Теория адекватности. Поиск оснований. Часть I

Ясность и фанатизм

Возможно, вера – это способность ясно видеть истину, и такое ясновидение увиденного и становится верой. Такая ясность может предполагать различный отраслевизм в способности применять подобную ясность. Тут можно говорить о поэтической ясности, о математической ясности и других. И это всегда связано с чем-то пережитым, и с той и с этой стороны. И вспыхнувшая ясность увиденного и пережитого может являться чистой мыслью, истиной, в которую можно поверить. И тут могут возникать мысли о том платоновском тождестве таких универсалий, как вера, истина, справедливость, благо…

И где, и в каком фанатизме присутствует ясность? Там наличествуют только убеждения, там нет ничего действительно-увиденного, понятого увиденного, пройденного увиденного, ясно осознанного, то есть нет никакой той ясности, ясности ума, ясности прозрения, ясновидения в его действительном значении. А требование прояснить ясность или предъявить, «как происходит увидение?» – вызывает у любого фанатика страшное раздражение, он не желает обсуждать вопрос, он затыкает рот любому, кто пытается понять, «как происходит увидение ясности?», которая для фанатика является само-очевидностью.

Можно придумать, что существует научная вера, религиозная вера, обыденная вера, но это все упрощения, условности, выдумки. Действительная вера – это всегда способность «ясно видеть» что-то, но чем является «это что-то» на самом деле – это уже нечто другое.

5. Сильное воздействие: расширение представлений об идеологии и пропаганде

Идеология в качестве доктрины и консервация остывающего мышления

Невозможность выявить предмет «дух», понимание бесполезности позитивных разговоров – не отрицает осознания того, что человек существует в качестве чего-то особо-мыслительного, и что мысли управляют человеком, и что некоторые высшие мысли – это то, к чему можно «привязать дух», тот дух, у которого нет никаких оснований, тот дух, который является только гипотезой и который способен на разное, который может забыть любые противоречия ради чего-то другого, например сверхцели. А в итоге могут возникнуть особые периоды, эпохи…

Вместо идеологии всегда присутствует только «доктрина», которая «описывает мир», предлагает остановленную метаконструкцию, которая «останавливает» бывшее активное мышление, а точнее, произошедшие загадочные порывы, прорывы из запредельного и возможно обратно…

То есть присутствие уже-доктрины – это показатель остановки духовных сверхактов. Доктрина – это значительное упрощение бывшего сверхмышления о надежде, мечте, цели, а точнее – это консервация сильного мышления в виде уже-доктрины…

Всегда ставшее, но уже остывшее УЧЕНИЕ подтверждает уже определившееся состояние в другом в способе жизни, в «совокупном бытии», в субъектии, в границах которой и будет происходить жизнь конкретного индивида. В таком будут присутствовать отношения, предметы, продукты…, культуры…, рождения, и после можно будет наблюдать кладбища участников тех событий.

Например, таким положительным учением, такой надеждой в свое время стал либерализм, который возник раньше представлений об идеологии. И в контексте либерального мышления присутствовала определенная мечта об особом будущем человека, о его освобождении и определенном предназначении в качестве творца, о его силе, о нем как об особой ценности, высшей цели, или о гуманизме. И кто-то опять мешает и путается под ногами, возможно – это реакционеры, тираны, сословия, средневековые устои, ну или классы? Но действительной реакцией на такое, в особом значении, можно предположить что-то в качестве «романтизма», в виде «обожествления» природы, которая обязательно посильнее любого позитивного (свихнутого) разума. И преклонение перед ее силою, и о последующем синтезе позитивного слабого человека и всесильной «матери» природы, становится ключевым для мышления особых групп в конце ХIХ века, что прогрессирую и в сегодняшний день через различные «повестки».

«Поздний вариант освобождения» решил стать особым тотальным научным учением о том, как преобразовать, освободить человека от разного сковывающего, а в итоге воспроизвести особое новое общежитие. Но любое позитивистское учение терпит крах…, так как любая попытка создать «положительное учение о духе-мире» – быстро остывает и гибнет. А после неудачи возникает последующая попытка запретить «разговор об основаниях». Но любое учение, не желающее понять свою ограниченность, или слабость по сравнению с присутствующей тотальностью, в итоге превращается в ничтожность…

Сознание человека в каком-то смысле пластично, оно постоянно преобразовывает «нечто непонятное одно» в такое же «не выявляемое другое». Невозможно остановиться и вытянуть незыблемую монаду. Все опять начинает двигаться. И понимание возникает только как итог вот такого скрытого движения сознания, а что в таком случае можно определять в качестве мысли? И «понимая это нечто именно вот так», в каком-то после, можно говорить, что это и есть некий смысл, и так далее. И нужно привыкнуть к такому, нужно понять, что невозможно создать константное явленое здание. Мысль всегда движется. Отсутствие движения – это отсутствие мысли. Те, кто пытается зафиксировать знание, – убивают мысль. Убивают само знание. Учение – это всегда путь, по которому можно провести учащегося. Но когда путь перестает быть мыслью, а становится чем-то другим – исчезает и учение, и мысль.

Любое остывающее мышление и его жрецы движутся по определенной траектории. Вначале вместо мышления возникает схематизм, положительная доктрина. Затем вводится запрет на обсуждение оснований. Налагается запрет на мысли о том, что учение не является единственным мышлением и что доктрина на самом деле ничего не знает действительного о последних основаниях. Ну и, как всегда, присутствующее начинает противоречить такой схеме. В последующем имитация приверженности уже-мертвому учению среди интеллектуалов и правящих, с потаенным желанием завершить погибшее… А после практика, которая может быть в итоге великих порывов духа, и тогда возникнет нечто другое⁶⁷. Но если порывов не будет, а будет только отрицание и ожидание, что практику мышления выделит другой из рядом, то тогда это не новое начало, а это крах, гибель.

Когда мысль гибнет, когда мысль становится словом, а слова становятся формулами, а формулы после произносятся в качестве действительной мысли и, возможно, также того, что существует не как мысль, а как онтореальность, тогда такое немышление – это предвестник завершения. И таким и является мертвое учение, которое состоит из высохших формул. И такие вырванности, которые не могут изобразить мышление, предлагаются в качестве мысли, и дальше снова произносятся, а затем пустота, и провал…

И такой способ умерщвления мышления, учения – тоже может применяться в качестве действенного способа устранения опасного, вредного или для борьбы с кем-то. Но, возможно, такое – это способ имитации, то есть когда служители учения, жрецы культа не желают отдавать власть, но и не могут производить мысль, им приходится делать вид, что их мертвые формулы – это знание, и производство мышления. Конечно, любая действительная формула – это упрощение сложной мысли, но это не остановка мысли, а только ее промежуточный итог для входа в следующий виток размышлений.

Попытка цепляться за слова – это показатель формирующейся схоластики, то есть приближающейся гибели мышления (актов духа). И все попытки вырвать из контекста значительной мысли слова, например «элита», «класс», «правящие», и после определить такое в формулу – это показатель завершения, ну или того, что вырывающий подобное – не все знает о Мышлении, и ему доступно только мышление.

И когда доктрина «тормозит» мысль, такое становится никчемным учением. В последующем для сохранения конструкта жрецы могут имитировать приверженность учению, но постепенно будет происходить и другой процесс, и тут вопрос о новом учении, а также и новой конструкции…

Но, возможно, конкретный заговор интеллектуалов-жрецов-верхов может предполагать совершенно другое значение, нежели это может показаться упрощенному мышлению. То есть в тот момент, когда исчезает надежда, могут возникнуть разные мысли и поиски, которые могут привести к разному, уже давно пройденному и избытому…, запрещенному… И тут может возникнуть скрытое противостояние…, тех, у кого наличествует надежда, и тех, кто решил двинуться в другом направлении… И тут будет предполагаться не некое тезис-антитезис, а нечто совершенно другое, то, что не имеет никакого отношения к упрощению в виде философской диалектики… К тому особому противостоянию, которое возникло на той заре…

И после размышлений всегда возникает нечто, что говорит о том, что любое положительное учение, любая доктрина всегда связана со скрытым «как надо». Но если «связь» исчезла, то явленное учение становится прахом…

Искусство и практика воздействия, но не позитивистская идеология

Многое может быть определено в качестве «инструмента воздействия» на то мышление, которое или есть, или его нет, или за ним, в нем, до него существует бессознательное, или… – это все же только слабая функция мозга. Но в любом случае присутствует мечта или вымысел⁶⁸ о том, что может быть найден универсальный инструмент воздействия. И подобное – это древняя мечта, и на какой заре возникла такая мечта – это не известно…

Слово «идеология» в таком контексте – это понятие, которое якобы обозначает такой инструмент воздействия на мышление. Но кроме указанного слова, и воздействия, могут быть предположены и другие понятия, другие инструменты в том числе. И все будет зависеть конкретно от того, что будет видно там, в качестве объекта воздействия. То есть от того, что будет признано достоверным в гипотезе о том, на кого будут воздействовать. И тут практика и теория могут подразумевать достаточно широкие предположения, но все зависит от того, что из этого разрешено, что приемлемо, а что находится под строжайшим запретом, потому как тот, на кого будут воздействовать сильным способом, будет восприниматься уже не в качестве человека. И кто-то, возможно, обладает монополией на воздействие, а кому-то что-то из этого запрещено… И у кого-то разработана конкретная методология, инструментарий и широкая практика осуществления такого, а у кого-то присутствуют только мысли, что такое может быть.

И многое из подобного как-то работает, то есть воздействие на другой ум, возможно, как-то и происходит, например, через передачу ему и обычных историй, рассказов, мыслей, смыслов, звуков, образов, ну и через различные метаконструкции, ну или что-то другое. Или воздействие осуществляется через язык (мышление) в целом, через все то, что окружает и во что вовлечен этот присутствующий, и через обряды, культ, всеобщие практики включения, через образование, семью…, исторический процесс жизнедеятельности субъектии, через основания, Цель, «как надо», «зачем» и другое. Через особую «связь», которая в основании тоже может присутствовать как гипотеза, хотя и обсуждение такого может быть под запретом…

И прямое воздействие на «мозг», тело, психику – тоже что-то меняет, тут также можно говорить о физическом воздействии, о психотропных веществах и многом другом.

При этом различное, что может быть предположено в качестве бессознательного, тоже предполагает воздействие… И тут могут возникать мысли, что так как за явленным мышлением стоит бессознательное, то нужно создавать нечто, что будет направляться туда, в бессознательное, и с помощью этого можно контролировать сознательное. Тут даже может возникнуть отрасль, теория-практика, например особый психоанализ, который будет работать с этим. И такое «работать» может быть и лечением, и программированием, и внушением, и…, может применяться и для личностного роста, и для рекламы, и для других целей… Тут также могут быть мысли про воздействие на коллективное бессознательное, на толпу, через толпу, через машину пропаганды, массовые СМИ, массовые коммуникации, информационные инструменты, и группы влияния…, и…

Так что же существует точно? Или все присутствующее – это только гипотезы? Но, несмотря ни на что, предметы все же падают на землю, а значит, позитивная истина существует, и значит, что-то – гипотеза, а что-то – все же «есть». И «Я» тоже как-то «есть»! Так как «Я» в своем уме! Но все эти «есть» – они «есть», но о том, что же присутствует на самом деле – это ничего не говорит, никакое здравомыслие никак не позволяет обнаружить основания. И никакие «я мыслю», и это значит это «есть» как «быть» – это ничтожность. И яблоки, падающие на голову, тоже не позволяют обнаружить абсолютные основания.

Но если отринуть все гипотезы, все явленное конкретным разумом, и опять же «обратиться напрямую к мышлению», тогда всплывут только вопросы, вопросы… А в итоге окажется, что это конкретно предположенное – ничего не говорит о самом мышлении, или окажется, что это «вещь в себе», абстракция, выдумка, что-то тотально неизвестное. А с другой стороны – такое же непознаваемое, присутствующее в качестве мировоззренческих конструкций. И все «идеологии», как способы взять под контроль отдельное мышление, окажутся второсортным инструментом, выдумкой, которая как-то работает в виде чего-то, но чего? И все другие выявленные инструменты тоже работают, но почему и как, окончательно – это непонятность…, и в основании этого всего присутствуют только гипотезы, а не нечто более основательное.

И воздействие возможно не только на того, на кого воздействуют или пытаются воздействовать, но и на любую возможную часть, на гипотезу, но также и на того, кто стоит за ней, и на конкретный инструмент воздействия, на структуру, на субъект и субъектию в целом. То есть воздействию подвержена любая сформированная мысль, рассказ, любой, и не только тот, кому рассказывают, но и сам рассказчик. И кто-то может пересматривать гипотезы, или пересматривать рассказы от них, а если тот, кто охраняет те или иные гипотезы, почему-то умственно слаб, тогда и он станет игрушкой в руках тех, кто умеет работать с тонкостями, с тем, что не предполагает никаких явленных оснований… И когда защитник гипотез попробует защищаться на уровне «не пущу» или «запрещаю думать» – ему конец.

При этом любой присутствующий вовлечен в происходящее, в метарассказ, в совокупную историю-происходящее. И такая история, это совокупное включение (но во что и куда? Или в никуда?), в котором он играет (но что значит играет?) какую-то роль…, и такие размышления и являются тем воздействием на него, от которого он не может уйти… И он всегда является «воздействием на это происходящее» в том числе. И все его совокупное бытие (как происходящее с ним) – это и есть его карма, судьба, воплощение, от которого он может уйти только в каком-то сне. Но и то, что с ним происходит – это тоже сон, только наяву, и в этом сне присутствуют свои «грезы», присутствует всякое…, очень реальное…, пока ты в этой реальности…

В итоге, заметив потоки мыслей, можно ощутить туманное в этом всем. То есть все это и любое другое мышление – будет непрочным, производящим только какое-то мышление, и затем следующее, и…, и в нем не будет остановки. Но именно так и происходит мышление…(присутствие).

И возможно, что чем-то из такой волшебной флейты и «мелодией от нее» является: музыка, искусство, литература, философия, наука, высокая культура. Ну, и другое, сложноустроенное, неустроенное, найденное и обнаруженное в том «великом не то».

Специфический рассказ

У любого маразма, у любой адекватности, у любой нормальности наличествуют не только жрецы, но и «обязательным обрядом включения» является «учение», которое всегда научение, то есть это «процесс включения в состояния», и это всегда прохождение через что-то особое, во что вовлекается дух. Но иногда учение – это сумма слов, которые не представляют для духа ничего, что переводит его в особые состояния. Поэтому обязательно-выделяемыми частями учения являются особые словосочетания: образ жизни, каждодневные упражнения, определенное питание, круг общения… То есть научение – это не только прочитанные слова, но это и все остальное, в чем пребывает дух.

Все можно упростить и сказать, что человек знает о происходящем только сумму историй. Каждая история – о чем-то, и что-то произошедшее (после или до) – это рассказанный рассказ. Такие особые рассказы человек слушает всю свою жизнь, это рассказы на различные «темы», на каком-то языке, о каком-то «предмете». Такие истории могут начинаться с начала, с конца, повторяться, обновляться, прекращаться. Истории могут раскрываться, длиться.

Мир вообще как рассказ (история) или как миф. (По Кожеву – непротиворечивый рассказ.) И так как для нас нет «мира вообще», а существует только «мысль», которая и является известным для нас миром, то существует и нечто, что нам неизвестно в каком-то невыявляемом смысле. И под мифом тут не подразумевается «вымышленная реальность», и «реальность» вне видимого мира, и видимая в том числе, для нас – всегда вымышлена. Это не означает, что «чего-то вне мысли нет», оно наличествует, но для нас всегда только как вы-мышление. Такой вот «миф о мире» и является тем, что кто-то «знает о мире», а «что есть тот мир (вне видимости) сам по себе» – это опять такое же вы-мышление при попытке его определить. И возможно, что любой рассказ о мире является истинным в слабом значении для того места, где находится рассказчик, если, опять же, рассказчик не собирается рассказывать то, что будет воспринято после в качестве действительной лжи. Наука, любой миф, все что угодно – это и есть такой особый «непротиворечивый разговор Кожева».

Специфический рассказ является способом включения в затем происходящее. Пришедший сейчас не в курсе всех бывших перипетий, событий, ситуаций, противостояний, заговоров, интриг…, языка, культуры, произошедшего, происходящего… – великой трагедии включения. И поэтому «конкретный метарассказ» – это способ включения в происходящее. И такой рассказ определяет включение, как и включение определяет рассказ, и метарассказ – это глобальный способ получить доступ к тому, что было, есть и будет после того, как пришедший уйдет. Он может стать частью рассказа, может внести в него новую главу или переписать многое. Иногда, пришедший может переписать рассказ настолько, что это уже будет другой рассказ, который все равно как-то связан со старым, но по-новому, возможно, даже через отрицание. Отсюда преемственность, и различные проекции и практики. И действительно, всегда для того, чтобы изобразить новое видение мира – нужно удалить старое. И рассказ может быть способом выключения, манипуляции, обмана… Он может быть использован в качестве средства введения в заблуждение или нового подключения или исключения кого-то.

Почему наличествуют рассказы, которые являются метарассказом для многих? Что можно сказать о метаразговоре? Он происходит на каком-то языке. Разговор ведется «о чем-то». Разговор предполагает структуру, символизм. Разговор не может быть больше того, кто рассказывает или слушает. Разговор равен миру. Разговор равен включению. Является ли разговор обычным рассказом о чем-то. И как тут быть с разными состояниями, явлениями…?

Можно предположить, что существуют истории о различных вещах. И даже о таких, которые объясняют не просто как присутствует отдельный объект, но и как существует весь этот и другой мир. И такие истории могут быть представлены в качестве какого-то «мета». И в такие «мета» включаются все рассказы. То есть даже рассказы как бы об обыденных вещах существуют в той же данности с теми же условиями.

Пройденная История всегда предполагает пост-рассказчика, и пост-рассказ не может быть создан группой. Группа может воспринять чей-то рассказ и пойти его пересказывать, затем появятся те, кто будут его толковать. И последствия таких историй могут быть разными…

И всегда наличествует сильное желание создать «последний рассказ о мире». Или историю, которая бы позволила «понять в себе все и завершить поиски». Но, увы (или к счастью), такое невозможно. Но почему? Акты познающего разума, чувствующего и страдающего существа происходят до самого конца его воления, и заканчивается ли такое после – это тоже загадка. Существо, состоящее из этого тотального воления, горения, страдания; этот вихрь, направленный на все, на что может быть направлено сознание; стремящееся все объять, отрицать, схватить, отпустить… Акты, процессы… Итогом таких волений может становиться рассказ, то есть пережитое, понятое, осознанное, полученное, схваченное… В любом случае, у каждого наличествуют такие рассказы. Подобные истории исчезают и уходят вместе с уходящими… или?

Можно ли в одном предложении или даже в целом рассказе объяснить все? И почему это все ускользает и превращается в конкретный «разговор о предмете»? И почему каждый раз нечто становится сверхважным, и разговор будет происходить именно об этом, а после происходит переключение на другое… А затем никто уже не может понять, чем жили какие-то те вчера, те, кто уже ушел…

История о чем-то может быть рассказана аналогически или математически. И математический рассказ – это только аналогия. Любая схема, таблица, метафора или художественный образ – все это аналогия. Аналогия как способ осмысления чего-то через систему знаков, которые содержат смысл, который раскрывается через прочтение.

Присутствуют различные истории, но иногда некоторые истории становятся почему-то более важными, нежели другие. Истории могут быть записаны, могут передаваться по-другому. Могут быть «визуализированы». Рассказ о мире – это не только история о внешнем, о глобальном, о совокупном и тотальном.