Читать книгу: «Психология и праздник», страница 3

И глагола ему: всяк человек прежде доброе вино полагает, и егда упиются, тогда худшее: ты же соблюл еси доброе вино доселе»²¹.

«Но что это, что это? Почему раздвигается комната… Ах да… ведь это брак, свадьба… да, конечно. Вот и гости, вот и молодые сидят, и веселая толпа и… где же премудрый архитриклин? Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната… Кто встает там из-за большого стола? Как…. И он здесь? Да ведь он во гробе…. Но он и здесь… встал, увидел меня, идет сюда… Еосподи!

Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Ероба уж нет, и он в той же одежде, как и вчера сидел с ними, когда собирались к нему гости. Лицо все открытое, глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званный на брак в Кане Галилейской…

– Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, – раздается над ним тихий голос. <…>

Голос его, старца Зосимы…<…>

– Веселимся, – продолжает сухенький старичок, – пьем вино новое, вино радости новой, великой; видишь, сколько гостей? Вот и жених и невеста, вот и премудрый архитриклин, вино новое пробует. Чего дивишься на меня? Я луковку подал, вот и я здесь…» [8, т.2, с. 45–47].

«Луковку подал», то есть сделал совсем малое добро, но и такой малости хватило, чтобы попасть на этот вечный пир духовной радости…

Возможно состояние, позволяющее почувствовать миг участия в этом пире, происходящем в вечности, и связано оно с эстетическим впечатлением от выдающейся живописи, особого расположения зрителя, делающегося одновременно как бы участником всех сцен, изображенных в росписи, и, конечно, с внутренней готовностью самого человека к такому восприятию. Один из наших корреспондентов рассказал, как он однажды волею судьбы оказался заграницей в небольшом православном монастыре, основанном в 50-е годы XX века русским подвижником и иконописцем архимандритом Софронием (Сахаровым)²². Все убранство территории и росписи здесь создавались по замыслу или при участии отца Софрония. Его кисти принадлежит и роспись трапезной. Сцены эти, как принято, написаны на сюжеты «двунадесятых» Господских праздников.

Наш рассказчик вспоминает, что оказался в этом месте в период трудных душевных раздумий, в состоянии внутреннего оцепенения и равнодушия. Казалось, Бог навсегда отвернулся от него. Озябшего и проголодавшегося его пригласили в трапезную. И вот, когда он поднял глаза, то увидел напротив внимательный и всепроникающий взор Христа, сидящего вместе с учениками на Тайной Вечери, и себя – сидящего с ними. Так расположена была роспись, что пиршественный стол на стене как бы продолжался в реальных столах помещения трапезной. И святой лик Спасителя смог достучаться до закрывшейся от Него прежде души человека, чтобы сообщить: «Я всегда рядом с тобой».

Преображение

В чреде праздников «лета Господня» есть событие, в котором отразился Божественный Лик. Прекрасный, но доступный земному зрению образ Христа-человека, преобразился на горе Фавор: «и просияло лице Его, как солнце, одежды Его сделались белыми, как свет» (Мф. 17.2).

По календарю праздник Преображения приходится на конец лета (6 августа – по старому и 19 августа – по новому стилю). В народе его еще называют «яблочный Спас»: в церкви освящают яблоки и с этого дня их разрешается есть²³. Если бы их можно было есть всегда, то и невозможно было бы так почувствовать, какое это чудо – спелое яблоко.

Андрей Рублев. Звенигородский чин. Начало XV века. Новгород.

«В спертом горячем воздухе пахнет ныне особенным – свежими яблоками. Они везде, даже на клиросе, присунуты даже на хоругвях. Необыкновенно, весело, – будто гости, и церковь – совсем не церковь. И все, кажется мне, только и думают об яблоках: Ему-то и принесли их – посмотри, Господи, какие! А Он посмотрит и скажет всем: «Ну хорошо, и ешьте на здоровье, детки!» И будут есть, уже совсем другие, не покупные, а церковные яблоки, святые. Это и есть – Преображение» [50, с. 336–337].

Яблоки – плод земли. Спелые, они падают на землю. Подобно тому и человек, созрев, уходит из этой жизни, как спелый плод. Эту ноту праздника Преображения смог почувствовать поэт. У Бориса Пастернака есть прекрасное стихотворение «Август», написанное в 1953 году. В этих строчках он также предчувствует и свой уход.

 
……………………..
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по-старому,
Преображение Господне.
 
 
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень ясная как знаменье,
К себе приковывает взоры.
 
 
<…>
«Прощай, лазурь Преображенская
И золото второго Спаса.
<…>
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».
 

Само событие Преображения Господня было незадолго до предательства Иуды и Распятия. В Преображении ученикам Его было дано увидеть Божественный Свет, чтобы «егда увидят Тя распинаема, страдание убо уразумеют вольное»²⁴. То есть, когда ученики увидят распятие Христа, они смогут понять, что это страдание Он мог принять только по Своей воле.

Радуница

«Сегодня «усопший праздник», – называет Горкин: сегодня поедем на могилки, скажем ласковым шепотком: «Христос Воскресе, родимые, усопшие рабы Божие! Радуйтесь, все мы теперь воскреснем!» Потому и зовется – Радуница²⁵!» [50, с.537]. У Шмелева нет описания привычных теперь шествий на кладбище в самый день Пасхи. Видимо, и не было этого в условиях большого города (в селе до кладбища далеко идти не надо – оно располагалось обычно за церковью). Какое шествие после Пасхальной заутрени, когда всю ночь пели «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ», то есть смертью и Воскресением Христа над смертью одержана победа! Даже в чине отпевания, если и случится оно на Пасху, вместо грустных песнопений поется радостный Пасхальный канон.

На могилки шли или ехали через неделю, на Радуницу. Что же было и сейчас еще происходит в России на Пасху – это множество людей, едущих, идущих на кладбища к своим умершим близким? Получилось так, что и в такой, измененной, форме праздник устоял, потому что этим нескончаемым шествием сохранялась о нем память в народе.

Близкие живут в сердце человека. «Где они все? Нет уже никого на свете. А тогда, – о, как давно-давно! <…> думал ли я, что они все ко мне вернутся, через много лет, из далей… совсем живые, до голосов, до вздохов, до слезинок, – и я приникну к ним и погрущу!» [там же, с. 359].

Праздник служит связи поколений. Он формирует картину цельного мира, служит сущностной взаимосвязи событий и явлений. Праздник закрепляет в душе ребенка навыки и стремление видеть духовный смысл всего происходящего. В мире праздничного годового круга смерть преодолевается, повседневные предметы и вещества видятся как чудесные, наполненные светом, святые. Березки и трава украшают храмы в праздник Троицы. Особое время для освящения вербы (Вербное воскресенье), яблок, меда, орехов. Дни особого освящения всех источников воды – Крещение… Мир праздников похож на мир детства. Он и является таким. В нем дети и взрослые становятся по-хорошему детьми (а не сентиментальными инфантилами).

Анализируя работы Эрика Берна, Т.А. Флоренская в своей последней книге [43] заметила, что сама мысль о том, что и во взрослом человеке присутствуют Родитель, Взрослый и Ребенок, продуктивна, однако описание Берном каждой из «ролей» страдает неточностью. «Взрослый», как его понимает автор книги «Игры, в которые играют люди», не является окончательным идеалом, к которому следует стремиться человеку в своем поведении, потому что руководство только здравого смысла и целесообразности может сделать мир механистичным, плоским и лишенным тайны. А Ребенок это не обязательно вечно незрелый инфантил. Настоящий Ребенок, умеющий удивляться, прозревать (видеть) в обычных вещах и явлениях таинственное и сокровенное, должен быть в каждом человеке, чтобы он стал, как пишет Флоренская, «цельным».

Такое понимание образа Ребенка мы встретили также в литературоведческой работе, анализирующей творчество А.С. Пушкина. Автор – Валентин Непомнящий, говорит, что у Пушкина слово «дети» встречается в двух смыслах: то как «злые», «капризные», «избалованные» («среди лукавых, малодушных, шальных, балованных детей…»), то в смысле вечной детской творческой сущности человека. Первое значение чем-то напоминает образ ребенка у Берна, а вот на втором хотелось бы еще остановиться. Непомнящий пишет: «Ребенок – это целостный человек, личность во всей ее полноте и глубине, но как бы свернутая в пружину; на протяжении жизни она разворачивается. Ребенок всегда «позади», но всегда впереди взрослого. Тоска по детству – тоска по цельности» [25, с. 52]. В сохранившемся Ребенке исследователь находит истоки пушкинского гения. Анализируя становление поэта в раннелицейскую пору, он замечает: «Сказать о ребенке, что он «пуст», можно лишь в нашем обиходно-интеллектуальном, горизонтальном смысле. Ребенок «полнее» нас, взрослых. Он полон грандиозно-непосредственных ощущений и ведений, полон первоначальных жизненных стихий – он бытийственно полон. Он стихийный натурфилософ и великий артист, ибо, имея дело с первостихиями жизни, познавая эти первостихии – огонь и воду, холодное и горячее, мягкое и твердое, движение и статику, боль и радость, желание и покой и пр., – он в то же время наделен недостижимой уже для нас верой и непосредственностью. Он может играть во что угодно: в огонь и камень, в кошку, в паровоз, в ветер и в стул, – это ему ничего не стоит, здесь его жизнь; и в этом перевоплощении он самозабвенно серьезен. Дети вообще очень серьезные люди – даже смех для них дело жизненное и серьезное. А игра серьезней всего: в игре это космическое существо осваивается в нашем мире, обживает заложенную в нем и в себе премудрость» [там же, с. 372].

Именно сохранившийся Ребенок из детства позволил немолодому уже Ивану Шмелеву вновь пережить чреду праздников в родном Замоскворечье конца 70-х годов XIX века, выжить самому вдали от Родины, передать этот опыт праздника своему полурусскому племяннику и оставить всем своим соотечественникам, то есть нам, книги, главная из которых «Лето Господне».

Интервью с экспертом

или Диалоги о празднике.

Задача праздника – восстановить нарушенную гармонию между людьми и природой и устранить отчуждение людей от природы и общества

За сто с лишним лет, прошедших со времени «Москвы златоглавой», описанной Иваном Шмелевым, многое изменилось в нашей жизни. Уцелела малая часть «сорока сороков», да и сохранившиеся московские церковки не выделяются уже так на фоне высотных строений. Почти неузнаваемой стала жизнь русских людей, жизнь других народов России.

Однако сам праздник как явление жизни и как неистребимая потребность человека остался. Роль его трудно преувеличить, но психологам как-то удавалось обходить это стороной. У нас есть предположение, что причина – в сложившемся образе психологического знания. Отказавшись от «души» (psihe), слово (logos) касалось психических процессов, психических состояний, способностей, но редко произносилось о цельности человека.

Отечественную психологию всегда отличало стремление к этой цельности. Даже в истории периода вынужденного марксизма есть такие яркие образцы, как «Человек и мир» С.Я. Рубинштейна, «Ум полководца» Б.М. Теплова. Теплов, вспоминая введенное еще Аристотелем понятие «стремящийся разум», говорит о неразрывном единстве ума и воли у гениального полководца, когда один психический процесс (мышление, ум) невозможно отделить от другого (воли). Рубинштейн основанием внутреннего единства (цельности) человека выводит нравственный закон и говорит о том, что восстановление порушенной цельности возможно через сознание и через эстетическое чувство (чувство прекрасного). В работе «Человек и мир» он пишет: «Человек, отчужденный от природы, от жизни Вселенной, от игры ее стихийных сил, не способный соотнести себя с ними, не способный перед лицом этих сил найти свое место и утвердить свое человеческое достоинство, – это маленький человек. Прекрасное как завершенное в себе, совершенное явление, увековеченное в своем настоящем чувственном бытии, есть первый пласт души человека» [30, с. 378].

Многое для психологии здесь дают лучшие образцы художественной литературы, к которым обращаются психологи (и не только отечественные – вспомним замечание Г. Олпорта о том, что «психологом» в полном смысле слова можно считать хорошего писателя, а научная психология пока только стремится к подлинному знанию о законах жизни души [27]). Многое для понимания дают смежные науки: философия, этнология, этнография, филология…

Обратившись к теме праздника, мы чувствовали себя довольно одинокими в своей науке, пока не познакомились со специалистами по античности и балканистике²⁶. Робко заявив свою «праздничную» тему, мы неожиданно для себя оказались на сессии, целиком посвященной празднику. Слушая доклады о символической роли праздничной одежды, погребальных обрядов, праздничных действий, мы увидели, насколько это знание наполнено психологическим смыслом. И сербы, и болгары, и древние греки понимали праздник как путь приобщения человека к единству мирозданья.

В «Словаре античности» слово «праздник» выводится от латинских «dies festus», «fesia/feria», что означает «день, свободный от работы», и говорится о том, что с древних времен задача праздника – «восстановить нарушенную гармонию между людьми и природой и устранить отчуждение людей от природы и общества» [36, с.455]. Обрядовые действия, пение и танцы играли служебную роль.

Праздник существует всегда – с самых древних времен человечества и до настоящего времени. Он и изменчив в каких-то деталях от культуры к культуре. Он и неизменен в главном, самом существенном своем качестве: способности восстанавливать цельность человека, восстанавливать гармонию между людьми и природой.

Казалось бы, праздник, понимаемый таким образом, должен был давно привлечь к себе внимание психологов. Однако этого пока не произошло. Настоящими специалистами, экспертами по вопросам, связанным с особенностями праздничного поведения, историей праздничной культуры являются, как мы уже говорили выше, ученые, работающие в смежных с психологией областях науки. Необходимо включиться в диалог с этими исследователями. В каких-то вопросах психологи тоже могут сказать свое веское слово. Главный критерий здесь – «цельная» личность и пути обретения этой цельности в празднике.

Для осуществления диалога пришлось преодолевать расстояние, сначала – географическое.

Осенью, когда в Москве завывают холодные ветра, моросит дождь, замерзают ночью лужи, в Ереване происходит настоящий праздник природы. Осень – лучшее время в Армении. Уже нет знойной жары. Солнце такое ласковое и милое, а вечером приходит приятная прохлада. В один из таких вечеров и состоялось интервью с экспертом. Обсуждали тему праздника, потому что нашим собеседником был известный во многих странах мира этнолог Левон Абрамян²⁷. Левон занимается праздничной темой уже двадцать лет. Его книга «Первобытный праздник и мифология» вышла в свет в 1983 году.

Наша беседа протекала в непринужденной обстановке. За столом собрались также друзья, ученики и коллеги знаменитого этнолога. Вопрос, поставленный в начале беседы, был таким: «Что такое для Вас праздник?» И следующий: «А праздники, они вообще разные?»

ЛЕВОН: Праздники? Ну, праздники, естественно, разные, но в празднике, видимо, есть какая-то модель, которая одинаково сближает именно праздники, и мы можем говорить о празднике как таковом. Праздники – это то, что не будни. Там все противоположно будням или не так, как в будни. Поэтому, когда есть много праздников, их связывает то, как они оформляют свое не буднее бытие. И оказывается, что у них есть целый ряд общих качеств. Ну, скажем, снятие запретов, которое универсально для праздников. И тем самым мы сразу можем увидеть, чем отличается именно праздник от какого-нибудь ритуала, где то же самое может быть. Скажем, в ритуале это будет обязательно торжественно, а в празднике это будет обязательно с весельем. И когда многие вещи так накладываются, мы уже можем говорить, где эта ось находится. Также и похороны. Похороны – это похороны, но и в празднике тоже есть обязательно элементы умирания и возрождения, поэтому как раз тризна туда больше подходит. Неожиданно из похоронной обрядности какая-то часть вдруг входит в праздник. Это древнейший праздник.

– В работах Ваших я читала о празднике как карнавале. У меня самой нет опыта личного участия в карнавале, и мне эта мысль просто в голову не приходила. И в православной культуре, похоже, нет карнавала. Нет переодевания. Есть переодевания на масленицу, но это опять же не православное, а от язычества.

ЛЕВОН: – Да, естественно, языческое. В армянской масленице эта карнавальность есть как раз. Это единственный праздник, где можно увидеть карнавальность. В православной масленице она тоже есть.

– Каждый праздник – это карнавал или все-таки это не обязательно?

ЛЕВОН: – А вот я вообще-то пошел бы обратным путем. Дело в том, что от карнавала я пошел бы к празднику. Карнавал изучен блестяще Бахтиным. Предложенная им карнавальная схема, она действует особенно в таких обществах, где ее легко воспроизвести, а это всегда те общества, где есть верх и низ, это он блестяще показал. Когда есть два полюса, то они карнавально переворачиваются. И вот один из языков карнавала, по которому ты узнаешь карнавал, – это его перевернутость.

– Все наоборот, да?

ЛЕВОН: – Оттуда я пошел дальше, потому что изучал праздники в более архаических обществах, где нет такой строгой иерархичности, но зато есть множество оппозиций. Если здесь действует верхняя оппозиция, то, как правило, только со своими разными подвидами, то в тех обществах, которые я немного знал, скажем, австралийские аборигены и такого типа архаические общества, там я неожиданно увидел, что происходит то же самое с каждой оппозицией. То, что Бахтин увидел на одной оппозиции, поэтому он и смог ее так блестяще описать, она там довлеет, то здесь действовала – в одном больше, в другом меньше, но по абсолютно той же схеме, – и получалась модель хаоса, когда все бинарные структуры, оппозиции, которыми определяется общество (во всяком случае, которыми можно описать общество), оказываются в особом состоянии – не обязательно перевернутом: они могут быть перевернуты, могут быть слегка сдвинуты, могут просто ликвидироваться, могут смазываться, но с ними обязательно что-то происходит…. Именно такие состояния хаоса мы с Гаяне²⁸ и пытались как-то привести к общему знаменателю в разных культурах и увидели, что прямо до них бывает некое состояние гиперструктур. Если хаос – это антиструктура, то прямо до этого, вроде бы, в обязательном порядке мы имеем усиление структуры космоса, которое было до праздника, а затем – такое вот разрушение его, чтобы потом восстановить совершенно нормальный космос, какой был до праздника.

– Это примерно то состояние, когда все нельзя, нельзя, нельзя, нарастает, а потом – можно?

ЛЕВОН: Нельзя, нельзя, нельзя – вот это есть, а потом в один момент идет – очень нельзя: очень нельзя, сверхнельзя. Получается, что все эти нельзя становятся на уровне кристалла даже.

– А на каких-то примерах это нельзя?

ЛЕВОН: Ну вот это, например, в нашем докладе совместном, там начинается с советского парада, который воссоздает советское общество в гиперструктурированном виде. Мы видим все структуры общества, они абсолютно сжаты. Сверхсжатое общество. Парад, если Вы вспомните, в советское время он делился на состав трудящихся, или там Армия идет, национальности идут тоже. Вся структура общества там проходит в сверхсжатом, то есть в гипертрофированном, сверхорганизованном виде, после чего происходит…

– Настоящий праздник?

ЛЕВОН: – Да, пьянка, которая, в принципе, не замечается, потому что она ритуально не зафиксирована. Более того, она нежелательна, и именно поэтому всегда старались, чтобы время праздника не превышало трех дней (даже если предпраздничные дни попадали на красные дни недели), иначе можно не выйти из этого состояния, а из этого состояния надо ритуально выходить. Как в традиционных обществах, их создают ритуально, чтобы потом космос восстановился. А здесь, так как космос – искусственный, он был силой нажит в свое время тоталитарным режимом, и поэтому его создают также в строго сжатом, гипертрофированном виде, чтобы гарантировать его возврат. И получается, что…

– Ударение больше на это ставится…

ЛЕВОН: – И поэтому мы замечаем это. Потом мы заметили, что, вроде бы, то же самое происходит всюду, просто иногда описывали так сильно антиструктурированное состояние, что не замечали этой структуры, сверхструктуры. Вот в масленице, например, обращают внимание на разные масленичные фигуры, разные обряды проводов зимы, на тысячу такого рода вещей, которые семантически наполнены. А, например, встречу Масленицы так не описывают. А она сооружается специально. Она сооружается как нечто, имеющее все признаки прошедшего года. Это сверхструктурированный год, не просто зима, это все старое. И сжигают именно это, а не просто сжигают зиму, как сегодня это представляется.