Россия во французской прессе периода Революции и Наполеоновских войн (1789–1814)

В 1813 г. бюллетени Великой армии как отдельные документы не публиковались, а сообщения из действующей армии выходили со ссылкой на письма, полученные Марией-Луизой, титул которой теперь в газетах всегда указывался как «императрица, королева и регент». Таким образом Наполеон явно пытался поднять ее статус в государстве. Ранее Мария-Луиза фигурировала в газетах только как объект информационных сообщений, теперь же она стала их источником. Возможно, это произошло как отклик на заговор генерала К. Ф. Мале, когда, получив сведения о гибели императора, почти никто из высших сановников, находившихся в Париже, не вспомнил об императрице и наследнике^[113]. В 1813–1814 гг. сообщения из армии публиковались довольно часто – 2–3 в неделю, иногда чаще.

Бюллетени Великой армии сперва публиковались в Moniteur Universel, а на следующий день – во всех остальных парижских газетах с отсылкой на первоисточник. Провинциальные издания также обязательно перепечатывали эти послания, их читали на воскресной службе в каждом приходе, а иногда и на специально организованных публичных чтениях в мэриях небольших городов. Такой способ распространения необходимой информации был признан властями более эффективным по сравнению с расклейкой афиш, поскольку среди французов по-прежнему было много неграмотных^[114]. Фактически для населения страны бюллетени были главным, а для сельских жителей часто и единственным источником информации о событиях на театре военных действий, ведь частные письма шли до адресатов долго и содержали очень скудную информацию о войне в целом.

К публикации бюллетеней в газетах нередко примыкали другие документы, носившие ярко выраженный пропагандистский характер. Подобные приложения по указанию императора часто перепечатывались многими изданиями во Франции и подчиненных Наполеону государствах. Например, во время похода в Россию в 1812 г. в Европе широко были распубликованы пропагандистские ответы, написанные самим Наполеоном^[115], на русские листовки.

В начале кампании 1812 г. при штабе русской армии была создана походная типография, одной из задач которой было ведение пропагандистской войны в рядах Великой армии. Для этой цели были выпущены специальные листовки, которые русские войска оставляли на месте своих бивуаков в период отступления, а также старались распространять другими доступными способами. Адресованы они были как всем солдатам наполеоновских войск, так и представителям отдельных национальных контингентов Великой армии. Например, одновременно с первой листовкой для французских солдат было распространено аналогичное по содержанию обращение к итальянским солдатам, о чем в своих мемуарах упоминает Ц. Ложье^[116]. Были выпущены воззвания к испанским и португальским контингентам с описаниями поражений французов на Пиренеях ^[117]. Однако Наполеон в широкой контрпропаганде использовал только листовки, обращенные к французам и немцам. Для того чтобы читателю был ясен смысл спора, текст двух русских листовок был также опубликован в газетах.

Выбор наций, ответивших на нападки русской пропаганды, не случаен. Французы и немцы составляли два самых многочисленных контингента Великой армии образца 1812 г. Выбор немцев в качестве ответчиков на русские листовки объясняется также тем, что германские контингенты представляли очень разные государства, в некоторых из которых антифранцузские настроения были весьма значительны. Поэтому столь «единодушные» высказывания в поддержку Наполеона и против России должны были продемонстрировать единство германских государств и всей Европы в борьбе против империи царей. В этом отношении также очень важно было, чтобы высказались крупнейшие континентальные монархии – Австрия и Пруссия, что должно было продемонстрировать незыблемость заключенных перед войной союзов. На остальные русские листовки французы отвечать не стали, что можно объяснить нежеланием французской пропаганды демонстрировать активность российских коллег.

* * *

Парижские газеты с трудом завоевывали лидерство среди прочих европейских изданий в части публикации актуальных международных известий. Даже в условиях революционного «газетного бума» 1789–1790 гг. журналистика сосредоточивалась на внутренних проблемах страны. В полной мере это относится и к сообщениям о Российской империи, которые в большинстве случаев копировались из нефранцузских изданий или же из «периферийных» франкоязычных газет, выходивших за пределами королевства. Ситуация изменилась с началом революционных войн против коалиции, когда государство приступило к целенаправленной внешнеполитической пропаганде. Во многом французские газеты основывали свои публикации на традиционных стереотипах о России, почерпнутых из шведской, польской, германской или английской «национальных оптик», не создавая новых, которые в полной мере можно было бы назвать французскими.

Период правления Наполеона отмечен развитием авторитарных тенденций в общественной сфере, в том числе и в сфере печати, которая к 1811 г. значительно деградировала, утратила национальное своеобразие, доверие читателей в крупных городах и оказалась в тотальной зависимости от государства. В период стремительного расширения границ Империи и создания новых союзных монархий парижским властям пришлось столкнуться с относительной автономией немецкой и голландской прессы, успешно конкурировавшей в ряде департаментов с парижской печатью. Газеты на всех подчиненных территориях были поставлены под контроль министра полиции, но в глазах общественного мнения немецкие и голландские газеты пользовались, возможно, чуть большим доверием, чем Наполеон и попытался воспользоваться. С усилением внешнеполитической пропаганды изменилось и отношение к публикациям о России. На протяжении 1797–1814 гг. большинство из них носили не информационный, а именно пропагандистский политический характер, в роли главных «редакторов» де-факто выступали высшие чиновники и министры (полиции, иностранных дел), государственный секретарь и сам император. Аналогичная ситуация наблюдалась и в регионах, где роли «главного редактора» были закреплены за префектами и супрефектами.

Несмотря на пропагандистский характер большинства публикаций в периодической печати Франции времен Наполеона, тем не менее именно из этих сообщений французы черпали сведения о далекой стране, которая, в конце концов, оказалась одним из главных победителей Первой империи.

Глава 2
Эволюция представлений о России во французской прессе конца XVIII-начала XIX в.

§ 1. Формирование представлений о «русской опасности» в XVIII в.

Как в научной литературе, так и в публицистике с середины ХХ в. один из пропагандистских терминов – «русофобия» – стал приобретать довольно большую популярность. Прежде всего, речь идет об использовании термина с различными негативными коннотациями в англо-американской историографии периода начала Холодной войны (Дж. Х. Глисон)^[118], что получило затем новую актуальность в период обострения международных отношений в конце 1970-1980-е гг. Отметим, что далекая от политической ангажированности историография (А. Лортолари, Ш. Корбе и др.), то есть авторы, писавшие в то же самое время, что и Глисон, концентрировала свое внимание на других аспектах восприятия Российского государства и не создавала новых условных политизированных «клише», ограничиваясь анализом философской и политической концепции «русского миража», «просвещенного русского деспотизма», а также внешней политики России. Классическим примером научного исследования восприятия и интерпретации в европейском общественном мнении и дипломатии идеи «русской угрозы» до сих пор является работа С. Блан, где в центре оказалось фальшивое «Завещание» Петра Великого. Симона Блан, используя термин «фобия», вовсе не трактовала этот термин расширительно, как всеобщий страх перед Россией^[119]. Тем не менее в околонаучной публицистике термин «русофобия» прижился и теперь служит своеобразным маркером идеологических предпочтений авторов, хотя и не вносит ясности в изучение темы «образа России», поскольку без достаточных оснований ставит в один ряд понятия и термины очень разных по своему содержанию эпох: середины XVIII в., начала ХХ в. и середины ХХ в.^[120]

В нашей работе мы придерживаемся положения о том, что концепция политической «русофобии» была оформлена в политической публицистике значительно позднее окончания наполеоновских войн, совместными стараниями как английских, так и французских авторов и властей, что в свое время прекрасно показал в своей работе упоминавшийся Дж. Х. Глисон, а своего пика популярности она достигла только в период Крымской войны. Да и во Франции термин часто используется начиная с Июльской монархии, как замечает В. А. Мильчина: «Не стоит думать, будто среди французов, писавших о России, были только русофилы; не меньше – а, пожалуй, даже и больше – было среди них убежденных и пылких русофобов, т. е. людей, для которых Россия олицетворяла варварство и дикость, тиранию и деспотизм, царство кнута и “империю зла”; людей, которые, фигурально выражаясь, конструировали не “русский мираж”, а “русский жупел”. Поскольку крайности сходятся, разница между обоими восприятиями порой была, как ни парадоксально, очень невелика»^[121]. Вместе с тем расширение этой концепции на все страны Европы представляется необоснованным, не говоря уже об использовании термина «русофобия» применительно к текстам эпохи Просвещения. В нашем исследовании по отношению к сочинениям о России политиков и журналистов конца XVIII – начала XIX в. нам кажется более корректным использовать словосочетания «русская угроза» и «русская опасность», что тоже требует некоторых пояснений.

Северная война дала толчок к столкновениям между Россией и Европой на поле пропаганды: впервые началась «война перьев» с участием дворов Стокгольма, Петербурга и сочувствовавших им кругов в разных уголках Европы. Ключевым понятием в полемике становится «равновесие сил». Д. Дефо – автор памфлета «The Balance of Europe» (Лондон, 1711) предлагал при установлении европейского баланса сил не принимать в расчет Северную Европу, то есть Россию, однако военные победы Петра сделали это невозможным – понятие «северный баланс» окончательно закрепилось в политическом лексиконе века. Швеции, по мысли ее сторонников, отводилась роль сдерживающего барьера против России. Впоследствии концепция баланса сил получила широкое развитие^[122]. То есть Россия чаще всего изображалась как угроза военно-политическому балансу держав континента, а не угроза «цивилизации». На протяжении века точки зрения и концепции эволюционировали, и в начале XIX в. конфликт России с революционной Францией уже преподносился именно как столкновение «варварства» и «цивилизации», но только французскими публицистами, поскольку для прочих стран хозяин дворца Тюильри представлял большую угрозу, чем русский император.

Первый раздел Польши и результаты русско-турецких войн показали миру, что попытки России расширить свои территории за счет соседних государств не были единичным эпизодом. Все это внушало серьезные опасения европейским политикам и публицистам. Но теоретическая мысль по-прежнему продолжала идеализировать Россию»^[123].

Используя термин «русская угроза», мы не заявляем о существовании во Франции конца XVIII в. этнических фобий (они, безусловно, существовали применительно к соседним народам: австрийцам, англичанам, испанцам и т. д.) и иных коллективных представлений относительно России, поскольку формирование их на национальном уровне стало возможным только после начала непосредственных крупных военных конфликтов с участием этих стран. Концепция «русской угрозы» для баланса сил в Европе очень продолжительное время оставалась достоянием дипломатических кабинетов и реже оказывалась в международных новостях в газетах. Поэтому в нашей работе, которая, хотя и охватывает всего 25 лет европейской истории, речь идет всякий раз о разных типах «угроз» со стороны России: в одних случаях о реальных военных, как во время столкновений с антифранцузскими коалициями, в других – о торговых, географических и стратегических угрозах, каковыми были, например, разделы Польши и победы над слабеющей Османской империей, в третьих – об угрозах воображаемых, где российские народы, в духе литературной моды на античность, превращались в «гуннов», «вандалов», «антов» или «герулов», которые якобы покинули свои традиционные места обитания, чтобы разорять плодородные земли Европы и покушаться на Французскую республику, олицетворявшую собой добродетели Спарты, Афин и Рима^[124]. Эта амбивалентность в восприятии России французскими авторами всех чинов и званий, от первого министра до переписчика нот, как мы постараемся показать в нашем исследовании, была плодом и следствием философского века, мыслители которого буквально грезили «русским миражом» и превозносили гений русского царя-реформатора, извлекшего свой народ из варварства, а затем и его наследников, но в то же время реалистично и трезво анализировали русское сословное общество с его крепостным правом, консерватизмом, деспотизмом властных институтов, жесткостью, невежеством большей части крестьянства и мещанства, негативно или скептически оценивали бойкую внешнюю политику Петербурга в Европе, ужасались дворцовым «революциям». Тотальный скептицизм в отношении России, основанный на фактах и богатой литературе о России – Россике, был характерной чертой общественного сознания с середины XVIII в. Именно он конкурировал с философским «русским миражом» и служил основой для развития концепции «русской угрозы» для европейской стабильности.

Представления о русской армии как потенциально сильном противнике возникают во французском общественном мнении в самом начале XVIII в. после ярких и во многом неожиданных побед Петра I над шведскими войсками. Эти победы нанесли значительный удар по традиционной для Франции схеме внешнеполитических союзов. К тому моменту Швеция, Речь Посполитая и Османская империя уже более ста лет рассматривались французской дипломатией в качестве важных внешнеполитических союзников, формируя так называемый «восточный барьер». Изначально этот союз был ориентирован против Габсбургов, и потому появление на мировой арене нового сильного игрока, вступившего в борьбу с французскими союзниками, обеспокоило версальский двор. Такие геополитические перемены привели к распространению в европейской общественной мысли идеи «русской опасности», которая была сформулирована сторонниками Швеции при версальском дворе еще в ходе Северной войны, а в дальнейшем поддерживалась французской дипломатией на протяжении почти всего XVIII в.^[125] Победы России над шведами показали ее силу, и потому у европейских политиков возникла необходимость получить как можно больше информации о стране-победителе и ее войсках. На протяжении XVIII – начала XIX в. европейские ученые, литераторы и публицисты в своих сочинениях немало внимания уделяли именно российским вооруженным силам, которые и должны были олицетворять собой угрозу со стороны ранее малоизвестного государства.

В формировании представлений об угрозе Европе со стороны России с самого начала активно участвовала пресса, и французские газеты на протяжении многих лет соблюдали одно и то же правило в подаче сообщений о войнах, в которых участвовала Франция: победы своих войск или союзников (даже потенциальных) преувеличивались, а поражения либо преуменьшались, либо замалчивались. Такие действия было легко осуществлять, когда речь шла об отдаленных театрах военных действий, особенно на востоке или севере Европы, где число потенциальных корреспондентов было невелико и публике было сложно получить информацию другим способом, помимо периодической печати.

Русский дипломат, находившийся в Париже в период Северной войны, жаловался, что редакторы французских газет отказывались даже печатать известия о победах русской армии, при том что французская публика читала в прессе о победах Карла XII в России, а также питалась слухами об экстравагантных выходках русского царя ^[126]. Но если о победах русской армии в войне со Швецией газеты предпочитали умалчивать, то об итогах неудачного для россиян Прутского похода 1711 г. писалось довольно подробно^[127].

На протяжении большей части XVIII в. в противовес концепции русской угрозы, которую развивали преимущественно дипломаты и министры французского двора, ряд философов и литераторов начали превозносить достоинства русской монархии, чем положили начало формированию так называемого «русского миража», весьма популярного в середине – второй половине XVIII столетия^[128]. Заметную роль в борьбе этих двух философско-политических концепций имела набиравшая в это время популярность пресса. В период первой кампании русско-турецкой войны 1768–1774 гг., когда стало очевидным превосходство русских и неосновательность надежд на победу османской армии, министр иностранных дел маркиз Э.-Ф. Шуазель пытался приуменьшить в глазах общества успехи России. Для этого глава французской внешней политики снабжал Gazette de France и другие печатные издания дезинформацией о положении дел на фронтах русско-турецкой войны. Русский дипломат Хотинский замечал в июне 1769 г., что «парижские газеты с бесчинством пристрастие свое оказывают к туркам», и делал французскому министру соответствующие представления ^[129].

В период заключения Кучук-Кайнарджийского мира летом 1774 г. теперь уже князь И. С. Барятинский сообщал в Петербург о том, что Gazette de France продолжала давать искаженную информацию о ходе военных действий. На ее страницах трудно было вообще найти упоминания об успехах русской армии и флота. Даже спустя два месяца после заключения мирного договора между Турцией и Россией Париж наводняли слухи об успешной высадке турецкого десанта в Крыму, якобы разбившего находившуюся там армию князя Долгорукова. Источником подобных сообщений были французские дипломаты^[130]. Таким образом, уже в 1760-1770-х гг. стали вырисовываться методы работы французского правительства с прессой, в то время как газеты становились заметным орудием внешней политики.

Во второй половине XVIII в. Европа столкнулась с изменением системы международных отношений и новой ролью, которую теперь, после приобретения Прибалтики и первого раздела Польши, стала играть Россия. В обществе доминировало представление о России как о державе, чье господство на «Севере» представляло определенную угрозу для европейскорго «Юга». Империя продолжала расти и вступала в новые военные конфликты, в том числе в Европе.

К концу 1780-х гг. «русский мираж» заметно померк и во французском обществе все большую популярность приобрело критическое отношение к Российской империи в целом. Даже заключение русско-французского торгового договора 1786–1787 гг. не переломило этих общественных настроений. Однако идея непосредственной угрозы для Франции со стороны империи царей сохраняла совершенно мифический характер. Единственным пространством, на котором действительно сталкивались внешнеполитические интересы двух стран, оставалась Речь Посполитая, переживавшая самые тяжелые годы в своей истории^[131]. Напомним, что польское государство уже в первой трети XVIII в. считалось в Версале зоной важнейших династических интересов Франции, а Людовик XV сочетался браком с Марией Лещинской – дочерью изгнанного короля Станислава Лещинского, нашедшего приют в Лотарингии. Вместе с тем Польша еще существовала, хотя и оказавшись в революционной ситуации, и продолжала выполнять роль буфера. Мало кто мог накануне 1789 г. всерьез предположить, что в недалеком будущем вторжение русской армии на территорию Франции приобретет реальные очертания.

§ 2. Развитие концепции «русской опасности» в годы Революции

С началом Революции внешнеполитические темы в прессе заметно отходят на второй план. Происходящие в самой Франции события привлекли внимание всей Европы. При общем падении популярности международных сюжетов Россия сохраняла в описаниях газет прежний уровень значимости относительно других европейских держав. Образ России не имел четкой структуры и приоритетов: набор клише о далекой полуварварской стране с суровым климатом, в которой правит самодержавный деспот, мечтающий о новых завоеваниях, был востребован и в 1789, и в 1792 г. Однако изменялись условия применения этого образа. Из дипломатической практики и философских дискуссий устоявшиеся представления перетекали в новое политическое публичное пространство, сформировавшееся к 1789 г.

Важное для уточнения содержания концепции «русской опасности» сочинение принадлежит перу выдающегося журналиста эпохи Жака Малле дю Пана. Для верного понимания его трактовки образа России напомним, что он принадлежал к числу монархистов, а в мае 1792 г. уехал в Германию с секретным заданием короля. В 1789 г. В центре внимания Малле дю Пана оказались дипломатия и войны второй половины века. Брошюра с острой критикой современной ему политики Петербурга вышла анонимно в нескольких городах в 1789 г. и была озаглавлена «Об угрозах политическому балансу Европы или изложение причин, которые его ухудшили на Севере после вступления Екатерины II на престол России»^[132].

Рассмотрев положение дел в Европе за три десятилетия с момента начала правления Екатерины II и роль в этом «балансе сил» могущественной России, Малле дю Пан заключал:

«Огромная империя вот уже двадцать лет несет своим соседям ужас, коррупцию деспотизм или войну, она охватывает все регионы и может захватить все средства и запасы. Моря, почти недоступные для европейских флотов, и пустыни порабощенных наций – вот ее границы. До сих пор с большим трудом и к тому же легкомысленно судили о ее способности нарушить целостность своей территории. Пока ее враги держат оборону, она изрыгает из себя прямо в их собственные жилища рои необученных варваров, которые всего за одну кампанию уничтожают их земли и население. Пруссия и Польша все еще чувствуют эти раны от их опустошений. Это войска, которые даже если перебить – не одолеешь, воодушевлены жаждой грабежа, религиозным фанатизмом и честолюбием государя, который, теряя солдат, теряет не более чем рабов, горе тем государствам, которые соседствуют со столь разрушительным вихрем!»^[133]

По мнению многолетнего редактора Mercure de France, истинное благо для России состояло не в завоеваниях новых земель и военных трофеях, а в развитии цивилизации, процветании подданных и отказе от деспотизма, ведь российская «нация» во главе с дворянством достойна лучшей участи и при новом монархе, «добродетельном и скромном» (автор не называет его имени, но в тексте недвусмысленно намекает на Павла Петровича), эта политика не будет продолжена^[134]. Идеи Малле дю Пана будут живо подхвачены франкоязычной журналистикой и значительно позднее, в конце правления Наполеона, окажутся полезны пропагандистам, в числе которых будут Ш.-Л. Лезюр и аббат Д.-Ж. де Прадт.

Политическая пресса с энтузиазмом развивала подобные идеи. К тому же сама международная обстановка накалялась, и сообщения с театров военных действий русско-шведской и русско-турецкой кампаний появлялись в парижской прессе регулярно. Изображение русской армии в 1789–1791 гг. оставалось на уровне стереотипов: газеты помимо краткого описания воинских частей ограничивались указанием на то, что русское войско будет состоять не только из россиян, но еще из «ужасных» татар и казаков^[135]. Большой интерес у журналистов вызывали чрезвычайные происшествия, эпидемии или голод в армии, а также рекрутские наборы, о которых они старались получить максимально подробную информацию. В мае 1791 г. сообщалось: «Открытие кампании (против Османской империи. – Авт.) произошло значительно позже. Утверждают, что нехватка людей является тому главной причиной. Князь Потемкин просил 20 миллионов флоринов, но получил не более пяти. Известно, что в 1786 государственный долг России достигал 6 миллионов 600 тысяч рублей; еще необходимо к этому добавить по миллиону в году, но война, что внезапно разразилась, заставила приостановить его погашение»^[136].

Неослабевающий интерес к русско-турецкой войне со стороны французской прессы объяснялся целым комплексом причин. В общественном мнении XVIII в. существовало представление о том, что российская культура многое переняла от своих азиатских соседей. Не удивительно, что Россию и Османскую империю часто рассматривали в сравнении. Французские философы старались приписать России цивилизующую роль по отношению к мусульманским народам на юге и видели ее в качестве последнего бастиона Европы против угрозы, исходившей из Азии^[137]. Правительство Старого порядка, напротив, рассматривало Порту как важную составную часть «восточного барьера», имеющего целью воспрепятствовать продвижению России в Европу, и в споре двух империй оказывало поддержку Стамбулу^[138].

Поражения османов на суше и на море вызывали сочувствие французов к проигравшим: «Унижение турок – это, быть может, позор всей Европы, – писала Moniteur 27 декабря 1789 г. – Неудачи этой нации вызваны не отсутствием храбрости: она так же способна одерживать победы, как и любая другая. Разве не каждая нация переживает эпохи, когда она занимает доминирующее положение и торжествует победу? Какая из европейских стран, будучи ограничена в своих собственных силах, способна противостоять грозному альянсу двух императорских (Петербурга и Вены. – Авт.) дворов? Все союзники Порты сразу же ее покинули… Однако эта война – самая несправедливая из войн нашего века – может способствовать торжеству человеческого разума, ибо одновременно дает великие уроки и правителям, и государям»^[139]. В этом вопросе журналисты первого года Революции не только создавали общественное мнение, но и сами следовали за мнением ряда влиятельных дипломатов и коммерсантов Старого порядка, поддерживавших османские интересы, как до, так и после 1789 г. в памфлетах и мемуарах, направляемых на имя короля^[140].

На протяжении 1789–1791 гг. постепенно обсуждение в прессе военного потенциала России принимает все более острое внешнеполитическое звучание. По мере того как меняется отношение европейских монархий к Революции, все явственнее возникает угроза войны между Францией и создаваемой коалицией европейских государств. Соответственно важным становится и вопрос о составе этой будущей коалиции, и в этом отношении внимание к позиции России все возрастает. Связан с этим и вопрос о поддержке российским двором французских эмигрантов, обосновавшихся на территории германских государств, а также тех, кто воевал в составе русских армий против османского султана. В действительности таких людей было немного. В 1791 г. Moniteur особо отмечала трех французских офицеров, упоминая даже награды, полученные ими после победы над турками: «Иностранные офицеры, что служат в качестве волонтеров в армии императрицы, получили свидетельства ее благосклонности. Господин Ришелье был вознагражден золотой шпагой и крестом Святого Георгия 4 степени. Крест того же ордена дан г-ну де Дама, г-н Ланжерон также получил золотую шпагу»^[141].

Не забывали журналисты поведать и о трудностях правительства Екатерины II. В 1791 г. в Moniteur все чаще звучало мнение о том, что войны с турками и шведами подорвали финансовое положение России. Рассказывая о празднествах в Петербурге, посвященных доставке трофеев с турецкого фронта, автор газетной статьи замечал: «Подсчитано, что нынешняя война стоила России более 200 000 человек и [значительных] средств»^[142]. Помимо падения обменного курса рубля французская пресса констатировала осложнение отношений петербургского кабинета с европейскими кредиторами, подчеркивая, что без дополнительных субсидий невозможно вести войну на два фронта и содержать сразу две действующие армии и два флота ^[143]. Журналисты не забывали поведать читателям и о причинах скудного финансирования военной кампании. Огромный государственный долг России увеличивается по мере дальнейшего ведения войн, подчеркивала газета: с 1786 г. государственным заемным банком, в который дворяне могли закладывать имения, роздано займов на 30 миллионов рублей, что вынуждало увеличивать количество бумажных денег в обращении^[144]. Россия в освещении французской газеты представлялась военной державой, чьи интересы простираются далеко за пределы европейских владений Османской империи, но финансовое положение которой далеко не блестяще.

Война России со Швецией 1788–1790 гг. находила лишь фрагментарное отражение на страницах Moniteur. Как правило, о событиях на русско-шведском фронте сообщалось сухо и кратко, со ссылкой на сведения из Стокгольма. Принимая во внимание цензуру, установленную шведским королем в отношении новостей с фронта, информация о реальном положении дел часто поступала в Париж окольными путями: из голландских или немецких газет или из дипломатической переписки.

Не приносившая шведам успеха война с Россией, инициатором которой являлся сам Густав III, серьезно осложнила состояние шведских финансов. Газета Moniteur обращала внимание на то, что колебания денежного курса в королевстве стали причиной беспорядка на шведской бирже и недовольства коммерсантов^[145]. О поражениях шведов летом 1790 г. журналисты Moniteur писали со ссылкой на газеты Гамбурга^[146]. Зато регулярно поступавшие шведские реляции даже о самых незначительных победах над русскими публиковались практически целиком^[147]. Известный публицист С.-Н.-А. Ленге в Annales politiques, civiles et littéraires приветствовал поражения русского оружия и с большим сочувствием относился к шведам. Король Густав III, одерживавший победы над «московитским флотом», представал в этом издании в образе подлинного исполнителя «небесных законов».

Ленге задавался вопросом: что предпримет Густав после одержанной им победы на море? Ради спокойствия Европы, полагал журналист, было бы желательно, чтобы шведы смогли двинуться на Петербург и тем самым умерить честолюбие и надменность русских, обезопасив от них континент^[148]. Тенденциозность в освещении русско-шведской войны и проявившийся страх перед Россией в данном случае не были связаны с революционными событиями, а отражали расхожие стереотипы. На этом фоне довольно необычным выглядело появление сразу в двух июньских номерах Moniteur полного текста циркулярного письма российского вице-канцлера И. А. Остермана от 12 марта 1790 г., адресованного послам России при иностранных дворах^[149]. Остерман разъяснял российским дипломатам позицию относительно войн с Османской империей и Швецией и приводил на этот счет многочисленные исторические примеры. Журналист из Moniteur обрушивался на лукавого Остермана, чьи аргументы «ложные, лукавые и иллюзорные… не могут избежать прозорливого взгляда политиков». По мнению корреспондента, «беспристрастные газеты в точной и верной манере уже рассказывают обо всех амбициозных проектах императрицы и распутывают цепь ее тайных и непрерывных интриг против соседей, особенно против шведов, поляков и османов. Кто не знает о последних деяниях этой государыни в Швеции и об одиозных средствах, что используют ее министры, дабы посеять здесь повсеместные беспорядки и раздоры. Все призывают теперь шведского короля. решительно воспрепятствовать реализации коварных планов кабинета Петербурга»^[150]. «Коварство» Екатерины II уже через несколько недель раскрылось: заключенное в начале августа 1790 г. Верельское мирное соглашение между Россией и Швецией лишило Османскую империю, продолжавшую войну с Россией, союзника на Севере.