XVII. На листе-самолете
План работ был таков: освободить гидростат, плотно вклеившийся в пробоину гигантского листа, сбросить вниз и спуститься самим. Работа была трудная и опасная: того и гляди влипнешь в вытекающий густой клейкий сок. Работали ручною пилою, топором и киркою. На очистку инструментов от клея уходило больше времени, чем на саму работу. Несмотря на всю осторожность, костюмы и руки у всех были перепачканы клеем. И после многих часов работы гидростат еще находился на старом месте.
Во время этой работы удалось сделать интересное открытие. Мясистый лист имел в толщину восемьдесят сантиметров. Несмотря на то что на Бете все тела весили меньше, чем на Земле, трудно было понять, каким образом эти гигантские толстые, широкие и длинные листья держатся на воздухе. Их стволы или черешки находятся где-то вдали, и, конечно, черешок не может поддержать лист, имеющий около километра ширины и несколько километров длины. И вот оказалось, что внутри мясистой массы листа находится множество мешков, или, вернее, пузырей, наполненных газом – водородом, – как определил Тюменев.
– Удивительно интересный пример приспособления, – сказал Тюменев.
– Да, занятно. Каждый лист – своего рода ковер-самолет, – заметил Архимед.
Когда, отдохнув, люди явились к месту работы, они с огорчением увидели, что их труды пропали даром: наплывший сок целиком заполнил прорубленное возле гидростата отверстие… Все стояли молча, думая, что делать дальше.
– Профессор, мне пришла в голову мысль, и, кажется, неплохая! – вдруг воскликнул Савич. – Я думаю, нам нужно изменить план наших работ, – начал Савич. – Мы предполагали освободить гидростат и сбросить его вниз. Но это оказалось труднее, чем мы ожидали. Притом сразу же на землю – будем называть почву Беты по-земному – нам сбросить не удастся. Гидростат упадет на нижележащий лист. Нам придется по черешку и стеблю перебираться на этот лист и повторять эту работу сызнова. И так лист за листом. А сколько их внизу? Ведь земли мы не видим, только листья да листья. Кочан капусты, как правильно сказал товарищ Турцев. С большими усилиями, быть может, через несколько дней, мы сбросим гидростат на землю и спустимся туда сами. Дальше что? Этот лес тянется, по-видимому, на многие десятки, а может, и сотни километров. Если в этом лесу нет пищи, мы принуждены будем находиться вблизи гидростата, по крайней мере, пока не истощатся его пищевые запасы, или же идти на риск, а именно: захватив с собою небольшое количество продовольствия, идти разыскивать выход из леса. Наконец, ваши астрономические наблюдения, профессор. Ведь ради них главным образом мы и прибыли сюда. Над нашей же головой не небо, а какие-то полотнища. Не будете же вы, простите, как букашка, лазать на самый верхний лист, чтобы поглядеть на небо!
– Но у нас нет другого выхода. Мы должны спуститься. Что же вы предлагаете взамен? – спросил Тюменев.
– Бросить эту работу, пока гидростат еще не провалился на нижележащий лист, – ответил Савич.
– Бросить работу проще всего. А вот дальше что? – нетерпеливо спросил Тюменев.
– А дальше нам надо будет найти черешок, которым наш лист прикреплен к стеблю, перерубить черешок – это легче и скорее, чем вырубать из листа гидростат, – и затем… затем пусть наш лист летит по воле ветра, если он действительно лист-самолет. А ветра достаточно. Нас вынесет из леса на открытое место.
– Гм… гм… А ведь это не глупо. Молодец, Савич. Только позвольте, а как же мы будем опускаться, когда найдем нужным это сделать?
– Опускаться?.. – Савич смутился. – Можно будет… понемногу отрезать часть листа… Количество водородных пузырей уменьшится…
– Но одновременно уменьшится и вес нашего листа-самолета, – возразил Тюменев, – а при его огромных размерах нам, пожалуй, придется работать слишком долго, прежде чем…
– Я думаю, простите, дядюшка, я перебиваю вас, нам удастся опуститься вниз. Как вы полагаете, чем объясняется плавное покачивание листа? Ветром? Не думаю. Скорее всего это покачивание зависит от состояния газа, заключенного во внутренних пузырях. Когда лучи солнца падают на лист и нагревают его, газ расширяется, его подъемная сила увеличивается. Закрывают солнце облака, наступает тень, лист, а вместе с ним и водород охлаждаются, и лист опускается. Разве вы не заметили этой закономерности?
– Пожалуй, ты прав, но только не вполне, – возразил Тюменев. – Заметь, мы прилетели на заре, в утреннем холодке, а листья не лежали на земле, как должно было быть по твоей теории. Ведь ты что хочешь сказать? Что, когда наступит ночь с ее прохладой, газы сожмутся и лист сам опустится? Так, но ты забываешь о теплоте здешнего воздуха. Ведь эта Бета очень молодая и горячая планета.
– Ну тогда мы сделаем вот что, – не сдавался Архимед. – Тогда мы начнем протыкать наш лист-самолет железными прутьями от поручней. Водород, как газ более легкий, будет вылетать из образовавшихся отверстий…
– Грузоподъемная сила листа-самолета будет уменьшаться, и мы опустимся. Правильно, – заключил Тюменев.
Все принялись за новую работу. Пришлось идти далеко против ветра в поисках черешка и стебля. На это путешествие ушло несколько часов. Стебля, на котором росло бы несколько листьев, так и не нашли. Оказалось, что лист постепенно суживался и переходил непосредственно в стебель, уходящий в почву.
Не обошлось без приключений. Архимед наступил ногою на жидкий сок, поскользнулся и упал с листа, увлекая за собой нити сока. Сок этот застывал чрезвычайно быстро, и Архимед оказался висящим между двумя листами, как паук на паутине. И ему пришлось повисеть, пока «паутина» совсем перестала быть липкой. Тогда Тюменев и Савич втащили его на лист.
Воздушное путешествие продолжалось весь день и доставило немало хлопот. Когда прорезавшийся голубой солнечный луч нагревал лист, «самолет» поднимался к верхнему листу, и путникам угрожала участь быть стертыми между двумя листьями, как зерну между жерновами. Они спешили укрыться в гидростате. Когда же лист вплывал в очень густую тень, водород, заключенный в листе, сжимался и лист опускался, гидростат начинал скрести днищем по поверхности нижележащего листа, как пароход на мелководье. Иногда лист зацеплялся за другие листья. Приходилось освобождать его, отталкиваясь.
Только поздно вечером, в густые синие сумерки, лист-самолет покинул пределы бесконечного леса. Тюменев с нетерпением ожидал увидеть открытое небо, но его постигло разочарование. Откуда-то появились тучи и покрыли собою все небо. Стало почти темно и довольно прохладно. Неожиданно начался ливень. Легкий толчок известил о том, что намокший и охлажденный лист коснулся почвы.
– Вот только когда мы наконец опустились на планету по-настоящему! – воскликнул Тюменев. – Ну, еще раз здравствуй, Бета! Поздравляю вас, товарищи, с благополучным прибытием. Благодарю вас, капитан Савич. Самый опытный аэронавт не сделал бы лучшей посадки.
Савич не знал, обидеться ли ему или рассмеяться, и уже хотел сказать, что он тут ни при чем, но Тюменев не дал ему говорить:
– Банкеты устраивать некогда. Если мы сейчас же не освободим гидростат от листа, нас опять, как только потеплеет, поднимет на воздух и унесет. Кончим эту работу, сообщим на Землю последний отчет, и тогда спать, спать.
Савич, падая от усталости и засыпая, что-то рубил, поднимал, тянул, перекладывал, наконец свалился на койку и тотчас уснул.
А Тюменев еще ворочался некоторое время. Он думал о том, не являются ли необычные листья каучуконосами. Их сок напоминал каучук… Вот бы… такие растения на Землю…
И он уснул.
XVIII. Калейдоскоп
Тюменев проснулся внезапно, словно его кто в бок ударил: засыпая, он внушил себе спать не более трех часов. Нельзя же проспать всю ночь и не увидеть звезд! Ночным небом нужно дорожить, тем более что Бета, проходя свой путь по орбите, скоро окажется между двумя солнцами, и тогда на четверть года прощай ночное небо. Днем Бета будет освещаться Голубым солнцем, а ночью отворачиваться к Красному. Но эта «красная ночь» будет ярче голубого дня.
Не зажигая огня и стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящих – напрасная предосторожность! – Тюменев ощупью добрался до трапа. Гидростат лежал на боку, и по трапу пришлось лезть на четвереньках. Вот и пролом. Астроном вышел наружу.
В лицо ему пахнул свежий ночной воздух, наполненный крепчайшим запахом сена и неведомых горько-сладковатых ароматов. Тюменев взглянул на небо и вскрикнул, как человек, который увидел лицо друга после долгой разлуки: сначала удивился, как оно изменилось, потом, вглядевшись, начал находить старые, знакомые черты.
Все небо светилось, словно изумруд. В южной части оно было темнее и синее, в северной – чуть-чуть окрашено в розоватый цвет. Высоко в небе стояла фиолетовая луна.
Из-за горизонта всплывал огромный месяц. Верхний конец рога был тускло-красный, как раскаленное, но уже остывающее железо, нижний – сине-зеленоватый.
Созвездия были как будто те же и не те. Одни словно растянулись, другие сжались, и все немного сдвинулось со своих мест.
Старый астроном смотрел, смотрел и не мог наглядеться и не заметил, как наступило утро. Побледнело небо, выцвели звезды, померкли луна и месяц. На востоке небо налилось ярким голубым светом, и вдруг из-за горизонта поднялось ослепительное сапфировое солнце.
Тюменев посмотрел на свои руки, на гидростат – все было голубое, а тени лиловатые.
Но вдруг к голубому цвету начал примешиваться розовый, затем красный. Небосклон начал принимать фиолетовый оттенок. Из-за горизонта показалось второе солнце – Красное. От смешения голубых и красных лучей этих солнц и получался фиолетовый оттенок неба.
– Изумительно! Прекрасно! Бесподобно! – продолжал восхищаться Тюменев.
Жмуря глаза, к Тюменеву подошли Архимед и Савич.
– Это что такое? – воскликнул Архимед. – Как это понять? Глядите, дядюшка. Два солнца светят и греют вовсю, жара тропическая, а наш лист-самолет и не думает взлетать. Почему?
– Потому что он вянет. И сеном прелым от него пахнет, чувствуете? Я думаю, что и вчера мы опустились совсем не оттого, что лист намок и охладился, а потому, что он начал вянуть. Я смотрел на другие листья леса. Они ночью и не думали опускаться. Этот лист мы отрубили от стебля, он стал вянуть, эластичность и напружиненность его клеток ослабли, клетки стали дряблыми и начали пропускать водород, который легко разрывал гниющие ткани и выходил наружу. Вот, я думаю, и весь секрет.
– Дядюшка, простите меня, но сегодня я не склонен к научным анализам. Мне хочется просто любоваться красотами здешней природы. Вы – какое удивительное освещение, – вы, дядюшка, с одной стороны сапфировый, а с другой – рубиновый. У Савича, смотрите, фиолетовые руки.
– Изумительно!
– Наши тени, заметьте, двойные: одна фиолетовая, другая зеленоватая. А поглядите на этот лес гигантских «водорослей». Странно, вчера его листья и наш лист-самолет казались мне бурыми, а сегодня они темно-вишневые.
– Кроме нашего умирающего листа, который стал темно-синим. Как быстро идет здесь процесс гниения.
– Помнится, вчера мы опустились на ровном месте, на пустой поляне, где не было ни травинки, а сейчас мы находимся среди цветов, – сказал Савич. – Неужели они выросли за одну ночь? А ведь каждый цветок больше меня ростом. И какие вычурные формы, какие яркие цвета.
– Ну вот, теперь вы сами восхищаетесь, а всю дорогу скулили, – проворчал Тюменев.
– Я и сейчас предпочел бы этой роскоши наш скромный ландыш, – ответил Савич и, вздохнув, прибавил: – От всей этой пестроты красок и яркости света у меня в глазах рябит и голова кружится.
– Смотри, Архимед, полюбуйся на ошибку Аркусова, – прервал Савича Тюменев, показывая на горизонт. – А снег-то на Бете все-таки есть. Хотя вершины и не белые, а бледно-фиолетовые, но блестят, как снег. То есть снег-то, наверно, белый, но освещен двойным солнцем и кажется фиолетовым. Сколько оттенков…
– Да, вижу. Но обратите внимание, дядюшка, ваш снег лежит не только на вершинах гор… если только это снег, в чем я очень сомневаюсь. Уж слишком ярко блестит. Да и не может быть снега у подошвы горы.
– Но если не снег, то что же?
Архимед пожал плечами и ответил:
– Не знаю. Я предпочел бы, чтобы они были сахарные или мучные. У нас осталось совсем мало продуктов.
– Да, неплохо было бы поймать пару хороших налимов или подстрелить пару уток, – сказал Савич. – Но, к сожалению, Бета не очень гостеприимная хозяйка.
– Попросту она не имеет этих вкусных вещей, – заступился за Бету Тюменев.
– Или же скрывает их, – заметил Архимед.
– Ну, может быть, растительный мир будет к нам добрее. – И Тюменев показал рукою на заросли цветов.
– Я сейчас пойду поищу в этом лесу цветов, – вызвался Савич, но не успел он отойти на несколько шагов, как исчез из виду, словно провалился.
Тюменев и Архимед окликнули его. Савич отозвался – его спокойный голос звучал совсем близко, но самого не было видно.
– Что с вами, Савич? Где вы? – крикнул Архимед.
– В чем дело? – в свою очередь крикнул Савич. – Все в порядке.
– Что за ерунда! – воскликнул Тюменев. – Ты его видишь, Архимед?
– Вижу. Это великолепный оптический обман!
И вот они увидели Савича оба: тот словно состоял из четырех ног. Одна пара ног как будто шла по земле, а другая, поставленная на туловище подошвами вверх, повторяла эти движения в воздухе, как отраженная в зеркале. Вслед за удивленным криком Тюменева ноги повернулись и пошли назад. Послышался голос Савича:
– Да в чем же, наконец, дело, товарищи? Куда теперь вы пропали?.. – А еще через несколько секунд он воскликнул: – Я вижу ваши ноги… Много ног, словно вы стали на голову… А теперь совсем ничего не вижу.
Архимед и Тюменев в свою очередь перестали видеть изображение ног Савича. Но через несколько минут он сам предстал перед Тюменевым и Архимедом.
Тюменев подошел к Савичу, ощупал его и сказал:
– На этой шальной планете глазам нельзя верить. Вот теперь я знаю, что это живой Савич, с головой, руками и ногами, а не оптический обман.
– Я видел вас, как, наверное, рыбы «видят» человека из-под воды. Погруженного наполовину, – сказал Савич.
– И мы все видели в этом же роде, – ответил Тюменев.
– Но я видел и еще более удивительные вещи, – продолжал Савич. – Я подошел к одному цветку и, к удивлению, заметил, что он удаляется от меня, подошел к другому – та же история. А когда я дошел до холма, он был пуст. Ни одного цветка не росло на нем, и я даже не заметил, куда они девались.
– Вот как! – забеспокоился Тюменев. – Цветы, говорите, сбежали, исчезли, а холм остался? Это уже не только оптика. Тут что-то другое. Быть может, маскировка? А? Представьте себе, что любопытствующие жители Беты подходили к нам, замаскировавшись цветами. Как вам это нравится? Или, быть может, здешние живые существа обладают способностью к необычайной мимикрии? Трансформации… Как они исчезли, объяснить проще: оптика, свойства атмосферы… Миражи, тайны, непонятные вещи на каждом шагу. И надо много времени, чтобы раскрыть все эти тайны.
– Тайны и неведомые опасности, – сказал Савич. – Здесь можно потеряться и заблудиться в двух шагах друг от друга. За каждым цветком, быть может, здесь скрывается страшное чудовище, готовое растерзать нас…
– Трус вы несчастный. Нытик. Вот именно! – необычайно резко прикрикнул на Савича Тюменев. – Только о драгоценной персоне своей и думаете.
Савич замолчал. Тюменев засопел носом, нахмурился, потом, махнув рукой, заговорил своим обычно сердито-добродушным голосом:
– Ну, простите старика-ворчуна, не обижайтесь. Погорячился. Вот именно. Нехорошо вышло. Грубо. Нервы расходились. И этот приторный запах раздражает.
XIX. Глава с плохим началом и хорошим концом
Тюменев сосредоточенно налаживал двустороннюю радиосвязь с Землей. Все последние дни радиостанция работала неисправно. «Ионосфера» Беты вообще была капризна, с третьего же до шестого июня устанавливать связь с Аркусовым удавалось только урывками.
Аппарат свистел, трещал, завывал. Иногда неожиданно слышалась отрывочная фраза. Кто-то где-то с кем-то разговаривал. Иногда доносился сигнал бедствия.
Тюменев тяжело вздохнул. Он сам сейчас нуждался в помощи, но не посылал в эфир сигналов бедствия: ему никто не мог прийти на помощь…
– Наконец-то! – воскликнул старый профессор, услышав знакомый голос Аркусова.
– Здравствуйте, дорогой мой Аркусов. Почему последнее время вы говорите на волне другой длины? Разве абастуманийская станция изменила старой волне?
– Об этом вы скоро узнаете, Иван Иванович, – отвечал Аркусов.
– У меня есть к вам тысяча вопросов, Аркусов, но боюсь, что наша радиосвязь опять прервется, а мне нужно сообщить вам о многих важных и, увы, печальных вещах…
Аркусов, я совершил очень нехороший, несправедливый поступок, и это угнетает меня… У нас большое несчастье и вообще невеселые дела. Но об этом позже… Сегодня я бессвязно говорю, нервы не в полном порядке, а правильней сказать, в полном беспорядке. Здесь слишком много раздражающего нервы… и потом, этот печальный случай и все невзгоды последних дней…
Я уже сообщал вам, что атмосфера здесь пересыщена электричеством. Бывают часы, когда тут все трещит, к чему ни притронешься, когда огоньки танцуют на каждом листе, на острие каждой травинки и из кончика собственного носа вылетают искры.
Это раздражает. Раздражают пряные, острые запахи цветов и гниющих растений, раздражает фантасмагория оптических миражей, но больше всего действует на нервы здешнее освещение, хотя оно и волшебно красиво. Немудрено, что нервы здесь все время натянуты и иногда не сдержишься…
Между прочим, мы были свидетелями… Алло! Алло! Опять оборвалось. Вот ерунда! Алло! Алло! Вы слышите, Аркусов? Так, так. Продолжаю.
Нам удалось наблюдать интереснейшее явление – «затмение солнцем». Наше Сапфировое солнце закрыло собою Красное.
Но Савич был прав: все краски здесь очень резки, все слишком ярко, грубо, театрально. Словно двумя цветными прожекторами освещают пышную декорацию. Все это раздражает нервы, и иногда невольно… но об этом после…
Мы сделали много первоклассных и даже сенсационных астрономических открытий, о них вы знаете. Но планету Бета мы изучили, к сожалению, очень мало. Почему? Сейчас объясню.
Мы нашли здесь воду, но не нашли пищи: за все время мы не встретили ни одного существа, похожего на птицу или животное, не нашли питательных веществ и среди растений. Ходить далеко на разведку мы опасались: здесь в пяти метрах расстояния можно потерять друг друга из виду при кажущейся полной прозрачности атмосферы. Волей-неволей приходилось находиться вблизи гидростата с его запасами пищи.
Я уверен, что здесь есть и питательные растения, и многочисленные животные, рыбы, быть может, есть и высшие разумные существа, но мы не видим их. Они хорошо укрываются от нас, пользуясь необычайными оптическими свойствами здешней атмосферы и, вероятно, не менее необычайными способами маскировки.
Иногда мы ясно слышали шорох подкрадывающихся шагов, слышали ритмические шумы словно тяжелого дыхания, но никого не видели.
Как много можно было бы сделать интереснейших открытий, если бы наша экспедиция была лучше снабжена всем необходимым для подобного рода исследований! Но вы знаете, что это было невозможно.
Жаль, очень жаль, что на этом приходится заканчивать нашу работу…
– То есть как это заканчивать, Иван Иванович? – спросил Аркусов. – Ведь вы же с Архимедом и Савичем продолжаете и будете продолжать ваши наблюдения?
Тюменев тяжело вздохнул и сказал:
– Увы, всему приходит конец, Аркусов. Мы уже потеряли Савича, и эта потеря очень огорчает меня. Вы себе не можете представить, как я опечален, тем более что я… я был очень несправедлив к нему…
Бедный Савич! Я считал его малодушным человеком, паникером, трусом, а между тем в нем была душа героя. Вот именно. Он был только слишком впечатлительным и не умел или не хотел, по правдивости своей натуры, скрывать своих настроений и ощущений. И я, наверно, и Архимед во время путешествия не раз трепетали за свою жизнь и в глубине души праздновали труса. Но только мы об этом молчали, а Савич откровенно говорил.
И как это нехорошо вышло. Я грубо назвал его трусом, чуть ли не шкурником, а он… слушайте, что сделал этот маленький человечек, охавший и стонавший всю дорогу…
Однажды мы подсчитали запасы своих продуктов и пришли к очень неутешительным выводам: даже если мы убавим суточный рацион наполовину, то нам хватит не более чем на двадцать дней. А дальше? Что будет дальше, всем нам было ясно. Вечер прошел невесело, и мы молча разошлись по своим койкам.
А проснувшись на другой день рано утром, мы с Архимедом обнаружили исчезновение Савича. На его койке лежала записка. Вот ее содержание:
«Дорогой профессор! Ваша жизнь дороже моей, и я решил уйти, оставив вам свой паек. Савич».
Вот и все. Савич был достойным сыном нашей великой Родины. Он ушел и, конечно, погиб. Боюсь, что вслед за ним погиб и Архимед. Он категорически отказался разделить со мною паек.
– Пойду настреляю вальдшнепов на обед. – И вышел с ружьем, напевая песенку. Я понял все и бросился за ним, но он уже словно растаял в воздухе.
Рискуя заблудиться, я бросился в том направлении, куда ушел Архимед, но заблудился в самом деле и только к вечеру совершенно случайно набрел на наш гидростат.
На этом и кончается печальная повесть, – закончил Тюменев. – Друзья и помощники погибли, я остался один на далекой планете. Это тяжело, Аркусов, но надо быть мужчиной. У меня осталось пищи на три-четыре дня. Постараюсь эти последние дни использовать наилучшим образом для научных наблюдений…
– Когда мы с вами увидимся, вы мне лично доскажете остальное, – услышал Тюменев голос Аркусова.
– Плохие это шутки, Аркусов, – ответил Тюменев. – Все шутите…
– Я вам скоро докажу, что и Аркусов может говорить серьезно, – возразил Аркусов. – Пусть ваша радиостанция посылает в мировое пространство непрерывные сигналы!
– Что вы там еще выдумали, Аркусов? – недоверчиво спросил Тюменев, однако наладил автоматическую радиостанцию и вышел из гидростата.
Красное солнце еще не всходило, Голубое заливало небо и Бету ярчайшими сапфировыми лучами. «Театральная декорация с театральным освещением», – подумал Тюменев и вдруг увидел на небе темную точку, которая быстро увеличивалась в размерах.
– Гм, гм… совершенно непонятный феномен, – пробормотал он, с любопытством наблюдая, как темная точка пересекла рубиновый месяц на фиолетовом небе.
Дальше произошло Необыкновенное.
Точка разрослась до огромных размеров, наполнила воздух шумом, гулом, свистом и опустилась невдалеке от гидростата. После этого шум еще долго не утихал и даже усиливался.
И вдруг… – или Тюменеву пригрезилось? – он услышал голос Аркусова, зовущий его:
– Иван Иванович! Иван Иванович! Откликнитесь!
– Что за ерунда? Бред? Галлюцинация?
Но голос Аркусова раздавался совершенно отчетливо и совсем близко.
– Это вы, Аркусов, зовете меня? – откликнулся наконец Тюменев. И вдруг увидел перед собою Аркусова.
Аркусов так крепко обнял старого астронома, что тот едва не задохся.
– Зачем же вы душите меня? Вот шалый! Прямо шалый, – ворчал Тюменев, а сам едва не плакал от радости. – Неужели это мне не пригрезилось? А? Аркусов! Вы? Давайте теперь я вас пощупаю. Может быть, вы оптический обман, галлюцинация расстроенного воображения… Нет, как будто настоящий… Но каким чудом?
– Не чудом, Иван Иванович, а, так сказать, на законном научном основании… Ах, дорогой мой профессор! Вы не можете себе представить, как меня мучила совесть из-за того, что я смалодушничал и отказался лететь с вами. И потом, я не мог примириться с тем, что вы навсегда покинули нашу Землю… Елена Гавриловна все глаза проплакала – она скоро поняла, а может быть, и с самого начала догадывалась, что вы отправились в такую экспедицию, из которой не возвращаются. Но все-таки она молодец у вас. Слезы катятся, но ни одной жалобы. «Так было надо!» – говорит. Ну, вот. Все, все на Земле заволновались, даже пионеры писали статьи о том, чтобы организовать специальную экспедицию для вывоза профессора Тюменева и его спутников с Беты обратно к нам. Я поехал в Москву по этому делу и там узнал, что правительство уже давно готовит эту экспедицию.
– Но как же так? Какая экспедиция? На чем вы летели? – забрасывал вопросами Тюменев.
– Все расскажу, Иван Иванович. Тут вам повезло. Вскоре после вашего отлета случилось у нас на Земле событие необычайной важности, хотя о нем долго никто не знал. Помните московского молодого ученого Синицына – он к нам в Абастумани отдыхать приезжал и рассказывал о своей новой электронной пушке? Так вот, этому Синицыну удалось-таки овладеть атомной энергией.
– Неужели? – воскликнул Тюменев. – Ведь это же колоссальный переворот!
– И не говорите, Иван Иванович. Земли не узнаете. Вся техника вверх дном перевернута. Мощные «Днепрогэсы», можно сказать, в жилетном кармане. Тысячесильные карликового размера двигатели. Поезда небывалой длины, грузоподъемности и быстроты. Одним словом, могущество человека сделалось почти беспредельным. Стали возможными и межпланетные путешествия. Да еще с какою скоростью!
Я ведь уже давно говорил с вами не с Земли, не из Абастумани, а с ракеты во время полета. Вот почему я просил вас давать радиосигналы. У нас такие аппараты, что по этим сигналам мы точнейшим образом спустились на месте вашего здешнего жительства. Капитан даже опасался, как бы не сесть вам на голову.
– Так покажите же скорее вашу ракету! – нетерпеливо воскликнул Тюменев. – Вот уж поистине неожиданность!
– Видите, Иван Иванович, какие дела, а вы говорите… Признайтесь, что, наверно, по старой памяти болтуном назвали меня. Ну, идемте! – И на ходу он продолжал объяснять: – У нас на ракете и людей много, и запасов пищи, и инструментов. Если Савич и Архимед еще живы, мы разыщем их во что бы то ни стало.
– Едва ли они живы, – вздохнул Тюменев.
– А почему бы и нет? Разве вы сами не допускали возможности, что на Бете должны быть питательные вещества растительного и животного происхождения, только вам не удавалось найти их, так ведь вы почти никуда и не ходили. Теперь мы всю планету обшарим, во все уголки заглянем, все ее тайны и секреты откроем.
И Аркусов вновь, обняв Тюменева, воскликнул:
– Дорогой мой профессор, но как же я рад вас видеть!
– Ну, ну, опять давить будешь, – ворчал Тюменев, незаметно для себя переходя на «ты». – И так уж все соки из меня выжал. Вот именно! Видишь? – И Тюменев смахнул с ресницы слезу.
Каждый год 6 мая – день возвращения на Землю, – по установившемуся обычаю, в Абастумани собирались все участники полета на планету Бета: профессор Тюменев, Архимед, Савич и многочисленные члены «спасательной» экспедиции во главе с Аркусовым.
За большим чайным столом председательствовала Елена Гавриловна. Счастье омолодило ее.
Начинались бесконечные воспоминания. Гости и научные сотрудники обсерватории с интересом слушали рассказы Архимеда и Савича об их приключениях на Бете и о том, как им удалось сохранить жизнь.
Архимеда не очень-то легко было упросить рассказывать о своих приключениях, зато Савич охотно и подробно описывал свои приключения.
– …И вдруг, можете себе представить, орхидея подвинулась ко мне и уже раскрыла замысловато скрученные сине-зеленые с золотистыми крапинками лепестки, с явным намерением схватить меня этими лепестками. Но я, конечно, не растерялся… – с воодушевлением говорил Савич, размахивая для большей картинности руками.
Девушки с восхищением смотрели на него, как на бесстрашного героя. Тюменев слушал и добродушно улыбался. Он уже знал настоящую цену Савича – человека с маленькими, легко заметными недостатками и большими скрытыми достоинствами.
1937–1938 гг.
Эта и ещё 2 книги за 399 ₽