Дерево, или По ту сторону Зла и Добра

Надо заметить, что и отец и сын были людьми верующими, что выражалось в постоянном о том упоминании, и указании на отступничество оппонента. Отец видел ежедневные грехи сына, сын – постоянные отцовские нарушения Заповедей, и в непрерывных спорах они без устали поносили друг друга последними (часто даже – нецензурными) словами, находя естественные объяснения собственным проступкам.

– Да, пей скорей, ельцинист! – сварливо заторопил его отец. – Чего высматриваешь?

Вот алкаш проклятый, под бой курантов скорбно подумал Лука: лишь бы нажраться, и – в люлю! А, нет, чтобы – с толком, с расстановочкой. По душам поговорить, как Христос с апостолами.

– Да, не ельцинист я, сколько тебе раз говорить? – Лука перекрестился, выпил и обиженно уставился на отца. – Ведь знаешь, что я – против развала СССР!

Он поспешно положил в рот сало. И это называется «отец»? Просто хам и солдафон! Жрет сало, хотя еще продолжается пост. Хорошо хоть, что удалось изъять у него деньги на приобретение велосипеда. Велосипед – это спорт, это жизнь, это сильная спина, твердые бедра и крепкие ягодицы. Вот только перед кем их демонстрировать? Не отцу же, прости Господи!

Отец и сын сосредоточенно жевали. Они, как и умерщвленный таракан, не знали, что ждет их в наступающем году, и подобно всем советским людям надеялись на лучшее.

Николай Филиппович к описываемому периоду подошел крепким шестидесятилетним отставником, еще полным энергии и жизненных соков, что движут людьми. Он получал пенсию, руководил отделом инкассации в банке, встречался с нестарой женщиной Марьей Русофобовой, писал лирические стихи на патриотические темы, с карандашом в руках штудировал сочинения Пушкина, Есенина, Лермонтова, Ленина и Сталина, покупал газету «День», ругал брокеров и биржи, проклинал Горбача и Эль-Цина, вел Великую Войну с тараканами. И еще верил в Бога. Удивительным образом в нем сочетались любовь к Христу с любовью к Ленину и Сталину.

Вот, только с сыном беда: дурак и ельцинист! Радиохулиганством занимался, пока с матерью жил. В голоса забугорные втянулся. Запад слушает по приемнику. Это все от бывшей жены Доры, еврейки. Сама любила слушать Мендельсона, и сыну привила страсть к сионизму. Вместо того, чтобы русских Дунаевкого или Исаковского почитать! Марши Покрасса. А сын вырос в результате лентяем и космополитом. На завод резиновый устроил завклубом, так он, не то, чтобы гондоны отцу приносить, так еще и дискредитирует себя там, партполитпросвещением не занимается.

Вот и опять смотрит нагло, видно, брякнуть хочет что-то; не иначе – пакость про Ленина.

– Молчи! – брызнул слюной Николай Филиппович. – Знаешь, сколько теперь сметана стоит? Семьдесят пять рублей литр! Пиво недавно еще брал по семь рублей за трехлитровую банку, а нынче оно уже стоит двадцать семь! А?! Хорошо, что отец – начальник инкассации, и что-то может доставать! Я все зубы стране на «Ракушке» из-за плохой воды отдал, а Эль-Цин в ответ – кукиш.

(Заметим для читателя, что «Ракушкой» подводники называли свой военный городок на Дальнем Востоке).

Он торопливо наполнил до половины стакан:

– Так вот, сын, я пью за то, чтобы все дерьмократы вместе с Эль-Цином и Меченым горели на сковородках!

– Да, я только «за!», – промямлил вяло Лука. – Давай лучше музыку послушаем, папа? Музыка – жизнь моя. Бах такие фуги писал!

Николай Филиппович махнул рукой, мол, делай, что хочешь, сионист, и Лука с радостью вырубил телевизор. Под влиянием принятых градусов душа начинала петь, и хотелось слушать настоящую музыку: битлов, квинов, Джима Моррисона, Элтона Джона… Правда, переходить к ним нужно было постепенно. Сначала ублажить старика чем-нибудь совково-эстрадным, типа Лещенко, Пахмутовой или Зыкиной.

Младший Букашенко включил гордость семьи – транзисторный приемник «Океан», купленный когда-то отцом за сто тридцать пять рублей, и тут же – о чудо! – неизвестный приятной женский голос проникновенно произнес:

– По заявкам человека героической профессии, ветерана правоохранительных органов Руслана Баширова передаем «Песню чекистов». Музыка Астанина, слова Пчелинцева. Поет Иосиф Кобзон!

Старший Букашенко потеплел взглядом и подпер щеку рукой. Сын Лука подбавил громкости, и из динамика полился мужественный баритон:

«Чекист рожден в борьбе, мужал в сраженьях жарких.

С той пламенной поры немало лет прошло:

Фуражку со звездой, потертую кожанку –

В музее положили под стекло.

Но враг готовит нам опять огни и войны,

И тучи тяжело нависли над землей.

Советская страна пусть трудится спокойно,

А нам, товарищ, рано на покой …».

– Рано, рано нам на покой, Лука! – ударил вилкой по столу отставной капитан второго ранга. – Сталин не умер. Он навечно в наших сердцах!

– Не беда, что в висках седина, и порой до утра не уснуть – продолжил невидимый Кобзон, – мы готовы с тобой, старина, повторить этот огненный путь!..

– И повторим! – прокричал Николай Филиппович. – И повесим дерьмократов на первой же осине за яйца! Учись стихи писать, сын.

Певец продолжал музыкальное повествование о чекистах, что свято дорожат доверием народа и носят «имя гордое ЧК», а Лука вспомнил песню Игоря Талькова о бывшем подъесауле, который уходил воевать за красных, и которого позже расстреляли. Кто расстрелял? А, вот эти, красные с «именем гордым». Сколько они людей порешили, а такие, как папаша, по-прежнему им поклоняются. Работает в банке, а ругает капитализм. В Бога, говорит, верит. Ха!

– «Опять звучит приказ тревоги без отбоя, – пел приемник, – и жены, как всегда, с привычной верой ждут. Товарищ дорогой, не зря же нас с тобою по-старому чекистами зовут…»

Интересно, подумал Лука: ЧК нет, а чекисты есть!

Николай Филиппович, однако, был счастлив. Пение вернуло его на пару десятков лет назад, когда он замполитствовал в огромном военно-морском флоте огромной могущественной державы, которую все боялись. Да, да – именно, что боялись! С ГКЧП не получилось, Лукьянова в «Матросскую тишину» закатали. Он там стихи пишет. Поэт Осенев. Коллега. Надо будет книжку его достать. Ничего, возвратится еще славное время могущества, придет новый товарищ Сталин и вычистит всех этих горбачевых и эль-цинов!

– «…вам в руки вложен щит и меч родной державы, врагу не одолеть незыблемый редут. Овеянные вечной, негасимой славой, традиции Дзержинского живут!»

Отставной моряк совсем расцвел. Вот, это по-нашему! Надо будет попросить сына настучать попозже на пианино любимую песню «По долинам и по взгорьям».

Пользуясь моментом, сын снова наполнил стаканы, и, помирившиеся Букашенко, под возгласы «С Новым Годом, папа! С Новым счастьем!» поспешили закрепить семейный мир.

Лука вынужден был терпеть неотесанность отца-солдафона, поскольку жил трудной насыщенной судьбой музыканта-классика.

Бетховену, впрочем, тоже было нелегко.

Бедность.

Непонимание.

Интриги.

Поэтому и пил.

Иногда…

Собственно говоря, о том, что Лука – живой музыкальный классик, знал пока лишь он сам. Современники еще не прониклись его значением и масштабом дарования. В переулке же местные «скотобазы» (за исключением соседа – Валерки Вибратора, да еще пары человек) вообще понятия о музыке не имели. Иногда только какой-нибудь идиот пел матерные куплеты за окном, да со второго этажа торца общежития резинщиков, что располагалось напротив, на всю катушку врубали Алену Апину-хуяпину. Скотобазы!

Луке предстояли долгие годы неудач, нищеты, забвения – все, как положено великим. Пока же следовало размышлять и творить, творить, творить!

Ноты зовут! Он уже написал пятнадцать лет назад одну бессмертную хабанеру, а впереди еще такие нетронутые пласты, ого-го!

Для вдохновения носил в кармане скрученные узлом женские колготки, которыми разжился при посещении семьи приятеля – гитариста Самолета из ансамбля новозаборского Салона свадебных торжеств. Колготки, принадлежавшие Елене – жене Самолета, навевали различные лирические музыкальные ассоциации.

На резино-техническом промышленном гиганте имени Розы Землячки, куда Луку по отцовской протекции приняли заведующим клубом, он сошелся близко с корреспондентом заводской многотиражки «Резина» Шуро́й. Вернее сказать, звали того Александром Вагнером, но он для себя предпочитал имя «Шура», причем, с ударением на последнем слоге.

Шура сам пришел к Луке в кабинет после того, как тот вывесил объявление о создании заводского ансамбля. Инструменты профком закупил, и нужно было показать руководству, что – не зря. А Вагнер с детских лет кропал стишки, в конце восьмидесятых внештатным корреспондентом съездил от газеты «Юный коммунар» глуповского обкома ВЛКСМ в командировку «Эстафета перестройки», ныне печатался в различных независимых газетах, включая орган Демократического Союза «Свободное слово», и кроме того, хотел писать песни. Он любил разную музыку: песни Высоцкого, Новикова, Шуфутинского, Токарева, «Пинк Флойд», «Шокинг блю» и (что же делать!) всякие народно-непристойные куплеты. Явление Луки на заводе оказалось очень кстати, потому как свободного времени у Шуры было навалом. Он стал загдядывать к Луке и побуждать к активной композиторской деятельности.

– Ты, давай, лепи музыку, – говорил Шура, отлеживаясь в кабинете Луки после обеда. – Сейчас наше время. В Воронеже ансамбль «Сектор газа» появился, такую лабуду гонят, брат, и прокатывает! Инструменты у тебя есть, таланта – хоть отбавляй. Вот, читай, что я накропал.

Тексты-стишки Шуры были злы и остроумны, и не хватало лишь малости: найти на заводе исполнителей. С этим были проблемы, поскольку живой классик Лука не мог позволить себе работать со всяким сбродом. Они должны были играть хотя бы, как Дэвид Гилмор. Из-за отсутствия достойных и музыка не писалась, бляха!

Пока же проходили предварительные прослушивания: являлся оператор автоклава Гена и щипал на бас-гитаре битловские мотивы, заглядывал спеть итальянскую арию лысый инженер-химик Андрей Пикоян; да и сам Лука наигрывал на клавишах гэдээровской «Вермоны» свою бессмертную хабанеру. В основном, однако, приходилось думать о будущем, читать научно-фантастическую литературу и перестроечную прессу.

***

Лука отвлекся от размышлений и решил расставить точки над «i» в отношениях с отцом:

– Ты, папа, извини, – произнес, сняв очки (он был близорук), – но иногда бывает обидно. Не понимаешь ты меня. О хабанерах понятия не имеешь, сюиту от кантаты не отличишь. Я всегда тебя поддерживаю, даже стихи твои вынужден читать, а ты ко мне так относишься. Ельцинистом называешь. Знаешь, как мне тяжело бывает? Попробовал бы Бах на заводе музыку писать! А? Только-только начинаешь встрепёнываться, а тут, как шибанет в нос из цеха отравой!

– А что ж вы воздух не очищаете? Говорят, и в Кавр-озеро отходы льете?

Лука горестно улыбнулся, дескать, если бы только это!

– У нас продукцию некуда девать, покупать перестали, шинами коридоры забиты. Камерами велосипедными. Говорят, скоро презервативами зарплату выдавать будут. Мне премию уже срезали, а ты – про озеро. Ха! Чайковского хоть поддерживали деньгами…

Николаю Филипповичу стало жалко сына. Осленок, ласково подумал он. Чайковский, понимаешь ли. Ишь, на что намекает! Жениться ему надо, вот и поумнеет. Придется поумнеть. С бабами-то быстро жизнь узнаешь, это не у отца за пазухой жить!

– Ты когда женишься?

Сын насторожился:

– А, чего это тебя интересует? Зачем тебе? Что, плохо нам?

– Так ведь, все же женятся. Ты же не гомик? Не гермафродит? В общажном бараке бабу видел, не старая еще. Соседка наша. Пойди, познакомься.

Ах, старый хам, подумал Лука, еще и намеки делает! Какое тебе дело, спрашивается? Просто денег на сына жалко, хочет сплавить, чтобы свою козу Машку поселить.

– Рано еще, – угрюмо ответил Лука. – Ее к тому же кормить надо, а тут самому приходится на раздолбанном фоно работать. Меркюри и Элтон Джон не женаты, Чайковского женщины вообще до смерти довели. От них столько расходов, папа, а ты на эту такие деньги тратишь…

– Марью не трогай, сколько тебе говорить?! Смотри, опоздаешь! А бабешка барачная не плохая, не жирная. Тебе в самый раз!

– Тебе бы все каркать!

Разговор начал вновь приобретать конфронтационный характер, и Николай Филиппович почувствовал, что надо разрядить обстановку:

– Вчера стоял в очереди за «гуманитаркой» немецкой, так подходит этот Гена Конищенко, тюремщик бывший. С завода твоего. Мастером работает в гондонном цехе. В друзья ко мне набивается. А у меня друзья, сам понимаешь, банкиры. Я с самим Геращенко за руку здоровался!

Сын непонимающе уставился на родителя.

– Случайно познакомились, когда я твой завод инкассировал, – недовольно уточнил Николай Филиппович. – На крысу похож. Дескать, я на минутку отходил от очереди, я с вами стоял, поясните товарищам… Ну, пришлось, пустить.

– И что?

– Он тебя знает. Говорит: хороший паренек, хоть и еврей.

– Я белорус!

– Только вот музыку у себя часто включает не нашу, – продолжил Николай Филиппович. – Забугорную.

– А он откуда знает про музыку, скотобаза?

– За стенкой от тебя его каптерка. Слышно. А к тебе, говорит, всякие ребята приходят, и начинают наяривать.

– Правильно: я же должен работу проводить. Ансамбль создаю, папа! Я же – завклубом. Это тебе не вирши строчить, бумагу переводить!

– Это хорошо, что ансамбль. А вот, он говорит, что песни вы там играете иностранные. Нет, говорит, чтобы – наши патриотические, там, типа, соловьи, соловьи, не тревожьте, понимаешь, солдат.

– Факен!

Младший Букашенко, надо сказать, когда принимал определенное количество алкоголя, начинал использовать иностранные слова, и хлесткий рокерский посыл «Fucken!» означал в его устах, что собеседнику лучше почтительно замолчать. Отец, однако, был не в ладах с современной музыкальной терминологией:

– Какой-такой еще «факел»? Он ведь служил в колонии. Тюремщик. А ты: «факел». Донесет ведь!

– А ты почем знаешь?

– Так он и рассказал, что когда на завод твой пришел, то сразу в первый отдел обратился: мол, нужны помощники?

– Качум!!!

– Ему, говорит, отказали, но, он все равно… А ты какую музыку играешь? Рок свой поганый. Да на работе всего по три часа бываешь в день, журнальчики всякие паскудные типа «Огонька» читаешь. Коротича. Что, я не знаю? Он все рассказал!

Лука растерялся. На работе, да, делать особенно нечего, поэтому приходится коротать время за прессой из библиотеки заводской.

– Мы ведь тихо играем, – примирительно произнес Лука. – Ансамбль…

– «Ансамбль»! Знаем мы, какой ансамбль. Доигрался! Вчера драка в очереди за булками на Ленинском проспекте была. А ты – «ансамбль»! И твой Конищенко без очереди ко мне лезет! Творог – сорок один рубль, колбаса – тридцать один, понимаешь! При Сталине драк в очередях не было. Скоро, как в Америке голодать будем. Как доктор Хайдер загибаться.

– Какой еще Хайдер?

– Тьфу! Неужели не слыхал?

– Не плюй в колодец, папа.

– А про него такие хорошие стихи сочинил поэт Колчин. Тоже, поди, не слыхал? Еще в восемьдесят седьмом году ему посвятил. Вот, послушай: «Когда на земле тревожно, мысли налиты свинцом, радостно жить невозможно рядом с поникшим лицом…»

– Ой, ну не надо!

– Надо! Правду не скроешь! «Доктор Хайдер, ты остро чувствуешь времени пульс. Вечным кричащим вопросом станет твой подвиг пусть!»

– Папа, – взмолился Лука, – ну зачем это в Новый Год?

– Он простой американец… «Что миру несет Америка? Что людям дает она? Ядерную истерику, иль мудрость людского ума?» Понял? А ты все музыку ихнюю слушаешь, о виски поганом мечтаешь.

– Какое виски, папа, ты что? Музыканты всю жизнь портвешком пробавлялись, папа! А теперь «Наполеон» стоит двести пятьдесят – бутылка.

– Русскую надо пить, Лука, вместо «наполеонов»! Бери пример с родителя – кроме беленькой, шила да собственных напитков ничего не употреблял, оттого и жив до сих пор. Мог бы и сам научиться изготавливать. Скажи спасибо, что хоть родитель достает!

– Спасибо! – с чувством горькой обиды ответил Лука.

Внутри начинало закипать. Вот тебе и папа родной! Как всегда норовит обгадить. И главное – в душу плюет в смысле музыки. Бескультурный солдафон! Шилом (по-подводному, спиртом) хвастается…

Позор!

Они помолчали, прислушиваясь к организмам.

В желудке и голове нарастало тепло. Было очевидно, что кислотно-щелочной баланс находится на пути к достижению гармонии. Между тем в приемнике женский голос произнес:

– Идея о путешествии тела Ленина по странам мира приобретает новых сторонников.

– Что такое? – выпучил глаза Букашенко-старший.

– Дефицит российского бюджета может быть сокращен за счет доходов от демонстрации тела Владимира Ульянова. По оценке экспертов, в случае вывоза его в различные страны наподобие передвижных музейных экспозиций, страна может получать в год до трех миллиардов долларов.

– Что с талонами неотоваренными делать? – невпопад спросил Лука. – Мыла надо бы поднабрать.

– Они что, с ума посходили? – взвыл отец, стукнув кулаком по столу. – Ленина возить и показывать! На святое руку подняли! Не хватает денег – пусть печатают!

– Так его ведь и так показывают.

– То в Мавзолее, дурак!

Лука набычился.

Алкоголь продолжал действовать, переводя его из фазы довольства в фазу озлобления. Ему уже – тридцать семь, на заводе обращаются «Лука Николаевич», директор руку пожимает, имя как у апостола, а тут…

Теперь он был готов уже не поддакивать отцу, а возражать. Тем более при таком отношении.

Дурака нашел!

Вместо того, чтобы сходить за мылом, пока его еще не расхватали, обзывается!

– От дурака слышу! Ленин, Ленин… В Бога веруешь, сам говоришь, меня Лукой назвал, а Ленину поклоняешься. А он – я в «Огоньке» читал – против церквей был. Святых отцов приказывал расстреливать. Я читал воспоминания Крижановского, так знаешь, что тот писал? Что стал жаловаться Ленину, мол, у меня душевный кризис. Так знаешь, что Ленин сказал?

– Молчи, молчи!

– У каждого, говорит, человека бывает кризис. Я, говорит, до пятнадцати лет был очень религиозен. А потом кризис случился. Снял крест, плюнул на него, и забросил. Так-то, папа! Читай «Огонек», «Московские новости»!

– Вот и говорю, что ты ельцинист проклятый! – крикнул, выходя из себя, Николай Филиппович. – Из-за тебя да Коротича Союз развалили!

– Факен! Союз не трогай!

– Такие как ты, волосатики-полосатики, все развалили. Ленин им не нравится! Сталин не хорош! А Иисус Христос, чтоб ты знал, был вообще первым коммунистом!

– Ну, батя, ты даешь! А кто ему партбилет выписывал?

– Я партбилет никогда не выброшу! В могилу унесу, а не отдам! Выкуси! Ты почитай его, почитай Евангелие! Он хотел, чтоб не было богатых. И Ленин того же хотел. И Сталин! А жиды его распяли!

– О, майн готт! – трагически возвел к потолку руки Лука, став в этот вдохновенный момент похожим на пророка Моисея. – Опять про жидов.

– Ты сам сионист, поэтому за Ельцина. Знаешь, как его правильно фамилия? Эль-Цин!

– Все апостолы были евреями, а я – белорус!

– Какой ты белорус? Это я – белорус. А у тебя мать была еврейка. Значит, и ты сионист. Эх, Лука, Лука, ну почему ты не пошел в гарнизонный оркестр?! Играл бы там марши, и звание бы старшего прапорщика дали.

За столом воцарилась томительная тишина.

Лука с размаху налил полный стакан и одним движением бросил содержимое в пищевод. Сволочь, а не отец! Ничего в музыке не понимает, а лезет со своими замечаниями. Сталинист проклятый!

Надо пойти в свою комнату. Успокоиться. Поразмышлять о музыке, посмотреть на портреты Баха, Леннона, Бетховена, Чайковского, Моцарта. Да, и вообще…

– Великий Моцарт никогда не играл в гарнизонном оркестре!

– Великий Моцарт писал музыку. А ты что написал? Только пьешь, да слушаешь свой рок до трех часов ночи, спать мне не даешь. Союз развалил…

– Скажи еще, что Хоннекера хочу арестовать

– Не ты, так твои дерьмократы! Зачем нам их гуманитарная помощь? Что, мы без консервов ихних не проживем? У меня талонов скопилось – некуда девать, а они из Германии колбасу везут! А?!

– На! Качумарь!

– Зачем нам биржи, я тебя спрашиваю? Что, Пушкин с Лермонтовым без бирж прожить не могли? Кукиш! Вот тебе поэт Осенев!

Старик сунул перед сыном желтый прокуренный кукиш. Лука брезгливо отвел кукиш в сторону.

– Зачем нам восстановление немецкой республики в Поволжье? – уже визжал отец, совершенно выйдя из себя. – Это же фашисты одни! Всех – в Соловки!

Слюна летела во все стороны, и оплеванный почитатель Моцарта с омерзением следил за каплями, что падают на пищу.

– Почему прекращена деятельность народных депутатов СССР?! Почему Гамсахурдиа рвется к власти?!

У Луки кругом пошла голова.

– Папа, да ты понимаешь – причем тут я? Я же музыкант, музыка – жизнь моя. Бах мой кумир, а ты мне про Гумсахуйнию. Тьфу!

Лука обиженно и резко вышел.

– Куда поперся, – по инерции крикнул вслед старик. – Опять дрочить?!

В ответ уже из комнаты долетело ненавистное «факел!», и Николай Филиппович замолчал. Действительно, что это он? Этот, хоть и сионист, а все же, сын родной. Бестолковый, правда – весь в мать-еврейку. Дору Львовну. Избаловала она его, пока жил с ней после развода. Избаловала. И в Израиль свалила! А сын вопросы глупые теперь задает. Про Ленина и про Бога. А все очень просто. Можно верить и в Бога, и в Ленина. Просто не надо их смешивать. Надо, чтоб каждый – по отдельности. И поменьше думать. Как на флоте: приказали – выполняй! А когда есть время и возможность, пей. Водку или шило.

– Я ведь тебе Лука, только добра желаю! – крикнул Николай Филиппович вслед удалившемуся отпрыску. – Хочу, чтоб ты человеком стал. Молился.

Тишина.

Притих, значит, музыкант херов.

Ведь мог в гарнизонном оркестре «На сопках Манчжурии» наяривать, «По долинам и по взгорьям», а вместо этого рок слушает, да «факел!» орет.

– Иди сюда, а то все выпью один!

Из комнаты донесся сдавленный сыновний вопль-ответ:

– Не отвлекай от сеанса – адреналин кончится!

Ну, ну.

Ничего, минут через пять прибежит.

Он знал сына: не вытерпит, побоится, что и впрямь без него всю водку выпьют.

Эх, Лука, Лука…

Приглушил «Океан», прислушался.

В комнате сына было тихо.

Ничего, сейчас придет.

Кстати – пора.

Николай Филиппович налил полстакана.

И вот так всегда.

Что в пансионат его возил под Москву, что в Сочах недавно отдыхали – всегда одно и то же.

Пьет, возмущается, огрызается, дерзит, «факел» свой кричит.

Лоботряс.

Жена после развода избаловала.

Думал в училище родное устроить после школы. Чтоб выучился на подводника, человеком стал, так нет: жена в институт искусств пропихнула по блату. Это ладно, был бы толк…

Кон-церт-мейс-тер, ети его!

Но кафедры-то военной нет.

Устроил его по окончании в музыкальный взвод в авиационной части. Уж там-то мог бы полюбить марши!

Не любит!

В прапорщики выбился, а сапоги чистить не научился.

И это называется музыкант?

Армию бросил, в Агентство торжеств поступил на свадьбах играть. Черти что, ей Богу! Хорошо еще – не в похоронную команду. Еле-еле завклубом пристроил.

Отставной моряк выпил и тут вошел Лука. Метнув взгляд на стакан в руке Николая Филипповича, сын скорчил горькую улыбку:

– Пьешь, значит?

– Ты же не хочешь, сын. Ушел. Спасибо не сказал отцу за сало. Хочешь, налью? Главное, Лука, будь человеком.

– Спасибо. А, кто я, по-твоему?

– Ельцинист! Из-за тебя и флаг над Кремлем спустили! Почему не ходил на встречу с писателем Александром Брюхановым? Такой человек мне автограф дал! И Умапалатова дала.

Сын скривился, словно проглотил жабу:

– Больше ничего не дала?

– Вот, не любишь. Не нравится. А она, между прочим, Генеральный секретарь Советского Союза. А ты брезгуешь. И друзья у тебя алкоголики. Зачем приводил толстяка? Видал, как он на наше сало смотрит? Жрет, и спасибо не скажет. Ельцинисты!

Лука совершенно рассвирепел. Опять – то же самое! И так всегда: сначала все хорошо, а потом начинаются оскорбления. Старый дурак и пьяница! Совсем выжил из ума. Скоро начнет плеваться.

– Вибратор «Пинк Флойд» любит к твоему сведению! Тебе хоть говорит что-нибудь слово «Стена»?

– Какая-такая «стена»? – приставил сухую ладошку к уху отец.

Тьфу, знакомый приемчик: как неправ, так делает вид, что не расслышал. Вот же старый хитрован!

Лука встал из-за стола и отправился в коридор. Надо сходить, проветриться.

– Куда пошел? – заорал отец. – Опять все очко засрать хочешь, ельцинист?!

– Качум! Факен!!!

***

Дом, в котором он жил с отцом, был, в общем и целом не плох. Он был бы даже хорош, если бы туалет был внутри него.

Они переехали сюда после выхода папаши в отставку. Точнее, сперва приехали в Глупов, получили там квартиру в панельной пятиэтажке, но потом идиот-папаша познакомился с замужней тварью в Новозаборске. И вот ведь, старый дурак, влюбился! А ведь тварь – сплошное недоразумение: рожа козья, белобрысые волосы вечно свалявшиеся, да еще и редкостная хамка. Из-за этой скотобазы поменял глуповскую квартиру на частное домовладение в Новозаборске. Чтобы к ней поближе быть. Изба, конечно, была крепкой, имелся и большущий сад-огород, на котором отец предполагал выращивать помидоры и прочие растения. Яблоки с грушами были. Сарай тоже был. Плохо только, что уборная в огороде, а само жилище находилось на окраине города.

Огород…

Дурак-отец хотел, чтобы им занимался сын.

Помидоры выращивать.

А музыка?

Луке требовалась интеллектуальная подпитка, культурная среда, посещение филармонии. В глуповскую, к сожалению, дирижером не взяли, скотобазы. Ну, ничего, ничего! Папаша пытался засунуть в гарнизонный оркестр марши настукивать. Ха! Великий Моцарт умер в нищете, но не опустился до гарнизонного оркестра! Слава яйцам, удалось устроиться в загсовскую Службу торжеств к ансамблистам, там хоть какая-никакая, а музыка. Опять же, на свадьбах и выпить, и закусить всегда дают. Главное, не нажираться, как свинья. Впрочем, быстро выгнали…

Бездарности! Сами двух нот слабать толком не могут, а учить берутся. Тьфу! Ну, ничего, ничего: мы создадим новую организацию! На заводе. Лишь бы и отсюда не выгнали, скотобазы!

Лука вышел на крыльцо.

Пурга гнала в лицо колючие снежинки, залезая ими под ворот отцовского тулупа. Наступающая тьма обещала мороз и убийственный холод.

Он двинулся к уборной, проваливаясь в сугробы. Проходя мимо сарая, увидел его раскрытую дверь. Странно. Ведь закрывали на щеколду?

Лука остановился. На миг вдруг налетело знакомое с детства чувство, что когда-то все это с ним уже было: завывающая метель, сугробы, дьявольская холодрыга, щемящее чувство одиночества.

Очень странно!

В сарае было темно. Почти темно, потому что…

Потому что часть земли посреди громоздящихся саловых торосов оттаяла и источала слабый зеленоватый свет!

И Лука вдруг понял, что будущее, о котором он размышлял на работе за чтением научно-фантастических книг, уже приблизилось.

Вот только что оно с собой несет?

Не знал этого Лука Николаевич, да и никто из людей не только в Новозаборске, но и в Глупове, и вообще, на всем земном шаре не мог себе этого представить.

Никто…

Глава 2. Суета вокруг киоска

Если в жизни ты сообразуешься с природой,

то никогда не будешь беден, а если

с людским мнением, то никогда не будешь богат.

Эпикур

В начале весны на пустыре возле букашенковского дома появился частный киоск с красивым иностранным названием «Anus+». Хозяин киоска – житель дома №4 по переулку Безбожников Абрам Борисович Баобабский, назвал так свою торговую точку в честь любимой жены Анны.

Сорокадвухлетний старший преподаватель математики в Новозаборском кулинарном техникуме, имеющий жену и взрослого сына Анатолия (уехавшего недавно в Израиль), был натурой деятельной и весьма прогрессивной. Математический ум, природная память, богатые интеллектуальные познания и отсутствие моральных принципов при внутренней бешеной энергии давали ему именно те качества, которые и требовались в новое время. Он понял, что можно и нужно вырываться из заурядной карьеры мелкого провинциального ученого.

Действительно, если Бог наделил его способностью хорошо считать, складывать, умножать, вычитать и делить, то гораздо правильнее использовать свои знания на практике. Ведь еще Мефистофель говорил: «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет». Именно, что – зеленеет. В смысле – долларами!

Абрам Борисович был ловок и умел обаять людей. Конечно, люди попадались разные. В сущности, годы перестроечной свободы высвободили в них то, что раньше сурово подавлялось Моральным кодексом строителя коммунизма и социалистической законностью. Лозунг «Разрешено все, что не запрещено!» означал для многих, что если нет на какое-то деяние статьи УК, то его вполне можно совершить. Все темное, что сокрыто в человеке, получило возможность выбраться наружу. Впрочем, опять-таки, что значит – «темное»? Для кого-то это – темное, а для кого-то – наоборот. Можно сказать, что человек – жадный, а можно – бережливый. Одни говорят, мол – украл, а другой ответит – взял. Главное – как это подать!

Абрам Борисович воспользовался своим положением преподавателя находчиво, словно ас–кавээнщик из масляковской телевизионной передачи. В то время, как простаки-коллеги изредка брали со студентов небольшие приношения за отличные отметки в зачетных книжках, он действовал тоньше – выстраивал из учащихся снабженческую сеть. Доверенным лицам не нужно было посещать занятия и зубрить особенности алгебры – следовало лишь иногда съездить или слетать из глуповского аэропорта за покупками. В Москву, Осетию, Азербайджан, Польшу… Выгодно было покупать фирменные аудио- и видеокассеты, диковинные «Сникерсы», «Марсы», «Баунти» и прочее необходимое добро. Деньги дешевели, и при быстром увеличении общей их массы в стране важно было максимально быстро прокручивать имеющуюся наличность. Она росла невероятными темпами, и Абрам Борисович не жалел средства на поездки.

Первый свой киоск Абрам Борисович, естественным образом решил разместить недалеко от своего дома. Это давало возможность оперативно контролировать движение товара и быстро реагировать на потребности населения.

Продавщицей нанял соседку, проживающую напротив – бывшую парикмахершу Ольгу Бедотову. Для тридцатиоднолетней Ольги, привыкшей к общению с людьми, новая работа не была в тягость. Тем более, что дом был рядом, а за детьми-малолетками присматривал престарелый отец. Он же вместе с детьми заботился во время ее трудовой деятельности о курах.

Баобабский с раннего утра подгонял к киоску «Москвич-Комби», самолично разгружал его и уезжал забирать товар. А Ольга расставляла бутылки польских крем-ликеров, спирта «Ройял», водки «Распутин», коньяка «Наполеон», пива; раскладывала плиточки «Баунти» и китайские зонтики; врубала на полную мощность кассетную китайскую магнитолу «Осака» и начинала слушать Татьяну Овсиенко и Татьяну Буланову, группу «Лесоповал» и прочих звезд российской культуры.