Читать книгу: «Теорема Рыбалко. Уравнение со смертью»

Глава 1

Каникулы. Слово-то какое… В теории – свобода, отдых, безмятежность. На практике, когда тебе тридцать два, ты учитель математики в лицее им. Лобачевского в славном (читай: сонном) городке Зареченске, а все планы на лето свелись к борьбе с пылью в хрущевке и перечитыванию детективов Агаты Кристи (потому что новых хороших не пишут, а плохие – как нерешаемая система уравнений), каникулы приобретают отчетливый привкус стагнации. Пыльной, вязкой, июльской. Производная ее жизни явно стремилась к нулю.

Олеся Федоровна Рыбалко тащила из «Магнита» два увесистых пакета. В одном – стратегический запас печенья «Юбилейное» и гречка (основа выживания). В другом – молоко, йогурты (иллюзия здорового образа жизни) и бутылка дешевого вина (суровая реальность вечера пятницы). Солнце пекло немилосердно, асфальт под ногами плавился, отдавая волнами тепла. Воздух колыхался, искажая очертания девятиэтажек. Где-то орали дети, гоняя мяч, где-то истошно лаяла собака. Запахи – коктейль из раскаленного асфальта, пыли, чьего-то пережарившегося шашлыка и сладковатого душка перезревшей черемухи из палисадника. Стандартное уравнение летнего Зареченска: Жара + Пыль + Бытовуха = Лето.

«Ой, всё! – мысленно выругалась Олеся Федоровна, перекладывая пакеты из руки в руку. – Еще и лифта нет». Мотивация двигаться дальше стремилась к абсолютному нулю быстрее, чем скорость свободного падения. Хотелось бросить все, сесть тут же на раскаленную лавочку и зарыдать от бессмысленности бытия. Или выпить этот йогурт. Сразу. Но образ учителя математики, пусть и на каникулах, обязывал. Хотя бы дойти до подъезда.

Она уже почти поравнялась со своим домом – типовой пятиэтажкой цвета выцветшей охры. Взгляд автоматически скользнул вверх, к окнам. На пятом этаже, в квартире прямо над ней, обитала Людмила Семеновна Голубева. Местная Шапокляк в миниатюре. Бухгалтерша (вечно ворчала про работу, значит, еще не на пенсии), вдова, профессиональная сплетница и архивариус всех соседских грехов. Ее балкон был личным барометром настроения дома: если там торчала фигура в халате и бигуди – жди скандала из-за мусора, парковки или пропавшего кота Барсика.

И сейчас на балконе что-то происходило. Шторы на двери в квартиру дергались, как в лихорадке. Слышались приглушенные, но явно взвинченные голоса. Писклявый, визгливый – это Людмила Семеновна. И низкий, мужской – гневный, отрывистый. «Опять кого-то донимает», – подумала Олеся без особого интереса, лишь бы не ее. Олеся и так была на ножах с ней после того случая с якобы неправильно выброшенными старыми конспектами (а они были черновиками новой олимпиадной задачи!).

Олеся сделала еще пару шагов к подъезду, уворачиваясь от вылетевшего из-за угла на велике пацана. Голоса сверху вдруг резко затихли. «Ну, слава богу», – облегченно вздохнула она про себя. Только рука потянулась к железной двери подъезда…

Раздался оглушительный ГРОХОТ! Что-то тяжелое ударилось о балконные перила сверху. Металл звякнул, жалобно прогнувшись. Олеся инстинктивно отпрянула от двери, запрокинула голову.

И увидела. Увидела на все сто процентов зрением, подкорректированным годами проверки контрольных на внимательность.

Людмила Семеновна Голубева. В своем ярком, цветочном, домашнем платье. Она не падала. Ее вытолкнули. Сильный, резкий толчок в спину. Ее фигура на миг зависла в воздухе над разрушенными перилами, руки беспомощно взметнулись вверх. Ее лицо, обращенное назад, к балкону, было искажено не страхом, а чистейшей яростью и шоком. Она успела что-то крикнуть. Одно слово. Короткое, отрывистое. Может, имя? Может, ругательство? Шум улицы заглушил его.

И я увидела Его. В проеме распахнутой балконной двери, на фоне темноты квартиры. Мужской силуэт. Высокий, широкоплечий. Он замер на секунду, будто ошеломленный содеянным. Или оценивающий результат? Его лицо было в тени. Но поза… Поза была четкой: одна рука все еще была выброшена вперед, в жест толчка.

Время замедлилось. Мозг, привыкший к формулам и доказательствам, отказался обрабатывать информацию. Ошибка вычисления? Галлюцинация от жары?

Потом был звук. Тот самый, который врежется в память навсегда. Не громкий удар. Не звон. Что-то тяжелое, глухое, влажное. Как огромный спелый арбуз, шлепнувшийся с высоты на асфальт. «Хлюп», – пронеслось в голове, абсурдно и леденяще.

Олеся Федоровна замерла. Мир сузился до точки на асфальте у подъезда. До того места, куда рухнуло яркое цветочное пятно. До нарастающего гула – сначала тишина, потом недоуменный гул голосов, потом чей-то пронзительный, истеричный вопль: «Человек упал!!!»

Пакеты выскользнули из онемевших рук. Молоко хлюпнуло, разливаясь белой лужей по серому асфальту. Йогурты покатились под машину.

– Нет… – выдохнула Олеся, не веря глазам. – Не может быть…

Но тело знало. Знало, что разум отказывался принять. Олеся стояла, вжавшись спиной в горячую стену подъезда, не в силах пошевелиться. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди и присоединится к той белой луже на асфальте.

Людмила Семеновна Голубева. Больше не смотрела в чужие окна. Она смотрела в небо. Невидящими глазами. А вокруг нее уже сбегались люди. Кто-то крестился, кто-то звонил в телефон, кто-то просто стоял с открытым ртом.

Жара вдруг стала ледяной. Каникулы закончились. Только что. Вместо скуки – чистый, неразбавленный ужас. И она видела Его. Того, кто стоял в дверях балкона. Того, кто толкнул. Силуэт. На пятом этаже. Над ее головой.

– Ой, всё… – прошептали пересохшие губы. – Олеся Федоровна, похоже, ваши летние каникулы только что приобрели очень специфический вектор… направленный прямиком в самое пекло.

Рука сама полезла в карман шорт за телефоном. 112. Система координат реальности треснула. И производная ее жизни резко рванула вверх. К хаосу. Теперь надо было вызывать полицию. И пытаться объяснить капитану Очевидности, что это был не несчастный случай и не самоубийство. Что она видела убийцу. Видела сам момент.

Вот только кто ей поверит? Учительнице математики, которая тащит пакеты из «Магнита» и от жары чуть не падает в обморок? В нашем сонном Зареченске, где самое страшное ЧП – это подожженная урна хулиганами?

«Ну, Рыбалко, – подумала Олеся, с трудом набирая дрожащими пальцами злосчастные цифры и глядя на разлитое молоко и тело соседки. – Похоже, твоя теорема о спокойном лете только что была не просто опровергнута. Ее доказали от противного. Со страшной, кровавой очевидностью». И этот аргумент лежал теперь прямо перед подъездом.

Глава 2

Сирена. Такая дурацкая, пронзительная, как скрежет мела по доске в тишине класса. Она впивалась в виски, сливаясь с гулом в ушах от собственного шока. Олеся стояла, прислонившись к раскаленной стене подъезда, и смотрела, как синяя «мигалка» полицейской машины окрашивает жуткую сцену передо мной в сюрреалистичные цвета. Людмилу Семеновну уже накрыли какой-то тканью – синей, казенной. Белое пятно мелькнуло – скорая. Но врачи лишь развели руками, поговорили с полицейскими и стали собирать свои сумки. Опоздали. Навсегда.

Пакеты лежали рядом, как жалкие памятники рухнувшей рутине. Молоко образовало белую, уже подсохшую по краям лужу. Один йогурт кто-то нечаянно раздавил сапогом – розовая клубничная жижа смешалась с пылью. «Символ дня», – мелькнула абсурдная мысль. Розовый хаос на сером фоне.

Из машины вылезли двое. Первый – капитан, судя по погонам. Мужчина лет сорока пяти, с лицом, на котором усталость боролась с привычным скепсисом. Выглядел он так, будто видел все виды человеческой глупости и подлости и давно перестал этому удивляться. Второй – помоложе, лейтенант. Плотный, с добродушным, слегка простоватым лицом. Участковый, наверное. Знакомый всей округе. Семеныч, кажется?

Они направились к телу, перекинулись парой слов с врачом, потом капитан окинул взглядом собравшихся зевак. Взгляд его скользнул по учительнице, задержался на разлитом молоке и раздавленном йогурте, и в его глазах мелькнуло что-то вроде: «Вот идиотка, надо же было так растеряться». Олеся почувствовала, как по щекам ползет жар. Не от жары. От унижения и злости. Она не растерялась! Она видела!

– Кто вызывал? – спросил капитан, голос глухой, без эмоций. Как будто спрашивал про последний автобус.

Олеся подняла дрожащую руку.

– Я. Олеся Федоровна Рыбалко. Соседка снизу. Я… я видела.

Капитан (на бирке «Петренко») подошел ко мне, лейтенант Семеныч – следом, добродушно-любопытный.

– Видела что, гражданка? Как она падала? – Петренко достал блокнот.

Олеся сделала глубокий вдох, пытаясь собрать мысли в кучу. Они рассыпались, как шарики от подшипника по наклонной плоскости.

– Нет. То есть да, падение я видела. Но… ее не упала. Ее вытолкнули. С балкона. Я видела человека. Который толкнул.

Петренко поднял бровь. Скепсис на его лице стал ощутимым, как запах пыли после дождя.

– Вытолкнули? Вы уверены? Может, вам показалось? Жара, стресс… – Он махнул рукой в сторону солнца, словно оно было главным свидетелем обвинения.

– Нет! – голос дрогнул, но Олеся вцепилась в его уверенность. – Я только подошла к подъезду. Услышала грохот – это он ее в перила балкона толкнул сначала, перила погнулись. Потом я подняла голову и… видела. Как он толкает ее в спину. Сильно. Она отлетела за перила. И я видела его! В дверях балкона! Мужчину! Высокого, широкоплечего!

Семеныч заинтересованно крякнул:

– Ого! Так прямо и толкнул? Нарочно?

– Нарочно! – почти выкрикнула Олеся Федоровна. – Это был явный толчок! Умышленный! Он стоял… вот так! – Она неловко изобразила выброшенную вперед руку.

Петренко записал что-то в блокнот. Медленно. Буква за буквой.

– Силуэт. В дверях. Лица не разглядели, естественно?

– Естественно! – огрызнулась Олеся. – Он был в квартире, в темноте! Но силуэт – ясный! Мужской! И толчок – ясный!

– Может, они просто спорили, он размахнулся, не рассчитал… – предположил Семеныч с видом человека, пытающегося примирить непримиримое. – Бабушка наша, Людка, она ведь ого-го! Заведется – сама любого могла толкнуть!

– Она не «сама упала» и не «толкнула в ответ»! – зашипела учительница, чувствуя, как на глаза наворачиваются предательские слезы злости. – Ее вытолкнули за пределы балкона! С пятого этажа! Это не «не рассчитал»! Это убийство!

Петренко вздохнул, как учитель, выслушивающий бредовый ответ у доски.

– Гражданка Рыбалко… Олеся Федоровна, да? – Он глянул на мои документы, которые я машинально достала. – Учительница математики… Стрессовая ситуация. Солнце палит. Вы несете тяжелые пакеты. Глаза могли подвести. Мозг дорисовывает страшное. Банальная бытовая трагедия. Пожилая женщина, балкон старый, перила ржавые… Перевесилась за бельем, перила не выдержали. Или… – Он многозначительно посмотрел на окна пятого этажа. – Или решила свести счеты с жизнью. Одинокая, характер тяжелый… Такое бывает.

Олесю Федоровну затрясло. От возмущения. От беспомощности.

– Свести счеты?! Да Людмила Семеновна жизнь любила больше всего на свете! Чужую – особенно под микроскопом! И перила были целые! До этого толчка! Я слышала, как они погнулись, когда он ее в них втолкнул! И я видела человека! Силуэт! Толчок!

– Силуэт, – повторил Петренко, ставя в блокноте точку. – Ни роста, ни телосложения конкретного, ни одежды. Просто «мужской силуэт». И ваши слова против… ну, против законов физики и статистики бытовых несчастных случаев. – Он закрыл блокнот. – Мы, конечно, все проверим. Поговорим с соседями, осмотрим квартиру. Но вам, Олеся Федоровна, я бы советовал успокоиться. Выпейте валерьянки. Отдохните. Стресс – страшная штука. Может и не такое привидеться.

Он повернулся к Семенычу.

– Семен Игнатьич, организуйте оцепление, поговорите с очевидцами во дворе. Кто что видел, слышал до падения. Особенно про крики, ссору.

Семеныч послушно закивал:

– Будет сделано, капитан! Людей распугали уже, но кто-то да видел…

Петренко кивнул Олесе, уже отстраненно:

– Спасибо за звонок. Вам помощь медицинская не нужна? В шоке не находитесь?

Она только отрицательно мотнула головой. Слова застряли комом в горле. Помощь? Ей было нужно, чтобы они поверили! Чтобы начали искать!

Они двинулись к подъезду. Петренко, не глядя под ноги, наступил прямо в лужу разлитого молока. Белый след остался на его начищенном ботинке. Он даже не заметил. Семеныч поспешил за ним.

Олеся осталась стоять у стены. Солнце пекло затылок. Запах пыли, разлитого молока, йогурта и чего-то другого, тяжелого, медного… Запах крови. Он висел в воздухе. Тонкой, невидимой пленкой.

«Стресс. Жара. Показалось». Эти слова звенели в ушах, смешиваясь с сиреной другой подъезжающей машины. «Бытовая трагедия. Самоубийство». У них уже было готовое решение. Удобное. Не требующее лишних телодвижений. Как стандартная формула.

Она посмотрела на синюю ткань, накрывавшую Людмилу Семеновну. На раздавленный клубничный йогурт. На белесый след от молока на асфальте – след, который уже впитывался в раскаленную пыль.

И почувствовала не страх. Не жалость даже. А жгучую, математически точную несправедливость.

Они не поверили. Они не будут искать. Система уравнений, которую они составили, имела удобное, простое решение: «Ноль». Ноль подозреваемых. Ноль поиска. Ноль правды.

Но она-то знала. Она видела Х. Неизвестное в уравнении этой смерти. И это неизвестное сейчас, наверное, вытирает пот со лба где-то в темноте той квартиры. Или спокойно идет по улице. Считая, что сошло.

«Ой, всё, Рыбалко, – прошипела она себе под нос, вытирая ладонью предательски навернувшуюся слезу злости. – Ну и система у наших правоохранителей. Дискриминант явно отрицательный – решений нет. Ну что ж…»

Она нагнулась, подобрала свои пакеты. Гречка и печенье уцелели. Вино тоже. Молоко и йогурты – каюк. Как и спокойному лету.

«…значит, придется решать задачу самостоятельно. Методом подбора. Или методом от противного. Летние каникулы, говорите? Отлично. Учитель математики к вашим услугам, господин Х. Начинаем вычислять».

Олеся посмотрела на зарешеченное окно балкона пятого этажа. Там, в темноте, остался ответ. И она его найдет. Пусть даже Петренко считает ее истеричкой на жаре.

Первым делом – убрать эту дрожь в коленках. И купить новое молоко. Расследование – оно тоже требует сил.

Глава 3

Похороны Людмилы Семеновны Голубевой были событием. Не скорбным, нет. Скорее, обязательным ритуалом в календаре микрорайона. Как субботник или собрание ТСЖ. Народу собралось прилично – весь подъезд, представители других домов двора, пара коллег из ее конторы (с каменными лицами, явно отбывающими повинность). Даже участковый Семеныч маячил у входа в зал траурных церемоний, степенный и официальный, как памятник бдительности.

Олеся Федоровна Рыбалко стояла чуть в стороне, чувствуя себя посторонней на чужом спектакле. На ней было единственное черное платье – строгое, учительское, купленное когда-то для похорон бабушки. Оно слегка жало под мышками, напоминая, что жизнь – это не только производные, но и неудобные константы. В руках она мяла платок, не столько от горя, сколько от нервного напряжения и все еще не остывшей злости на Петренко. Его не было видно. Видимо, «несчастный случай» не требовал его присутствия на гражданских поминках.

Воздух в зале был густым от запаха дешевых гвоздик, пыли и… сплетен. Они висели, как невидимый угарный газ, которым все дышали, делая вид, что скорбят.

– А я ей говорила, Людка, не лезь ты на этот балкон! Старое все, шаткое! – вздыхала Анна Петровна с первого этажа, поправляя капроновую шляпку с потускневшим цветком. Ее голос был громким, рассчитанным на аудиторию.

– Ну да, ну да, – поддакивал кто-то. – И характер был… огонь. Сама виновата, наверное, споткнулась.

– Одинокая совсем была, – вставила слово тощая женщина в синем костюме (соседка через два подъезда, Марина, вечно сующая нос не в свои дела). – Дети? Нет. Муж давно помер. Только кот. А где кот-то? Барсик? Пропал, наверное, бедолага…

– Наверное, самоубийство, – авторитетно заявил мужчина в мятом пиджаке (Валерий, сосед сверху, тот самый, с кем Людмила вечно ругалась из-за капающего балкона). – Нервы, депрессия. Всем же известно.

Олесю передернуло. «Сама виновата». «Самоубийство». Это было повсюду. Как заданная Петренко аксиома, которую все приняли без доказательств. Никто не говорил об убийстве. Никто не вспоминал о том мужском силуэте. Это было словно табу. Неудобная правда, которую предпочли замять под ковер из банальностей и фальшивых вздохов.

Она ловила взгляды. Быстрый, испуганный взгляд старушки Марьи Ивановны (она жила напротив Голубевой). Она что-то бормотала себе под нос, крепко сжимая потрепанный ридикюль. Когда наши глаза встретились, она резко отвела взгляд, будто обожглась. Интересно. Марья Ивановна всегда знает больше всех. Она окна целыми днями сторожит. Могла видеть что-то?

Семеныч, проходя мимо, кивнул с дежурным сочувствием:

– Держитесь, Олеся Федоровна. Тяжело терять соседей, пусть и таких… колючих.

– Вы что-нибудь узнали? – спросила она тихо, надеясь хоть на искру профессионализма. – Про мужчину? Про ссору?

Он смущенно потер переносицу:

– Да кто ж его видел-то, этого мужчину? Только вы. А соседи… ну, кто-то слышал крики, ругань. Но кто, с кем – не понятно. Квартиру осмотрели – все вроде нормально. Ни следов борьбы, ничего. Балкон… ну да, перила погнуты, старые. Петренко прав – могла и сама навалиться. Жалко, конечно… – Он развел руками, всем видом показывая, что тема закрыта.

Олесино раздражение начало закипать, как молоко на плите. «Ничего». «Сама». «Жалко». Формула лжи и равнодушия.

Потом была процессия на кладбище. Жара, пыль, тягучие речи у могилы. Олеся стояла, глядя на гроб, и вместо скорби чувствовала лишь леденящее недоумение. Людмила Семеновна, эта вечная заноза в заднице всего подъезда, эта коллекционерка чужих секретов, лежала здесь из-за того, что кому-то очень мешала. А все вокруг делали вид, что это просто печальная случайность. Как неправильно решенная задача.

На поминки в кафе «Рассвет» Олеся пошла скорее из чувства долга и… исследовательского интереса. Там было еще невыносимее. Столы ломились от салатов «Оливье» и «Мимоза», селедки под шубой и холодца. Запах майонеза смешивался с духами и потом. Говорили громко, ели с аппетитом. Трагедия уже перешла в разряд фонового шума.

Олеся уселась за столик в углу, рядом с Тетей Глашей – подъездной уборщицей. Тетя Глаша – ходячая энциклопедия дома. Маленькая, юркая, с глазами-бусинками, которые видели ВСЕ. И, что важно, умели молчать. Но сейчас, под воздействием пары стопок «траурной» водки и всеобщей развязанности, ее язык слегка разболтался.

– Олеся, милая, – вздохнула она, накладывая себе гору салата. – Шок-то прошел? Видела ведь, как она… – Она кивнула в сторону пустого места, которое символизировало отсутствующую хозяйку поминок.

– Видела, Тетя Глаша, – кивнула Олеся. – И не верю, что это случайность.

Тетя Глаша причмокнула, оглянулась по сторонам, наклонилась к Олесе.

– И я не верю, душечка. Людка хоть и стерва была первой степени, но смерти-то своей как огня боялась! Самоубийство? Фигушки! Она ж за квартиру свою держалась как за святыню! И за кота. Барсик-то где? Пропал бедный… – Она покачала головой. – А насчет случайности… перила-то старые, да. Но кто ж ее толкал-то, а? – Ее глаза метнули искорку любопытства.

– Мужчину видела, – прошептала Олеся Федоровна. – Силуэт.

– Мужчину! – Тетя Глаша аж привскочила. – Ну, понятное дело! У нее ж этих мужчин… – Она многозначительно пошевелила бровями. – То один зайдет, то другой… Не всегда приличные. Долги, говорила, собирает. Или компромат. Она ж бухгалтером работала, в «Эдельвейсе» этом… Знаешь, у Лениной площади контора? Там, грит, такое творится… Темное дело. Она ж всех боялась! И с подрядчиками нашими с ТСЖ грызлась – деньги, грит, распилили на капремонте крыши! Кричала на весь подъезд!

Олесины математические мозги зафиксировали переменные: Работа ("Эдельвейс"), Долги/Компромат, ТСЖ, Подрядчики, Подозрительные мужчины. Исходные данные начали появляться.

– Кто эти мужчины, Тетя Глаша? – спросила она, стараясь звучать просто любопытно, а не как следователь.

– Ой, милая, кто их разберет? – Она махнула рукой. – То один – видный такой, в дорогом пальто, на черной иномарке. То другой – попроще, угрюмый, как кирпич. Дядя Коля, наш алкаш, вот он ее терпеть не мог! Она ж его выселить грозилась! Долги за квартиру у него космические! Он тут вчера, как узнал, что она скончалась, так чуть ли не плясал! «Шапокляк проклятая, грит, доигралась!» – Тетя Глаша понизила голос до шепота. – А еще… эта блондинка. Красотка. На «Мерседесе» белом. Приезжала к ней. Разок видела – так Людка с ней на лестнице орала, как резаная! «Отдай, сука, что положено!» – что-то такое. Наследство, наверное. У Людки-то квартира хорошая, в центре почти…

Еще переменные: Дядя Коля (Алкоголик, Долги), Блондинка на "Мерседесе" (Наследство?), Черная иномарка (Кто?), Угрюмый мужчина (Кто?). Уравнение обрастало неизвестными.

В этот момент к нашему столику подвалил сам Дядя Коля. От него несло дешевым портвейном и немытой одеждой. Глаза мутные, но злые.

– Рыбалко! – бухнул он, тыча в меня грязным пальцем. – Ты там чего полиции набрехала? Про какого-то мужика? Не было никакого мужика! Сама свалилась, старая карга! На радость всем! Особенно мне! – Он громко икнул. – Теперь, грит, квартиру не отберут? Ха! Теперь точно не отберут!

Его агрессия была слишком прямой, слишком нарочитой. Как плохо сыгранная роль. Олеся встала.

– Дядя Коля, вам бы протрезветь, – холодно сказала она. – И поменьше радоваться чужой смерти. Это неприлично.

– А ты поменьше языком чеши! – он злобно буркнул и пошатнулся прочь, к столу с водкой.

Тетя Глаша покачала головой:

– Ну и нервы у человека… Совсем крышу снесло от безысходности.

– Или от чего-то еще, – тихо добавила Олеся, глядя ему вслед.

Поминки длились еще час. Олеся слушала, наблюдала, запоминала лица. Анна Петровна, которая боялась моего взгляда. Валерий с капающего балкона, слишком уж настаивавший на версии самоубийства. Дядя Коля с его злобной радостью. Коллеги из «Эдельвейса», сидевшие мрачнее тучи и быстро сбежавшие после первой рюмки. И все эти шепотки, многозначительные взгляды.

Фальшь висела в воздухе гуще, чем запах холодца. Никто не горевал. Каждый был занят собой, сплетнями и едой. Смерть соседки стала лишь поводом для собрания. Как родительское собрание в конце четверти – неприятно, но отбыть надо.

Когда Олеся наконец выбралась на улицу, вечерело. Воздух стал чуть прохладнее, но все еще пыльным. Она глубоко вдохнула, пытаясь выгнать из легких запах поминальных гвоздик и майонеза.

«Ну что ж, Олеся Федоровна, – подумала она, направляясь к своему дому. – Первые данные собраны. Хоть и не систематизированы. Плот вероятности распределился на несколько ключевых фигур: Дядя Коля (мотив – долги, угрозы выселения), загадочные мужчины из "Эдельвейса" (мотив – компромат?), блондинка на "Мерседесе" (мотив – наследство?), подрядчики ТСЖ (мотив – разоблачение махинаций?). И все это на фоне общего недовольства соседей и профессиональной вредности Людмилы Семеновны».

Дом стоял темный. Окно квартиры Голубевой на пятом этаже зияло черной дырой. Балкон с погнутыми перилами выглядел зловеще. Олеся остановилась, глядя на него.

«Самоубийство? Несчастный случай? – Мысленно повторила она слова Петренко. – Не верю. Функция правды здесь имеет явный разрыв. И я найду его. Методом исключения, перебором, аналитикой. Чем я, собственно, и занимаюсь на уроках».

Она зашла в подъезд. На лестнице пахло привычной сыростью и… свежей краской? На стене возле почтовых ящиков кто-то неуклюже закрасил какую-то надпись. Слишком поспешно. Она пригляделась. Под тонким слоем белил угадывались контуры букв: «С…ка…» Остальное было замазано.

«Любила тебя, Людмила Семеновна, не только я, – с горькой иронией подумала Олеся Федоровна. – Кто-то постарался стереть последнее "приветствие" в твой адрес».

Поднимаясь к себе на третий этаж, она услышала тихое мяуканье. У двери квартиры Голубевой сидел Барсик. Тот самый рыжий кот. Грязный, тощий, жалобно смотревший голодными глазами.

– Барсик? – позвала она тихо. – Где же ты пропадал?

Кот подозрительно посмотрел на Олесю, фыркнул и юркнул в щель под дверью в квартиру напротив – к Марье Ивановне. Та самая, которая отвела глаза.

«Интересно, – зафиксировал ее внутренний детектив. – Кот жив. И явно прятался у Марьи Ивановны. Почему она молчит? Что она боится сказать? Или… увидела?»

Олеся открыла свою дверь. В квартире было тихо, пусто и как-то очень одиноко. Но чувство бессильной злости сменилось другим – целеустремленностью. Как перед сложной олимпиадной задачей. Страшно? Да. Но и азартно.

Первым делом – чай. Крепкий, с лимоном. Потом – найти старую тетрадь для черновиков. И начать строить свою систему уравнений. С множеством неизвестных и одной главной целью – найти Х, убийцу.

«Ну, господин Силуэт, – мысленно обратилась Олеся к тому, кто стоял в темном проеме балкона. – Начинаем решать вашу задачку. И поверьте, я довожу решения до конца. Даже самые сложные. Особенно те, которые кто-то пытается списать как "несчастный случай"».

Она достала пачку «Юбилейного». Печенье – лучший катализатор мыслительного процесса. И первая запись в новой тетради: "Теорема Рыбалко. Доказательство убийства Людмилы Семеновны Голубевой. Начало: 25 июля 2025 г."