в котором к этому моменту было зарегистрировано более 442 тысяч человек. После экскурсии он аккуратно напечатал на страничках из перекидного календаря: «Все гетто перекрыто барьерами, и ни один еврей не может покинуть гетто без полицейского сопровождения. Среди них можно увидеть безумные лица. Пожилые носят кафтаны и длинные бороды. У евреев есть собственная администрация, собственная полиция, еврейский бургомистр, еврейские пролетки, которые ездят только в гетто, даже еврейские трамваи и так называемые третомобили. Это трехколесные велосипеды, которые впереди имеют мягкую скамью для двух человек, а сзади – для водителя, который сидит на своем велосипедном сиденье. Такие же третомобили есть и за пределами гетто в городе. У них есть даже таксометры. Так как гетто очень большое, то его нельзя полностью отгородить от города. Поэтому трамваи и автомобили ездят через гетто. Но никому нельзя выходить, а евреи не могут пользоваться этими трамваями. Гетто занимает примерно 1/3 всего города. Евреи выглядят очень опустившимися, и все же у многих из них, наверное, есть много денег. Конечно, среди них есть адвокаты и врачи. У каждых из четырех ворот стоят по двое полицейских и один немецкий полевой жандарм. Кроме того, внутри гетто действует и тайная полевая полиция. Проезжая, мы встретили еврейскую похоронную процессию. Покойник лежал на очень простой одноконной повозке, а в другой ехали три еврейских мальчика. Все евреи носят голубые нарукавные повязки со звездой Давида. На рынке торгуют тысячи людей. Из автомобиля я сделал много фотоснимков. Конечно, все это было очень интересно, но безрадостно. У многих молодых женщин были накрашены губы, они совершали прогулки на пролетках или третомобилях»^[112].

В те же самые майские дни командир 43-го корпуса генерал Хейнрици писал домой: «Евреи у нас собраны в гетто. Их можно различить благодаря белой нарукавной повязке с голубой звездой. Гетто в небольших городах не отделяются от населения. Это сделано только в Варшаве, где трехметровая стена, защищенная колючей проволокой и стеклом, герметично закрывает его. В небольших городах они свободно бегают вокруг и привлекаются к работе, часто они незаменимы как ремесленники. Типично для этой страны то, что если нужно что-то, чего не найти, это получают только через еврея. Он немедленно готов достать это. Физической работой он себя в основном не губит. Праздников для него нет. Он копает в субботу и воскресенье, но что-нибудь делает, будь то дорожные работы или строительные работы, только если его контролируют. Иначе, как я часто вижу из своего окна, он немедленно переходит к отдыху.

Существует проблема как с внешним видом, так и с питанием населения. В нашем городе хлебный рацион установлен для поляков 75 граммов, для евреев – 65 граммов. Говорят, поляки получают 100 граммов мяса в неделю, евреи – меньше. Все время поражаешься, что эти люди еще живы. Наверное, у евреев есть резервы, с помощью которых они до сего дня держатся на поверхности. Постепенно и они подходят к концу, и какие потом будут условия, нельзя себе представить. На днях я встретил похоронную процессию. К могиле несли одного еврея. Так как гроба не было, останки, покрытые только одеялом, несли на кладбище на брезенте, который был укреплен на двух перекладинах». В другом письме Хейнрици с удовлетворением констатирует после посещения города Рава Мазовецка, что в этом «старом еврейском гнезде» местный комендант, которому евреи доставили много хлопот, также согнал их в гетто, и теперь они «не могут свободно бегать вокруг»^[113].

Хейнрици сравнивал «ужасных евреев со звездой Давида на рукаве» с клопами и вшами, а политику немцев – с древностью, «когда римляне усмиряли какой-нибудь народ». Он писал, что евреи «работают день и ночь. Здесь, в этой стране, с ними не считаются». 9 мая 1941 года он рассказывал своим близким: «Завтра сюда прибывает генерал-губернатор, евреи повсюду должны установить флагштоки с приветствиями, а там, где есть некрасивые места, построить зеленые маскировочные стены. Полякам полагается 100 граммов мяса в неделю, евреям – 0 граммов. За счет чего эти люди, собственно говоря, живут, никто не может точно сказать»^[114].

Эти выдержки показывают, что накануне нападения Третьего рейха на Советский Союз часть офицерского корпуса вермахта была полна антисемитскими предрассудками и поддерживала нацистскую политику геноцида польских евреев.

В сентябре 1939 года было взято в плен 60–65 тысяч польских солдат еврейской национальности^[115]. На них вермахт впервые опробовал многие мероприятия, которые с 1941 года применялись к советским евреям-военнопленным. К ним относятся: выявление евреев путем опроса при первой же возможности в местах сбора, транзитных (дулагах) или основных лагерях (шталагах), позднее – выявление путем «анатомического» осмотра, изоляция евреев от военнопленных-поляков путем размещения в отдельных палатках или на огороженных территориях внутри лагеря, побои и издевательства, использование на самых тяжелых и грязных работах, особенно на очистке выгребных ям, маркировка особыми знаками на одежде (например, в шталаге VIIA в Мосбурге евреев заставляли носить красные заплаты)^[116]. В лагерях, устроенных под открытым небом, в покинутых фабриках, церквах, школах, тюрьмах военнопленные-евреи подвергались постоянному террору комендантов и караульных, которые руководствовались приказом Кейтеля от 16 февраля 1939 года: «Пленные разделяются на основе их национальной и расовой принадлежности». Позднее большинство польских военнопленных попало в различные основные лагеря (шталаги) на территории Германии. Здесь их содержали в отдельных секциях, где условия жизни и рацион продуктов были значительно хуже. Авторы энциклопедии «Холокост» считают, что в отношении питания, террора, охраны и тяжелой работы их условия можно приравнять к условиям концлагерей. Зимой 1939–1940 годов большинство из них жило в неотапливаемых и переполненных палатках без сантехнических сооружений, тысячи умерли от голода, холода и пыток. Весной 1940 года умерли или были убиты 25 тысяч польских военнопленных-евреев^[117].

Евреи на принудительных работах неподалеку от Освенцима (Аушвица), 1941 год

В конце 1939 года евреев из шталагов стали направлять в гетто в Польше, называя это освобождением. Польский историк Шимон Датнер предполагал, что военные инстанции в это время еще не хотели брать на себя ответственность за убийство военнопленных и предпочли передать их в руки карательных органов нацистского режима. Так как наряду с эсэсовцами для конвоирования «освобожденных» использовались и солдаты вермахта, то можно утверждать, что военные инстанции были осведомлены о том, что многие военнопленные-евреи умерли при транспортировке от нечеловеческих условий, а значительная часть тех, кого отправили в Польшу пешком, была расстреляна по дороге охранниками^[118]. Лишь несколько сотен «освобожденных» еврейских военнопленных пережили Холокост.

С сентября 1939 года находились в немецком плену 1 000 еврейских офицеров польской армии. Хотя их содержали отдельно от остальных офицеров в трех офицерских лагерях (офлагах) на территории Германии, жили они значительно лучше солдат. В гетто на территории Польши их не переводили. Шимон Датнер предполагает: «Гитлеровцы опасались, что эта категория пленных офицеров наряду с другими сможет усилить движение Сопротивления командными кадрами. По всей вероятности, именно это и повлияло на решение о временном задержании офицеров-евреев в офлагах»^[119]. В одних офицерских лагерях евреи были отделены от офицеров-поляков, в других по невыясненным причинам этого не было сделано. При приближении армий союзников в конце войны эти лагеря были переведены в глубь Германии, военнопленные евреи польской армии прошли сотни километров пешком, испытывая пытки и голод, наблюдая за расстрелами отставших товарищей^[120].

На первом этапе войны совершенствовались антисемитские постановления и в самом вермахте. 8 апреля 1940 года Кейтель издал секретное распоряжение об увольнении с активной военной службы всех полукровок первой степени. Увольнялись и немцы, женатые на еврейках, за исключением офицеров армии мирного времени. Полукровки второй степени и офицеры, состоящие в браке с еврейками-полукровками второй степени, могли оставаться в войсках только при достаточном обосновании и продвигаться по службе лишь в исключительных случаях^[121]. Но повернуть вспять процесс ассимиляции оказалось невозможным. Американский историк Б. Ригг считает, что, несмотря на антисемитские мероприятия, в вермахте служило 2–3 тысячи полных евреев и 150–200 тысяч евреев наполовину и на четверть, которые оставались нераспознанными и занимали различные посты вплоть до генеральских^[122].

Снимок пропагандистской роты вермахта. Немецкие солдаты конвоируют евреев на принудительные работы. Польша. Сентябрь 1941 года

Американский исследователь Рауль Хильберг с полным основанием назвал вермахт «трусливым зрителем», имея в виду отношение немецких вооруженных сил к нацистской политике преследования евреев. Во время польской кампании убийства и издевательства над евреями были делом рук отдельных фанатиков в военной форме и, пусть очень мягко, наказывались вышестоящими командирами. Высокопоставленные генералы в это время признавали существование еврейского вопроса в Польше, но некоторые из них настаивали на прекращении практики массовых убийств, которые, по их словам, вызывали в войсках отвращение. Пассивность вермахта позволила карательным органам гитлеровского режима без помех осуществить планы переселения евреев и создания многочисленных гетто, что стало подготовительным этапом к массовому уничтожению евреев. При попустительстве командиров солдаты вермахта далеко не всегда вели себя только как свидетели унижений, издевательств и убийств евреев, а часто выступали соучастниками и даже инициаторами зверств. Превращение вермахта как государственного института в одного из организаторов и руководителей массовых убийств евреев произошло после нападения Германии на Советский Союз.