И, за всѣмъ тѣмъ, институтское воспитаніе внесло въ русскую новую жизнъ много новыхъ дрожжей, которыя, перебродивъ, подняли, въ концѣ концовъ, совсѣмъ не то тѣсто, какого добивалась чадолюбивая императрица. Если мы обратимся къ забытой беллетристикѣ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, то увидимъ институтку героинею въ большинствѣ тогдашнихъ романовъ и повѣстей, a Погорѣлъскій (графъ Перовскій) создалъ настоящій апоѳеозъ институтки въ своей «Монастыркѣ». Институтка – царица воображенія авторовъ перваго николаевскаго десятилѣтія. При этомъ легко замѣтить, что почти никогда институтка не изображается счастливою. Попавъ въ условія дѣйствительной русской жизни, она похожа. на молодую пери, для которой рай остался уже позади, a кругомъ и впереди – юдоль зрѣлищъ, способныхъ наполнять ея сердце лишь ужасомъ, скорбью, отвращеніемъ. Институтка всегда жертва подлости, грубости, обмановъ, недостойныхъ сплетенъ, насилія, она всюду чужой человѣкъ во враждебномъ лагерѣ, она только и дѣлаетъ, что страдаетъ и тоскуетъ. Разумѣется, не монстры – въ родѣ описаннаго Герценомъ – вдохновляли Марлинскаго и его школу на подобныя идеализаціи, и въ общемъ житейскомъ положеніи институтки было, какъ видно, и впрямь что-то способное вызывать искреннее сочувствіе доброжелательныхъ людей. Для институтокъ, трижды въ поэмѣ, измѣнилъ сатирическому смѣху своему авторъ «Мертвыхъ душъ». Онъ долженъ былъ хорошо знать ихъ, потому что самъ былъ преподавателемъ исторіи въ Патріотическомъ институтѣ и, очевидно, сохранилъ о нихъ доброе воспоминаніе, такъ какъ, за исключеніемъ жены Манилова, институтки Гоголя написаны съ какою-то жалостливою симпатіей; въ нихъ чувствуются «голубки въ черной стаѣ вороновъ».

Политическая ошибка императрицы Маріи Ѳедоровны, которою сломались результаты ея педагогическихъ плановъ, заключалась въ томъ, что, въ качествѣ образованной и офранцуженной нѣмки, она не умѣла вообразить себѣ современное ей россійское дворянство во всей его первобытной прелести. A потому и не предчувствовала роковой пропасти, какую щегольское институтское воспитаніе выроетъ между ея духовнымя дочерями и столбовою дворянскою семьею, куда этимъ заложницамъ суждено рано или поздно возвратиться. Она не приняла въ разсчетъ глубокаго и мрачнаго невѣжества рабовладѣльческой Россіи. Сотни дѣвушекъ, получившихъ въ строго-охраняемыхъ институтскихъ стѣнахъ – какого бы тамъ ни было направленія, но европейское, идеалистическое и сантиментальное воспитаніе, по окончаніи курса выбрасывались въ дикую, полуграмотную, чувственную, жестокую, пьяную орду родни, которая, даже при самыхъ лучшихъ и добродушныхъ своихъ намѣреніяхъ, возмущала дѣвушку органическимъ несоотвѣтствіемъ со всѣми добрыми чувствами и мудрыми правилами, непреложно воспринятыми ею изъ институтской морали. Сотни дѣвушекъ чувствовали себя въ родительскихъ семьяхъ не лучше, чѣмъ Даніилъ во рву львиномъ. Чуть не каждый бракъ повторялъ старинную исторію дикаря Ингомара и его греческой плѣнницы – съ тою лишь разницею, что y насъ не плѣнница возвышала до своей культуры влюбленнаго Ингомара, какъ разсказываетъ красивая легенда, а, наоборотъ, россійскій Ингомаръ мало-по-малу низводилъ плѣнницу до своего звѣринаго уровня скукою барскаго бездѣлья, a то и просто благословенгымъ дворянскимъ кулакомъ. Царствованіе Николая I – классическая пора несчастныхъ браковъ и «непонятыхъ» женскихъ натуръ. Въ стонахъ семейныхъ трагедій зачались многіе будущіе борцы женскаго вопроса, и, въ числѣ ихъ, на первомъ мѣстѣ надо вспомнить Некрасова, всю жизнь неразлучнаго съ страдальческимъ образомъ «Матери». Женское недовольство разлилось по семьямъ кріпостниковъ волною справедливаго возмездія; жены чувствовали себя выше мужей, рабыни брака презирали своихъ повелителей и роптали. Никто изъ русскихъ классиковъ не оставилъ болѣе яркихъ и потрясающихъ картинъ брачнаго разлада въ дореформенномъ дворянствѣ, какъ А. Ѳ. Писемскій. «Боярщина», «Богатый женихъ», «Масоны», «Люди сороковыхъ годовъ», «Тюфякъ», даже первая, автобіографическая часть «Взбаломученнаго моря» – сплопшой, непрерывяый вопль за русскую женщину, принижаемую и оскорбляемую въ неравномъ бракѣ. Нигдѣ знамя жеяской свободы, поднятое вдохновенною Жоржъ Зандъ, не было встрѣчено съ такою радостью, какъ въ Россіи. Все, что было сильнаго въ русскомъ литературномъ и научномъ мірѣ, видѣло въ Жоржъ Зандъ свою пророчицу и примкнуло къ неи словомъ и духомъ. Послѣ Байрона не было иностраннаго писателя съ болѣе нагляднымъ вліяніемъ на русскую литературу, чѣмъ Жоржъ Зандъ. Бѣлинскій, Герценъ, Тургеневъ, Салтыковъ, Писемскій, Достоевскій, при всѣхъ своихъ индивидуальныхъ и групповыхъ различіяхъ, одинаково сходились въ жоржъ-зандизмѣ, съ одинаковою энергіей проводя въ жизнь принципы великой французской проповѣдницы. Такой успѣхъ, конечно, объясняется, прежде всего, хорошо подготовленною почвою, обиліемъ русскихъ сердецъ, накипѣвшихъ горькими слезами брачнаго разлада. Начиняя своихъ питомицъ въ житейскій путь-дорогу всѣми добродѣтелями, не прикладными къ русской дворянской современности, вѣдомство императрицы Маріи безсознательно готовило крахъ дворянской семьи и, тяжкими разочарованіями, накопляло горючій матеріалъ для приближающихся шестидесятыхъ годовъ: воспитывала рекрутовъ отчаянія въ будущую армію женской эмансипаціи.

Всякая деспотическая школа заключаетъ въ себѣ уже то самоубійственное начало, что она – школа: лабораторія политической тенденціи. Истинно-спокойно и безопасно для себя деспотизмъ можетъ управлять только совершенно безразличнымъ политическимъ человѣческимъ стадомъ. Пресловутый девизъ николаевской цензуры, что правительства нельзя ни порицать, ни одобрять, для насъ звучитъ дикимъ абсурдомъ, но, съ самодержавной точки зрѣнія, онъ – очень дѣльный, логически правильный и практичный девизъ. Обращая институтокъ въ фанатичекъ самодержавія и православія, Марія Ѳедоровна и ея послѣдователи, опять-таки, безсознательно нарушали этотъ девизъ: онѣ привили русской дѣвушкѣ нѣчто, – до институтовъ, ей совершенно чуждое, – опредѣленныя политическія убѣжденія и, главное, потребность въ политическихъ убѣжденіяхъ, привычку и жажду имѣть ихъ. Разумѣется, политическія убѣжденія институтокъ были въ пользу самодержавнаго режима, но, во-первыхъ, гдѣ убѣжденія, тамъ и критика, а, во-вторыхъ, гдѣ убѣжденія, тамъ и позывъ дѣйствовать. Столкновеніе съ наглядностями крѣпостной Россіи обостряло критическій процессъ въ сотняхъ молодыхъ, отзывчивыхъ на добро и правду, сострадательныхъ душъ, и ложные кумиры падали, a истинные боги приходили. Мы видѣли Герценову каррикатуру патріотической институтки, но – нѣсколькими страницами ниже тотъ же Герценъ съ любовью и восторгомъ говоритъ о другой институткѣ изъ Смольнаго монастыря, потому что этой умной и энергичной особѣ онъ обязанъ свободолюбивымъ воспитаніемъ своей жены – этой прелестной Натальи Александровны, чей поэтическій образъ навсегда останется въ русской литературѣ такимъ же грустно благоуханнымъ цвѣткомъ, какъ въ нѣмецкой – дѣвушка Гейне. Безцеремонное въ насиліяхъ надъ личностью человѣка, царствованіе Николая I вело къ монархическимъ разочароваиіямъ тысячи матерей, женъ, сестеръ, дочерей, невѣстъ, оскорбленныхъ и обездоленныхъ государственнымъ Молохомъ. Одна изъ любопытнѣйшихъ вспышекъ тайной женской оппозиціи, инстинктивнаго отвращенія къ правительсгву, – стихотвореніе «Насильный бракъ», совершенно неожиданно, почти непроизвольно сорвавшееся изъ-подъ патріотическаго пера графини Е. Ф. Растопчиной и больно уязвившее Николая, какъ прозрачный и обидный памфлетъ на его политику въ Польшѣ. Въ «Людяхъ сороковыхъ годовъ» Писемскій, въ лицѣ Мари, очень просто и правдоподобно уясняетъ намъ превращеніе институтки-монархистки въ передовую женщину пятидесятыхъ и шестидесятыхъ годовъ. Передовыя писательницы эпохи – Хвощинская, Жадовская, Марко Вовчекъ – бывшія институтки. Страшный севастопольскій разгромъ самодержавія ускорилъ и обострилъ процессъ разочарованія. Его можно считать эрою, когда слово «институтка» принимаетъ обидное значеніе существа, безнадежно отравленнаго искусственно привитою патріотическою слѣпотою, сословнымъ чванствомъ, идеалистическимъ сантиментализмомъ – всѣми нравственными тормозами изъ педагогическаго арсенала старинной реакціи. Но, собственно-то говоря, Герценовы монстры были уже далеко не правиломъ, a скорѣе исключеніемъ, и репутація институтскаго цѣлаго терпѣла за часть. Институтки, въ родѣ гувернантки Натальи Александровны, и развитыя ими ученицы звали и вели свой вѣкъ къ совсѣмъ другому берегу. Именно десятилѣтіе пятидесятыхъ годовъ показало, что, потерявъ одну половину своего воспитанія: дутый политическій идеалъ, русская дѣвушка развила въ себѣ другую, драгоцѣнную половину: политическій характеръ, – способность, потребность и готовность къ общественной работѣ, огромную статическую энергію будущей политической дѣятельности. Если мы обратимся къ изящной литературѣ того времени, – то любимая, общая, истинно злободневная и глубоко волнующая общество, схема ихъ почти неизмѣнно одна и та же y всѣхъ корифеевъ эпохи: y Typгенева, y Гончарова, y Писемскаго. Дѣвушка, сильная характеромъ, но слабая знаніемъ, ищетъ выхода изъ эгоистическаго сытаго прозябанія въ самоотверженную дѣятельность на благо общее и проситъ помощи y краснорѣчиваго мужчины. богато одареннаго талантами и знаніемъ, но слабаго характеромъ и безъ настоящаго аппетита къ политическому труду. Это – Ольга и Обломовъ въ «Обломовѣ», это – Шаликовъ и Вѣра въ «Богатомъ женихѣ», это – Настенька и Калиновичъ въ «Тысячѣ душъ», это – Саша и баринъ въ «Сашѣ» Некрасова. это – знаменитыя «тургеневскія женщины» и тургеневскіе же «лишніе люди». Отрицательно покаянное отношеніе къ мужскимъ характерамъ образованнаго барства, начатое Пушкинымъ, продолженное Лермонтовымъ, достигло своего апогея y реалистовъ пятидесятыхъ годовъ и, въ особенности, y Писемскаго, пропитавшаго свой стихійный талантъ глубочайшимъ благоговѣніемъ къ современнымъ ему новымъ женщинамъ и ядовитѣишимъ презрѣніемъ къ мужчинамъ. Жалѣть «лишнихъ людей» началъ лишь Тургеневъ, но вывести ихъ изъ этого плачевнаго званія, все-таки, не могъ. Чтобы соединять энергическихъ русскихъ дѣвушекъ любовными узами съ достойными ихъ людьми, русскимъ реалистамъ приходилось прибѣгать къ пріемамъ совсѣмъ не реалистическимъ: выписывать изъ Болгаріи фантастическихъ заговорщиковъ (Елена и Инсаровъ въ «Наканунѣ»), или выдумывать какихъ-то сверхъ естественно-дѣловитыхъ нѣмцевъ (Ольга и Штольцъ въ «Обломовѣ»).