Пойди туда, не знаю куда. Книга 4. Сват Наум

© А. Шевцов, 2021.

© А. Шевцов, иллюстрации, 2021.

© Издательство «Роща», оформление, 2021.

В оформлении книги используются «Небрежные рисунки» автора.

Часть первая

Вход

Птица Рах кругами начала подыматься вверх, к небу, бормоча: «Домой… домой…»

Нетот же поймал себя на том, что думает не о доме, а о том, что осталось позади: о богах, асурах, о том, как он вообще смог выжить рядом с существами такой мощи, и даже не слишком их разочаровал, судя по прощанию. Хотя…

– Он просто дурак, который не отвечает за свои слова! – вот как относился к нему Индрик. Хотя это, конечно, можно было рассматривать заклинанием, которым он его защитил. Вроде имени Нетот, которое защищало его все время.

И все же, как не быть дураком, когда попадаешь в мир, где живут владеющие знаниями?.. В таком мире ты дурак, и это твоя судьба!

– Так каким путем-то, домой?! – отвлекла его птица Рах.

Нетот поднял глаза и увидел, как свет этого мира разделяется с тьмой, полной звезд. Мир был словно огромная перевернутая чаша, наполненная светом. А над ним сияли звезды и лились млечные дорожки, ведущие в разные стороны.

– Ну, куда?! Решай быстрее!

И опять Нетот почувствовал себя дураком.

– Я думал, ты знаешь!

– Да я-то знаю. Но жить-то тебе. Куда выберешь, туда и отнесу.

– Так который из этих путей в мой мир?

– Все в твой!

Нетот непроизвольно принялся тереть кольца, которые подарили ему богини, в надежде получить подсказку. На поверхности купола света появился Красный всадник на красном кольце, помахал Нетоту рукой и показал вверх, после чего замер, глупо улыбаясь, словно сделал что-то умное.

Звезды засияли ярче и принялись явственно щебетать, словно стайка болтливых девчонок. Щебетали все наперебой, стараясь перекричать друг друга, так что от их шума Нетот лишь почувствовал головокружение. Наверное, это и является целью всех красавиц – сделать из мужчины дурака, у которого голова не соображает, а только кружится от любовных чар, подумалось Нетоту.

Млечные пути тоже ожили и начали по очереди словно загораться, становясь ярче. Богиня будто бы рассказывала человеку, чем один путь отличается от другого, но рассказывала на таком языке, который ведом лишь самым мудрым из мудрецов человеческого племени.

– Дурак я! – воскликнул Нетот.

– А?! – поперхнулась птица Рах недоуменно. – Это ты… а, ты хочешь сказать, ты же теперь будущее видишь? Понятно. Я тоже глупая, не сообразила. А что, хорошая мысль. Вот смотри, есть пара-тройка зародышей!

И все пути словно погасли в темноте, побледнев почти до невидимости, остались лишь три млечные закорючки, спиралями уходящие ввысь.

– Вот этот был заготовлен слишком давно. Это старый дурак. Его уже не исправить. Тебе, думаю, не подойдет… Ты же не хочешь быть старым дураком?

– Совсем не хочу! – воскликнул Нетот, не понимая, к чему птица повела весь этот разговор, и от этого чувствуя себя еще глупее.

Одна из млечных спиралей тут же погасла.

– А вот этот, пожалуй, маловат. Двенадцать лет дурачку. Он под себя ходит. Ты не хочешь быть двенадцатилетним дристуном?

– Конечно, не хочу! Ты к чему это все?

– Ну, тогда все определилось! – воскликнула птица Рах, резко набирая скорость по направлению к оставшейся млечной закорючке. – А что, мудрый выбор! Я тобой горжусь!

– Какой выбор?! Какой выбор?! – закричал Нетот, чувствуя, что по глупости попался на какое-то плутовство, и его бы стоило остановить, пока не поздно.

Но скорость стала такой, что в ушах загудело, и птица Рах только переспрашивала, как старая, глухая тетеря:

– А? Что?! Тебе нравится?

Нетот попытался натянуть волосяной пояс Солнцевой сестры, чтобы остановить птицу, но тут они оказались перед висящими в пространстве Вратами, от которых, оказывается, и начиналась эта млечная спираль.

Врата были удивительно похожи на те, к которым Нетот когда-то подымался по всходу с Учителем и Баимом. И тоже были закрыты. А то, что они жутко прочные и твердые, Нетот помнил.

– Эй-эй, убьемся! – закричал он птице, еще сильнее натягивая свой повод.

– Небось, небось, прорвемся! Царства небесные силой берутся! – крикнула в ответ птица Рах, зазвенела своей мелодичной песней и принялась набирать скорость, метясь в самый створ ворот.

Нетот непроизвольно зажмурился, ожидая удара, но удар произошел где-то впереди. Нетот распахнул глаза и увидел, как створки ворот разлетаются, пропуская их в белое марево, а когда обернулся, успел заметить, как они быстро захлопнулись за ними, едва не прищемив птице Рах хвост.

Они с птицей дружно заорали, выпуская то, что накопилось в груди, словно мчащиеся с крутой горки на санках. Вот только горка эта вела вверх.

Скорость их все возрастала, видимо, благодаря млечному пути, который их подхватил. Сначала был только свистящий мимо белесый туман, затем замелькали, словно они летели сквозь слоеный пирог, полосы звезд, света и тьмы, чередуясь без всякого порядка, на взгляд Нетота.

Это длилось долго, так что Нетот почувствовал, что начинает засыпать, несмотря на все свое внутреннее напряжение. Это его пугало, поскольку можно было свалиться с птицы, и, как он предполагал, потеряться в этих бесконечных пространствах.

Он изо всех сил цеплялся за уздечку, но сон одолевал его, расслабляя тело, и он собрал все свое сознание на одном: не разжать руки, держащие подарок богини, не выпустить волшебный пояс…

Дурак

– Поди, дурак, принеси дров!

Визгливый голос младшей невестки привычно разгонял его сон, но он столь же привычно укутывал его в еще плотные остатки сна.

– Да вели ему и воды принести! – подхватила старшая невестка. – Скажи, кормить не будем, если не принесет!

– Слышал, дурак, давай дров и воды! – завизжала младшая.

Дурак довольно успешно защищался сном от голосов, но невестки не отставали и стали кидать в него валенками. Валенкам сон сопротивлялся плохо…

Он, оказывается, спал на печи, и спать становилось все труднее, потому что печь остыла, и под тулуп, которым он укрывался, задувало. Дров нести все-таки придется…

Дурак все же попытался натянуть тулуп на голову, чтобы не попали сапогом, и почувствовал, что его руки сжимают какую-то веревку. Он поднял ее к глазам. На печи было темно, но в бабьем куте горела лучина, и в ее скачущем свете он разглядел, что это был плетеный из волоса поясок. Руки вцепились в него, будто от этого зависела его жизнь. Что-то знакомое было в нем, что-то он узнал… только вспомнить не мог… но тут невестки совсем зашлись криками, требуя нести дрова.

– Да, а вы-то что?! – зевнул дурак, усилием разжал руки и лежа принялся подпоясывать плетеным пояском свою рубаху. Руки затекли, и пальцы плохо шевелились, но он все же упрямо навязал несколько узлов, словно боясь потерять свой новый поясок. Он не знал, что в этой веревочке такого ценного, но знал, что никому ее не отдаст.

– Как, мы-то что?! – закричали они в голос. – Вишь, на улице мороз какой! Как мы тебе лед на реке прорубим?!

– Я ленюсь, – снова зевнул он.

– Как ленишься?! Ленится он! Небось, как кашу хлебать, так первый с ложкой прибежишь! Неси дров, а то скоро совсем изба выстынет!

– Не, не хотца! – закутался он в тулуп.

– Тебе братья обещали из города красный колпак привезти? Вот они вернутся, а мы скажем им, чтобы не отдавали!

Это возымело действие, и дурак представил себя в красном колпаке. Это было желанно. Поэтому он свесил с печи ноги, нащупал валеные сапоги, стал обуваться. Тут, правда, показалось ему странным, что ему так хочется иметь красный колпак, и указательный палец его руки привычно полез поковыряться в носу…

Но поковырять ему не дали.

– Поди уже! – закричала младшая невестка. – Опять в носу ковыряется! Вот ведь любитель мух считать!

Дурак вздохнул, вынул палец из носа, слез с печи, взял топор из запечка и пошел из избы. Мороз он не любил, любил он тепло, почему и жил на печи. Но сегодня его что-то грело. И это тоже было необычно и вызывало смутное удивление. Но тут на глаза ему попались дрова – длинные и нетолстые березовые стволы, что навозили они с братьями с болота, где стоял один сухостой.

Дурак принялся привычно рубить дрова. Брал левой рукой посередине ствола, клал хлыст тонкой частью на толстый пенек и одним ударом наискосок перерубал ствол, отсекая ровные полешки длиной поменьше аршина – как раз чтобы в печку входили. Когда тонкая часть была перерублена, толстую он клал на пенек серединой и рубил двумя руками.

Ему доставляло наслаждение, что он может перерубить почти любое дерево с одного удара. Но если все же оно не перерубалось, дурак брал такой надрубленный ствол руками и ломал. Силушкой бог дурака не обидел!

Нарубив дров, он сгреб все сразу в охапку, чтобы не ходить дважды, с трудом протиснулся в двери и пронес дрова к печи. Младшая невестка, заслышав, что он перестал рубить, стояла наготове, чтобы открыть ему дверь и сразу же за ним захлопнуть ее, чтобы тепло из избы не выходило. Бросив с грохотом дрова возле печи, дурак взял две деревянных бадьи в одну руку и пошел за водой на реку, по дороге прихватив топор.

– Рыбки бы наловил! – крикнула вдогонку старшая невестка.

Речка протекала сразу за огородами. Небольшая такая, но рыбная. Зимой рыба в малых речках и озерах задыхается, поэтому ее тянет к прорубям. Вся деревня брала воду в реке, и потому у каждого дома была своя прорубь.

Дурак по протоптанной дорожке прошел прямо к своей проруби, вырубил топором свежий лед, что намерз за ночь, вычерпал ледышки бадьей, подождал, пока вода продышится, и зачерпнул одно ведро. Второе он наполнять не стал, а опустил бадью под воду, держа за веревку, привязанную к деревянной ручке, и притопил толкачом – палкой, которая у него была припасена возле проруби на этот случай. И стал ждать.

Мелкая рыбешка появилась мгновенно, толкаясь у самой поверхности. Но мелочь дурак ловить не хотел. Ему хотелось поймать щуку. Как только появилось что-то покрупнее, он тихонько подвел ведро к поверхности воды, и рыба оказалась внутри ведра. Он вынул и вышвырнул добычу на лед. Это были окуни и подлещик. И еще какая-то мелочь, которую он старательно бросал обратно в воду, пока ее не прихватил мороз.

Так дурак повторил несколько раз и наловил больше, чем обычно. Уж очень хотелось ему поймать щуку…

При мысли о щуке какое-то смутное воспоминание шевельнулось в его сознании, но спряталось, как только он его заметил. И все, что удалось ему вспомнить, что щуки бывают такие, что могут исполнять желания. Надо только сказать: «По щучьему велению, по моему хотению!»

Но щука сегодня не ловилась. Поэтому дурак воткнул свой толкач в сугроб возле проруби, зачерпнул воды второй бадьей, побросал в нее пойманную рыбу, – все равно уху варить будут в этой воде, – и пошел к дому.

Тут пришла ему дурацкая мысль: а зачем, собственно, ему ловить щуку, если сказать: «По щучьему велению, по моему хотению», – он и так может! Вот только что ему хочется-то?

Тут вспомнился ему красный колпак и красные сапоги с загнутыми носами, которые обещали ему старшие братья. И еще синий кафтан, перетянутый в несколько обхватов широким поясом. Как у стрельцов!

– Вот хочу быть таким же красавцем, чтобы, когда мы идем строем сквозь деревню, все девки из изб выскакивали и делали вид, что и не глядят вовсе… так, бросают косые взгляды из-под бровей! – подумалось дураку.

У дураков места сомнениям нет. Подумано – сделано!

– По щучьему велению, по моему хотению, хочу в стрельцы!

Произнес и принялся радостно озираться по сторонам, словно стрелецкий наряд должен был с неба на дорожку упасть. Даже губу отвесил, так что зубы стынуть начали в открытом рте.

Однако ничего не выпало, и драный тулупишко синим кафтаном тоже не стал. Так и пришлось дураку нести воду с рыбой в избу. Там поставил он ведра на скамью в бабьем закутке у печи, а сам улез к себе на печь. И надо признать, почувствовал себя весьма расстроившимся, хотя ощущал, что чувство это было ему досель незнакомо и непонятно.

Лег, накрылся тулупом, отвернулся лицом к стене, ухватился обеими руками за поясок и загрустил, затосковал, да так, что даже заплакал тихонько.

Младшая невестка услышала его сопение, залезла на голбец, сунула голову к нему на печку и принялась трясти за плечо:

– Ты чего, дурак, не плачешь ли часом? Ты прекрати, дурак такой, не обижайся! Мы же не со зла!

– Чего он там? – крикнула старшая невестка снизу.

– Плачет, чегой-то!

– Вот дурак! Чего это он! Не плачь, сейчас ушицу сварим, кашки! Поешь, будет хорошо.

– Да я не плачу, – буркнул дурак в ответ и шмыгнул соплями. – Так, чего-то… Не так все!

– Да не плачь ты, не плачь. Мы же тебя любим, дурачину, – не отставала младшая невестка. – Ну, неудачный ты у нас. Зато хороший. Не плачь!

Дурак уж и не знал, как сделать, чтобы невестки отстали, но тут в дверь избы бухнул пудовый кулачище, дверь отворилась, и в избу ввалились два дюжих стрельца.

– Так, хозяева, велено призыв объявить. Царь-батюшка прибирает в стрельцы охочих молодцов. Нет ли в семье кого дюжего и неженатого, кто готов на царскую службу пойтить?

Прибор

Один стрелец остался у двери, прислонившись к стене, второй прошел за стол, снял шапку с меховой опушкой, перекрестился в красный угол и уселся, достав из кафтана какие-то бумаги.

– Я десятник здешней заставы. Кто старший мужчина в семье?

Старшая невестка поклонилась ему:

– Мой муж.

– Зови!

– Они с братом, с ее мужем, в Суздаль торговать уехали… Скоро вернуться уж должны!

Десятник в сердцах бухнул по столу кулаком.

– А этот кто? – показал он на дурака.

– Это ихний младший брат, деверь наш!

– Он тяглый?

– Не, он дурачок. Отец помирал, все имущество и тягло на старших братьев записал…

– Ага, не тяглый, значит! Тогда мы его забираем!

Невестки заголосили, но десятник зыркнул на них, и они прикусили уголки платков, словно кончики языков.

– А куда вы его? – спросила все же старшая. – В стрельцы, что ль?

– Пока к нам на заставу, при сторóже нашей похоронная ватага собирается стрелецкая. Будут мертвяков, что после моровой язвы остались по деревням, собирать.

Невестки завыли в голос, но десятник поднялся, спрятал бумаги, одел шапку и подошел к печи, с которой дурак смотрел на него широко распахнутыми глазами:

– В стрельцы хочешь?

Дурак радостно закивал, но своего не упустил:

– А красную шапку и синь кафтан дадут?

– Дадут-дадут! – засмеялся стрелец у двери.

– Догонят и еще дадут! – буркнул десятник и мотнул дураку головой, чтобы спускался. – Станешь стрельцом, полагается по наряду: кафтан синий, шапка красная, сапоги юфтевые, пищаль, бердыш и сабля, со свинцовым и пороховым запасом.

Дурак подхватился и кубарем слетел с печи.

– Сбылась мечта дурака! – кривовато усмехнулся стрелец, что стоял у двери.

– Давай бегом! – прикрикнул в ответ десятник.

И дурак принялся обувать сапоги и одеваться.

– И топор прихвати! – сказал стрелец, выходя из избы вслед за десятником.

Пока дурак обувался и одевался, младшая невестка метнулась на кухню и собрала ему узелок с едой.

День был в разгаре, солнышко ярко светило, видать, к морозцу, скрипел снег под полозьями саней, а сани сами везли дурака, словно по щучьему велению, прямо к его мечте, так что он мог лежать на сене и глядеть в небо… Единственное, что его занимало, это то, что на стрельцах были обычные, серые кафтаны.

Стрельцы, что входили в избу, оба были стремянными, на конях. Третий сидел в телеге и правил лошадью.

– Слушай, – спросил его дурак. – А почему у вас кафтаны не синие? Может, вы меня обманули?

– Синие – это же праздничные, строевые! А так полагается походные кафтаны носить. Серые или черные, смотря в каком полку…

– Эх, хорошо! – ответил дурак и снова уставился в небо.

Отряд объехал сначала деревню дурака и прибрал двух гулящих людей, которые прибились по избам на зиму. Затем поехал в соседние деревни, и там забрали еще несколько человек. Гулящие люди – обуза в хозяйстве, их кормить надо, поэтому выдавали их стрельцам легко. Да и они сами задавали только один вопрос: «На достаток поставят? Кормить-одевать будут?»

И как только определялось, что зимой они будут сыты и в тепле, одевались, прихватывали с хозяйского двора какой-нибудь инструмент и шли к розвальням. Инструмент хозяева отдавали неохотно, но лучше было потерять топор, чем целую зиму кормить лишний рот. Да и со стрельцами особо-то не поспоришь.

Все расселись в санях, но дурак, на правах самого первого, лежал посреди саней на соломе, и никто его не беспокоил.

Набрав пяток человек странных людей дураковатого вида, десятник сказал, что пока хватит, наверное, и повернул к заставе.

На обратном пути проехали они через деревню дурака. И тут из избы выскочили оба его брата и подхватили лошадь десятника под уздцы, чтобы поговорить. Дурак им обрадовался и радостно закричал, что ему обещали синий кафтан и красную шапку. Братья на него только покосились и принялись расспрашивать десятника.

– Господин стрелец… – обратился к нему старший брат, который был самым умным в семье и остался за старшего мужчину в доме.

– Десятник! – поправил его стрелец.

– Господин десятник, – поправился старший брат и поклонился, – вы у нас брата забрали.

– На государеву службу, – ответил десятник. – По прибору.

– По прибору али нет, но вы нас работника лишили, – подхватил средний брат.

– Зато и рта лишнего тоже. Али вы что против государева указа сказать хотите?

– Это так, это так, – закивал старший брат. – То есть, нет, против указу, конечно, нет. Но и нас понять можно. Мы за брата печемся. Я старший, без моего согласия вы его не возьмете.

– И что ты хочешь?

– Будет ли он на довольство поставлен?

– Конечно! Пищевое и одежное.

– То есть стрелецкое?

– Ну, пока мы его в похоронную ватагу берем. Застава наша, вы знаете, на шуйской дороге стоит. А в Шуе моровая язва была. Но, говорят, в октябре, ушла. Наша задача – не пустить язву в Суздаль и дальше в Москву.

– И что, уже добралась до заставы?

– Похоже, добралась. Дальше не прошла. Мы всех проезжих в пяту разворачиваем. Они в ближние деревни едут. Вот, пришла весть, ближняя к нам деревня вся вымерла… Хоронить надо…

– Так это, господин десятник, дело опасное! Этак вы нам брата уморите! А что нам с этого?

К этому времени вокруг них стали собираться деревенские, и десятник уже поглядывал на них с легкой тревогой.

– А что вы хотите?

– А скажите, господин десятник, если он в похоронной ватаге, у него все права стрелецкие будут?

– Какие права?

– А вот право иметь торговое место на посаде в Суздали?

– Ну, это вы не ко мне. Это вам к голове нашему надо.

– А где он?

– Так вы же стрелецкую слободку под Суздалем знаете? Вот там и найдете. Спросите, вам покажут. Но думаю, в этом вам отказу не будет.

– А вот хотим мы из тяглых крестьян в купеческое сословие записаться, в этом нам помощь возможна?

– А ты умен! Ну, это не знаю… Хотя, если ваш братишка хорошо себя проявит, тут все может быть. Голова наш из боярских детей, он чуть не у боярина Морозова служил. Скажите вашему братишке, чтобы служил гораздо, если голова поспособствует, все возможно, глядишь, и станешь однажды гостем!

Братья развернулись к дураку и дружно показали ему здоровенные костлявые кулачищи:

– Слышь, дурак, служи гораздо!

– А я чё, – заулыбался в ответ дурак, – служить я могу! Пусть только красную шапку и синий кафтан дадут!

– Ты нас понял! Служи гораздо, а то все бока обломаем. Раз уж ты наших баб без помощи оставил, так хоть семье помоги подняться!

Гулящие вокруг дурака захохотали. Но он поднялся в телеге, снял шапку и поклонился братьям в пояс:

– Благословите, братцы, порадеть за семью и род наш! А я вас не подведу!

Браться перекрестили его и дружно прогудели:

– Благословляем!

А затем сняли шапки и поклонились сначала брату, потому десятнику, а потом миру, толпящемуся вокруг.

Десятник переглянулся со вторым стрельцом, дернул уважительно бровью и махнул рукой в перчатке:

– Трогай!

Имя

Народец в похоронную ватагу подобрался хороший, веселый и простой – всех простых парней, всех деревенских дурней собрали. Зубов, правда, почти у всех, кроме дурака, не хватало. У некоторых не доставало и ушей, и пальцев. Зато поесть любили все, собственно, за еду и продались. И как только братья дурака пропустили их поезд, дружно загалдели о том, скоро ли их покормят.

Десятник ответил, что сначала всех запишут и определят на постой, а потом сами себе и сварите, чем вызвал гул недовольства у всей гулящей братии. Дураку стало жалко приятелей, он достал узелок, что собрала ему невестка, и протянул соседу:

– Ешьте, братцы!

Узелок тут же был развязан и поделен на всех. Дураку тоже выделили честную долю от краюхи хлеба. Дураку почему-то последний день есть совсем не хотелось, хотя раньше, как он помнил, поесть он был не дурак… Он спрятал краюху за пазуху и уставился в небо. На улице было морозно, но ему почему-то не было холодно, и он радовался жизни…

Застава была устроена в брошенной деревеньке, стоящей прямо на дороге. Саму дорогу перегородили полосатым бревном и соорудили возле него будку, где сидел часовой. Возле будки по обе стороны дороги горели костры, чтобы не пропустить чуму.

Стрельцы стояли в паре крайних изб, из которых жильцы ушли, как только началось поветрие. Одну из них получше занимал десятник.

На заставе ватагу приняли стрельцы, велели с телеги не сходить, по избам не лазать, когда позовут, по одному заходить в избу десятника, шапку снимать, говорить, как зовут. Выходили из избы с черными балахонами в руках, которые тут же и надевали поверх сермяков и тулупчиков. Балахон на стрелецкий кафтан похож совсем не был, зато ватага сразу стала глядеться единообразно, как полагается в настоящем войске.

Когда дошла очередь до дурака, он зашел в избу, снял шапку и встал перед столом, за которым сидели десятник, поп и писарь. Из всех изб эта была единственная со слюдяными окнами. Но внутри все равно было темно, и потому на столе стояли подсвечники с сальными свечами. Но свечи не жгли, жгли лучины в воткнутых в стены светцах.

Завидев попа, дурак перекрестился на попа вместо иконы и поклонился писарю. Поп кивнул и перекрестил его со вздохом – что с дурачины взять?!

– Как зовут? – спросил писарь, облизал перо и макнул в медную чернильницу с единорогом на боку и маленькими колечками, чтобы привязывать к поясу.

– Дураком!

Поп опять вздохнул, писарь поморщился:

– Дураками всех зовут! Имя какое?

– Так и имя, поди, такое же!

– Тебе, что, имя при рождении не нарекли? – поднял писарь на него удивленные глаза и переглянулся с попом.

Дурак понял, что речь идет о чем-то, что даже дураку полагалось знать, и постарался понять эту странность. Действительно, у старшего брата было имя, у среднего тоже было. И у жен ихних были имена. А вот было ли у него?.. Сколько ни силился, на ум ничего не приходило…

– Так дурак и дурак… – пробормотал он. – Сколько себя помню…

– А ты помнишь себя? – спросил поп, и дурак впал в еще большее недоумение, потому что не мог понять, что значит – помнить себя…

Не дождавшись ответа, писарь с попом вопросительно уставились на десятника. Тот даже растерялся:

– Так кто же мог знать, что он имени не помнит!

– А тебе бумага почто дана была, как не записать сразу имя, из какой деревни, какого звания?

– Да не в стрельцы же прибирали! В похоронных! А, вспомнил, братья, кажись, его Федотом звали!

– Точно, Федотом? – переспросил писарь.

– Точно! Пиши.

– Значит, ты Федот? – спросил писарь дурака.

Дурак задумался, и было ему очень странно обнаружить, что он не просто так, а Федот… Да и имя это как-то отзывалось у него, он кивнул, а сам попытался приложить к себе имя, и никак не мог понять, куда же его в себе приспособить, и как имя прилаживать нужно. Но когда стрелец, выдающий балахоны, его окликнул, имя словно дернуло за что-то внутри него, и он повернулся на зов.

Это было так странно: совсем незнакомая и чужая вещь – имя – за что-то словно цеплялась, и дурак даже чувствовал, что она будто пускает корни внутри него, прорастая в нем так, что он весь менялся.

– Эй, Федот, – сказал ему десятник, – когда тебя по имени кличут, надо отвечать: я! Понял?

– Ага, – ответил дурак.

– Не ага, а есть! Понял?

– Ага.

– Федот, ты дурак?! – прикрикнул десятник, и дурак вдруг почувствовал удивительное состояние: д урак словно отделился от него и стал относиться к имени…

– Кажись, да… – в растерянности ответил он, чувствуя, что его лишают чего-то важного, привычного. Словно у него вся жизнь разваливалась.

– Федот! – снова крикнул стрелец с балахонами.

– А? – отозвался дурак и почувствовал, что ответил это как бы и не он, а то имя, которое прорастало в него. Подумал и добавил: Я!

Все присутствующие переглянулись и засмеялись с облегчением.

– Гляди ты, не полный дурак! – сказал писарь.

– Может, он не безнадежный? – покивал поп.

– Сейчас посмотрим, – откликнулся десятник и рявкнул на дурака начальственным голосом:

– Федот!

От его окрика что-то в дураке напугалось и хотело шмыгнуть к дверям, а что-то вдруг подалось вперед и ответило:

– Я! Чего?

– Подойди к столу, получи балахон!

– Ага, – ответило из дурака что-то, что ощущало себя Федотом, и пошло к стрельцу с балахонами.

Оно пошло, а тело осталось стоять, и дурак в обалдении замер, обернулся и уставился на свое тело, которое растерянно замерло на месте. В следующий миг он понял, что это дурак стоит, а он, который смотрит, это Федот, и ему странно, что тело его не слушается.

Ощущения эти длились лишь краткое мгновение. Затем раздвоение пропало, он понял, что стоит и моргает глазами, не в силах понять, что с ним происходит.

– Ну, чего стоим! – прикрикнул десятник еще раз.

И Федот пошел получать новую одежду. А получив, попытался натянуть ее на себя поверх тулупчика, но парень он был крупный, и этот балахон на него не налез. Пришлось подбирать ему самый большой. Подобрали, померили.

– Такого богатыря не грех и в стрельцы определить, – сказал писарь.

– Поглядим, – буркнул в ответ десятник.

– Так у вас скоро новый прибор подходит. Проверь его, как он из самопала палит.

– Проверю, – ответил десятник и махнул рукой Федоту. – Иди к своим.

Федот в задумчивости вышел из избы и забрался в сани на свое место, где закопался в сено и начал болеть. Странная вещь – имя, – ощущалась живущей в нем своей жизнью. Она словно всасывалась во все его жилки и косточки, шевелилась и заставляла о себе думать. Никогда не испытывал он таких ощущений и боялся их.

Словно что-то чужое теперь проникло внутрь него и жило в нем собственной жизнью, а с ним входила какая-то определенность. Получалось, что теперь можно было рассматривать самого себя. Но эта определенность выдавливала из него ту безмятежность дурацкой жизни, которой он был наполнен ранее, и это пугало…

Вышел из избы десятник, свистнул стрельцам. Те принесли четыре багра с крюками, вручили похоронщикам. Стрелец, который правил до этого с лошадью, спросил:

– Кто с санями-то управляться умеет?

– Ну, я умею, – ответил один из гулящих.

– Значит, тебе и управляться дальше. Сено для лошади в санях, – и отдал ему вожжи.

Подошло с пяток стрельцов с бердышами. Десятник приказал им:

– Отведете на постой в хутор. Покажете все. Объясните, чего делать. Сами в деревню не ходите.

– А еда? – крикнул кто-то из похоронных.

– Да, еду им выдайте там, в хуторе, – показал десятник на пару котомок, приготовленных на крыльце. Махнул рукой: «Отправляйте!» – и ушел в свою избу.

– Стройся, вы, уроды! – скомандовал бородатый стрелец и провел кованным подтоком бердыша черту перед собой. – Чтобы ноги на черте были! Живо!