Пятьдесят слов дождя

Ханне, с любовью,

и всем изгоям.

Поднимем бокалы за день грядущий!

Asha Lemmie

FIFTY WORDS FOR RAIN

Сopyright © 2020 by Asha Lemmie

Перевод с английского Ксении Гусаковой

Иллюстрация на переплете Катерины Киланянц

© Гусакова К., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Пролог

Префектура Киото, Япония

Лето 1948 года

Первое осознанное воспоминание Нори – как она подъехала к тому дому. В течение многих лет она будет стремиться расширить границы разума, заглянуть в минувшее. Снова и снова лежать на спине в ночной тиши, пытаясь вспомнить. Иногда в голове мелькала крошечная квартирка с ярко-желтыми стенами, однако образ исчезал столь же быстро, как и появлялся, не оставляя никакого удовлетворения. И поэтому, спроси ее кто, Нори ответила бы, что ее жизнь началась в день, когда она увидела величавое поместье, безмятежно покоившееся меж двух зеленых холмов. Потрясающе красивое место – нельзя этого отрицать, – и все же при виде него Нори невольно вздрогнула. Мать редко брала ее с собой, и что-то внутри подсказывало: там ее ждет то, что ей не понравится.

Потускневший синий автомобиль остановился у обочины напротив поместья эпохи Мэйдзи^[1], обнесенного высокими белыми стенами. Внешние ворота стояли открытыми, позволяя хорошо рассмотреть тщательно обустроенный двор. А вот внутренние, ведущие к самому дому, были наглухо заперты. В верхней части главных ворот сияли выгравированные золотыми иероглифами всем на обозрение слова. Значение их Нори не понимала – она умела читать и писать только свое имя: Но-ри-ко. В этот момент ей захотелось уметь прочесть всякое когда-либо написанное слово, на любом языке. Нори повернулась к матери.

– Окасан^[2], а что здесь написано?

Сидящая рядом женщина подавила вздох раздражения. Очевидно, в свое время она была потрясающе красива. И она по-прежнему оставалась великолепна, но на молодом лице уже начинало отражаться бремя жизни. Темные, густые волосы, заплетенные в косу, постоянно пытались растрепаться. Мягкие серые глаза были устремлены вниз.

– Камидза, – наконец ответила женщина, отводя взгляд. – Здесь написано «Камидза».

– Это же наша фамилия, да? – чирикнула Нори, моментально загоревшись любопытством.

Мать приглушенно усмехнулась, отчего волосы на загривке Нори встали дыбом. Водитель, мужчина, которого она ни разу не видела до сегодняшнего утра, испуганно глянул в зеркало заднего вида.

– Да, – тихо ответила мать, и глаза ее вспыхнули странным выражением, для которого в ограниченном словарном запасе Нори не было названия. – Это наша фамилия. Здесь живут мои мать и отец, дитя. Твои бабушка и дедушка.

Сердце Нори застучало быстрее. Мама никогда раньше не упоминала о родственниках, о семье. Напротив, они вдвоем так долго плыли по течению в одиночестве, что Нори не чувствовала связи с каким-либо определенным местом.

– Ты жила здесь, окасан?

– Когда-то, – сухо ответила мать. – До твоего рождения. Давным-давно.

Нори сморщила личико, нахмурившись.

– А почему ты уехала?

– Достаточно, Норико. Возьми свои вещи. Пойдем.

Нори повиновалась, закусив губу, чтобы удержаться от расспросов. Мать этого не любила. Всякий раз, как Нори что-то спрашивала, она натыкалась на неодобрительный взгляд. Лучше молчать. В тех редких случаях, когда Нори удавалось угодить матери, она получала сухую полуулыбку. А иногда, если Нори вела себя особенно хорошо, мать вознаграждала ее конфетами или новой ленточкой для волос. За восемь лет жизни Норико собрала двенадцать ленточек.

«Женщине полезно учиться молчанию», – всегда говорила мам-а.

Нори ступила на тротуар и взяла вещи: маленький коричневый чемоданчик с обтрепанными лямками и фиолетовым шелковым платочком, повязанным вокруг ручки, и голубую сумку с серебряной застежкой, подарок на прошлый день рождения.

Впервые с тех пор, как ее подняли на рассвете этим утром, Нори заметила, что в руках у матери пусто. Женщина стояла так, словно ее бледно-розовые атласные туфельки приросли к неестественно белому тротуару. Ясные глаза были устремлены в точку, которую Нори не видела.

Она обратила внимание на одежду матери. Голубое платье до колен с короткими рукавами. Телесные чулки. На шее висел маленький серебряный крестик с крошечным бриллиантом в центре. Мать так крепко сцепила руки перед грудью, что под нежной кожей проступили голубые венки.

Нори нерешительно протянула руку.

– Окасан…

Мать быстро заморгала и разжала руки, безвольно повисшие вдоль тела. Глаза ее, однако, так и не оставили ту точку.

– Норико, – промолвила она с такой необычайной нежностью в голосе, что Нори с трудом поверила ушам. – Я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещала.

Нори уставилась на мать снизу вверх, изо всех сил стараясь выглядеть милой и послушной. Нельзя испортить момент неуклюжими речами.

– Да, окасан?

– Пообещай, что будешь слушаться.

Просьба застала ее врасплох. Нори ведь еще ни разу в жизни не ослушалась. Зачем о таком просить?

Ее замешательство наверняка отразилось на лице, потому что мать, повернувшись, опустилась на колени, и их глаза оказались почти на одном уровне.

– Норико, – произнесла мать с тревогой, какой Нори никогда не слышала. – Пообещай. Пообещай мне, что станешь во всем повиноваться. Не задавай вопросов. Не спорь. Не противься. Не думай, если эти мысли приведут тебя туда, куда не следует. Только улыбайся и делай что велено. Важнее послушания лишь твоя жизнь. Лишь воздух, которым ты дышишь. Обещай.

На языке, ожигая его, вертелись тысячи вопросов. Нори их сглотнула.

– Да, матушка. Якусоку симас. Я обещаю.

Мать прерывисто вздохнула.

– Теперь слушай. Ты войдешь в ворота, твои бабушка и дедушка спросят, как тебя зовут. Что ты им скажешь?

– Норико, матушка. Норико Камидза.

– Да. Они спросят, сколько тебе лет. Что ты им скажешь?

– Мне восемь, матушка.

– Тебя спросят, куда ушла я. И ты ответишь, что я тебе не говорила. Что ты этого не знаешь. Понятно?

Во рту пересохло. Сердце затрепетало в груди, словно маленькая птичка.

– Окасан, а куда ты? Разве ты не пойдешь со мной?

Мать встала и, сунув руку в карман, вытащила толстый желтый конверт.

– Возьми, – настойчиво сказала мать, вкладывая конверт в потную ладошку дочери. – Отдай им, когда тебя будут обо всем расспрашивать.

– Окасан, куда ты? – охваченная паникой, Нори повысила голо-с.

Мать отвела взгляд.

– Цыц, Нори. Не плачь. Прекрати немедленно!

Слезы, уже было подступившие, с пугающей скоростью исчезли. Словно даже они обязаны были повиноваться.

– Норико, – продолжила мать, смягчив тон до шепота, – ты хорошая девочка. Главное, делай, что тебе велено. И не плачь. У тебя нет причин плакать.

– Да, окасан.

Мать поколебалась, несколько долгих мгновений подыскивая слова. И все же удовлетворилась тем, что сдержанно похлопала дочь по макушке.

– Я буду смотреть, как ты идешь. Ступай.

Взявшись за пожитки, Норико медленно двинулась к воротам, то и дело оглядываясь и проверяя, следит ли мать. Та следила.

Наконец Нори остановилась, не зная, как поступить дальше. Ворота были открыты, однако она словно знала, что входить не следует, и повернулась к матери, которая уже успела вернуться к машине.

– Окасан! – взвизгнула Нори, в один миг утратив былое спокойствие.

Ей хотелось броситься обратно, но что-то удержало девочку, приковав к месту, – что-то беспощадное, безжалостное, не позволявшее ни шелохнуться, ни вздохнуть, ни крикнуть. Мать бросила на нее последний, странно ясный взгляд, а затем села в машину и захлопнула дверцу. Автомобиль пронесся по улице, завернул за угол и скрылся из виду.

Нори потом долго стояла как вкопанная. Когда она наконец возобновила свое медленное шествие по дорожке, пересекающей двор, солнце уже было высоко. Все еще ошеломленная, девочка подняла крошечный кулачок и легонько постучала в ворота, которые скрывали дом, оставляя видимыми лишь верхние этажи и нависающую крышу. Никто не ответил. Нори толкнула ворота, отчасти надеясь, что створка не поддастся. И та не поддалась, слишком тяжелая для малышки, и пробовать второй раз не имело смысла.

Норико села. И принялась ждать. Чего именно – сама не знала.

Несколько мгновений спустя ворота открылись, и вышли двое крупных мужчин в костюмах, с презрением глядя на Норико сверху вниз.

– Уходи, девочка, – сказал первый. – Здесь не нужны попрошайки.

– Я не попрошайка, – возразила Нори, вставая на ноги. – Я – Норико.

Мужчины безучастно на нее уставились. Нори протянула конверт, который ей дала мать.

– Камидза Норико дес.

Мужчины переглянулись и молча исчезли за воротами.

Нори опять осталась ждать.

Еще один долгий миг – и первый мужчина вернулся.

– Пойдем, – поманил он пальцем.

Он подхватил ее вещи и зашагал вперед, и Нори пришлось броситься за ним следом. Прекрасный огромный дом походил на дворец, однако внимание девочки быстро сосредоточилось на стоящей перед дверью фигуре.

Пожилая женщина с глазами как у ее матери и серебристыми прядями в аккуратно уложенных волосах уставилась на Норико с полнейшим недоверием.

Поскольку иного ей не оставалось, Нори сделала, как было велено.

– Комбанва^[3], обаасама^[4]. Меня зовут Нори.

Часть I

Глава первая
Песнь воды

Киото, Япония

Лето 1950 года

Боль пришла быстро. Явилась пугающим всплеском. И ничто не могло остановить ее жуткое шествие.

Боль пришла быстро. Само действо длилось куда дольше.

Нори едва ли не приветствовала вспышку боли, ведь она была самым приятным из того, что последует. Сперва покалывание, словно маленькое перышко выбивало на коже джигу. Затем растекалось жжение. Один за другим каждый нерв тела возбуждался и вопил, пока все они не слились в единый хор протеста. Затем – слезы. В свои юные годы Нори научилась их не сдерживать, иначе станет хуже. Если сдерживать, то она начнет урывками втягивать воздух носом, чувствуя, как туго сжимается грудная клетка. А потом из носа потекут сопли, смешиваясь со слезами тошнотворным варевом, которое слишком часто попадало в приоткрытый рот.

Лучше уж принять слезы со всем возможным достоинством. Они будут лишь стекать по щекам, прохладные, словно журчащий ручей.

В этом, по крайней мере, была хоть капля самоуважения.

– На сегодня все, Норико-сама.

Сквозь резь в глазах она заставила себя сфокусироваться на говорившей: служанка лет тридцати с небольшим, с круглым приветливым лицом и теплой улыбкой.

– Спасибо, Акико-сан.

Горничная осторожно помогла Нори подняться из фарфоровой ванны, предложив десятилетней девочке опереться на ее руку.

Резкий порыв ветра, коснувшийся обнаженного тела, заставил Нори тихонько вскрикнуть; колени подогнулись. Акико удержала ее и, удивительно легко вытащив из ванны, усадила на стул.

Нори начала медленно раскачиваться взад-вперед, желая, чтобы непрерывное движение помогло унять дрожь. Спустя несколько мгновений боль утихла ровно настолько, чтобы девочка сумела открыть глаза, увидеть, как служанка смывает смесь теплой воды, отбеливающего вещества и темных крупиц кожи цвета миндаля – ее, Нори, собственной кожи – в канализацию.

– Как думаете, получается? – спросила Нори, негодуя на саму себя из-за просочившегося в голос рвения. – Акико, как вы думаете, получается?

Служанка повернулась к ребенку, оставленному ей на попечение, и слабо улыбнулась. Нори испытала огромное облегчение.

– Да, маленькая госпожа, я думаю, что получается. Ваша бабушка будет довольна.

– А как вы думаете, я получу новое платье?

– Возможно. Если ваша бабушка даст мне денег на ткань, я сошью вам летнюю юкату. Старая уже совсем мал-а.

– Я хотела бы синюю. Благородный цвет, правда, Акико?

Служанка опустила взгляд и принялась переодевать Нори в чистое хлопковое исподнее.

– Синий будет очень красиво смотреться на вас, маленькая гос-пожа.

– Это любимый цвет бабушки.

– Да. А теперь бегите. Через час я принесу вам поесть.

Нори заставила себя двигаться, не обращая внимания на пульсирующую боль. Все получалось, она знала, что получалось, с такими-то ежедневными ваннами! Бабушка послала за самым лучшим чудо-мылом, которое только можно купить, аж в Токио. Нори с готовностью терпела боль, вовремя поняв, что результаты будут стоить любых страданий. Она сидела бы в ванне хоть весь день напролет, если бы Акико позволила, но разрешали ей только по двадцать минут зараз. На левой ноге остался покрытый крапинками фиолетовый ожог, который приходилось скрывать особенно длинными юбками. Зато кожа вокруг него была удивительно светлой.

Нори хотела, чтобы так выглядела вся ее кожа.

Она прошла по коридору, стараясь не издавать никаких звуков, – во второй половине дня бабушка любила поспать. Особенно зимой, когда для светских визитов слишком холодно, а солнце садится рано.

Нори поспешила к лестнице на чердак, избегая взглядов слуг, которые рассматривали ее всякий раз, как она попадалась им на пути. Она прожила здесь уже два года, и все равно им явно было не по себе от ее присутствия. Акико заверила девочку, что дело не в том, что она им не нравится; просто они не привыкли к детям в доме.

Так или иначе, Нори с удовольствием обитала на чердаке, вдали от всего и всех. Бабушка в первый же день распорядилась, чтобы его расчистили и превратили в жилое помещение.

Чердак, очень просторный, заполняло столько вещей, сколько у Нори никогда не было. Кровать, обеденный стол и три стула, книжная полка, корзина, полная вязания и шитья, скромный алтарь для молитв, небольшая жаровня на зимние месяцы и шкаф для одежды. Даже маленький туалетный столик с табуреточкой, который, по словам Акико, когда-то принадлежал матери Норико. И, конечно, ее коричневый чемодан с фиолетовым шелковым платочком вокруг ручки. И голубая сумка с маленькой серебряной застежкой.

Больше всего ей нравилось окно в форме полумесяца над кроватью. Когда Нори вставала на постель ногами (чего ей делать не полагалось), то видела огороженный задний двор с зеленой травой и разросшимися старыми персиковыми деревьями. Она видела искусственный пруд, в котором плавали и плескались карпы кои, и слабые очертания соседних крыш. По мнению Нори, она видела целый мир.

Сколько ночей она провела, прижавшись лбом к прохладному, влажному стеклу? Причем ей очень даже везло, ведь ее ни разу не поймали. За такой проступок девочку безусловно высекли бы.

С того самого дня, как она приехала, ей не разрешалось покидать дом. А дом жил по многим неукоснительно соблюдаемым правилам.

Главное было простым: не показываться на глаза, пока не позовут. Сиди на чердаке, не издавай ни звука. Еду ей приносили трижды в день в определенные промежутки времени. Вниз, в ванную, ее водила Акико. Во время такого выхода Нори ждала процедура с отбеливающим средством.

Трижды в неделю на чердак поднимался сгорбленный слепнущий старик и учил девочку чтению, письму, арифметике и истории. Уроки Нори нравились. По правде говоря, она была весьма способной ученицей и всегда просила Саотомэ-сенсея принести ей новые книги. На прошлой неделе он принес книгу на английском языке под названием «Оливер Твист». Нори не смогла прочесть оттуда ни словечка, но твердо решила научиться. Книга была красивая, в кожаном переплете.

Соблюдать правила удавалось без особого труда. Нори их не понимала – и не пыталась понять.

Не думай.

Нори забралась на свою маленькую кровать с балдахином и уткнулась лицом в подушку. Прохлада подушки отвлекала от неослабевающего покалывания кожи. Инстинктивное желание убежать от боли вскоре погрузило девочку в беспокойный сон.

Ей снилось то же, что и всегда.

Она бежала за уезжающей синей машиной, звала мать, но никогда не могла ее догнать.

* * *

Сколько Нори себя помнила, ее конечности оставались непослушны. Начинали трястись, своенравно и неудержимо, при малейшем намеке на неприятности. Чтобы унять дрожь, ей приходилось обхватывать себя руками, стискивать изо всех сил.

Когда Акико сообщила, что сегодня ее навестит бабушка, Нори ощутила слабость во всем теле и торопливо опустилась на деревянный стульчик за обеденным столом, не доверяя ногам.

– Обаасама придет?

– Да, маленькая госпожа.

Обычно бабушка навещала Нори раз в месяц, иногда дважды – проверить, как девочка живет и развивается.

Что бы она ни делала, бабушка никогда не оставалась довольна, взгляд ее цепких серых глаз подмечал малейший промах. Норико переполнял как восторг, так и ужас. Угодить бабушке – вот подвиг, который она страстно желала совершить.

Нори окинула взглядом свою комнату, мучительно остро осознавая, какой там царит беспорядок. Из-под покрывала торчал уголок желтого постельного белья. На керосиновой лампе на ночном столике – пятнышко пыли. Дрова в печке потрескивали, и кто-то счел бы подобный звук раздражающим.

Не говоря ни слова, служанка наводила порядок и расставляла все по местам. Акико тоже привыкла к требованиям хозяйки дома. Она работала здесь с самого детства.

И, следовательно, знала маму Нори. Нори все время хотелось ее расспросить, Акико все время хотелось рассказать, однако обе были слишком послушны.

– Что же мне надеть? – просипела девочка, презирая внезапно дрогнувший голос. – Как вы думаете?

Вариантов было немного: темно-синее платье в горошек с коротким рукавом и кружевным воротничком, зеленое кимоно с бледно-розовым поясом, ярко-желтая юката (для лета) и черное кимоно.

Нори пожевала щеку изнутри.

– Черное, – решительно ответила она на собственный вопрос.

Акико достала кимоно из шкафа и разложила на постели.

Нори пришла к такому выводу относительно легко: на фоне темной одежды кожа покажется светлее. Пока служанка помогала ей одеваться, мыслями Нори унеслась дальше.

Она провела дрожащей рукой по волосам – густым, буйным, упрямо вьющимся, несмотря на ежедневные попытки усмирить их расческой. Своеобразного оттенка темно-коричневого, который Нори сравнивала с корой дуба. Их никак не получалось заставить ниспадать на плечи, как у матери и бабушки. Однако, если приложить достаточно усилий, они распрямлялись настолько, что можно было заплести их на затылке в косу длиной до пояса и повязать яркой лентой. Тогда волосы выглядели почти нормально.

Сегодня из двенадцати лент Нори выбрала красную. Любимую, потому что красное подчеркивало блеск в глазах цвета шампанского, а единственное, что Нори все-таки нравилось в собственном лице, так это глаза – даже бабушка однажды мимоходом отметила, что они «довольно любопытные».

Изящно миндалевидные, как и следует. Хоть в этом она не выделялась так сильно.

Как только девочка оделась, Акико ушла.

Нори замерла посреди комнаты, усилием воли заставила себя не вертеться. Чинно сложила руки, с легким презрением разглядывая кожу. Вроде получше. Два года принятия ванн – и наконец заметна разница. Еще пара лет, и кожа посветлеет настолько, что можно будет покинуть чердак.

В отличие от бабушки, которая время от времени заходила, дедушка изо всех сил старался избегать внучки. Как советник императора, он большую часть времени все равно проводил в Токио. В тех редких случаях, когда их пути пересекались, он смотрел на Нори жестким взглядом, от которого продирало холодом. Иногда она спрашивала о дедушке у Акико. Служанка сразу тушевалась: «Он очень важный человек, очень влиятельный». И поспешно начинала говорить о другом.

Как бы ее ни мучило любопытство, Нори была не настолько глупа, чтобы обсуждать подобную тему с бабушкой. Совет матери оказался весьма полезен – хотя и не позволял узнать, где она и когда вернется. Впрочем, Нори старалась об этом не думать.

Звук шагов известил ее о прибытии бабушки. Нори опустила взгляд в пол и низко, почтительно поклонилась.

Женщина перед ней помолчала и спустя мгновение вздохнула:

– Норико.

Знак, что можно разогнуться. Нори медленно выпрямилась, все так же вежливо, старательно не поднимая глаз.

Пожилая женщина стремительно приблизилась и одним ловким движением приподняла подбородок внучки тонким пальцем.

Нори взглянула бабушке в лицо. Сквозь оставленные временем отметины сквозили следы красоты. Гладкая, почти белая, как скорлупа яйца, кожа. Длинная шея, маленькие руки, тонкие пальцы. Темные волосы, с каждым годом все сильнее испещренные сединой, ниспадавшие идеально ровной пеленой значительно ниже талии. Аккуратный нос и пронзительные глаза цвета грозового неба, как у всех в семействе Камидза. И, разумеется, лебединая грация, к огорчению Нори, совершенно недоступная ей. Прекрасное и одновременно приводящее в исступление зрелище.

– Конничива^[5], обаасама, – проговорила Нори, силясь не увянуть под пристальным взором. – Да пошлет вам Бог благополучие и радость.

Юко кивнула, будто мысленно сверялась с неким контрольным списком, и слегка отступила. Нори едва слышно вздохнула от облегчения. Старуха бегло осмотрела чердак, затем еще раз кивнула.

Нори в предвкушении выдвинула из-за обеденного стола стул. Однако бабушка не сдвинулась с места.

– Думается мне, ты немного подросла.

Нори чуть не подпрыгнула от испуга. К подобному она не готовилась.

– Немного, госпожа.

– Сколько тебе?

Нори закусила губу.

– Десять, бабушка.

– Десять. У тебя уже пошла кровь?

Она оцепенела, охваченная паникой. Кровь? Она должна истекать кровью?

– Я… прошу прощения, я не понимаю.

Вместо презрения или ярости, которых ожидала Нори, бабушка лишь снова кивнула.

– Как твои успехи в учебе?

Тут Нори мгновенно просияла. И на мгновение забылась.

– О, чудесно! Саотомэ-сенсей – очень хороший учитель. Он говорит, что я получу еще больше книг, когда смогу читать чуточку лучше. У меня уже есть две новые, и они на английском. Сенсей считает, у меня талант к…

Юко бросила в сторону внучки холодный взгляд, который мигом поставил ее на место. Девочка умолкла и, захлопнув рот, ощутила привкус желчи.

Женщине полезно учиться молчанию.

Нори опустила голову, уставилась на выцветший пол под ногами, желая слиться с ним воедино. К своему абсолютному ужасу, она ощутила подступающие к глазам слезы и быстро заморгала, чтобы их отогнать.

Спустя вечность тишины, бабушка промолвила:

– Сколько ты весишь?

К счастью, ответ на этот вопрос Нори знала без проблем. Ее взвешивали перед каждым приемом ванны.

– Тридцать девять фунтов, бабушка.

Юко в который раз кивнула.

– Волосы хорошо отрастают. Цвет лица немного улучшился. Я послала за новым средством.

– Спасибо, бабушка.

– Однажды ты можешь стать хорошенькой, Норико. Вполне хорошенькой.

Раньше эта фраза наполнила бы девочку радостью, подарила бы надежду, ощущение будущего за пределами чердака.

Мысли о будущем всегда терзали ее постоянным беспокойством. Нори не знала, что оно из себя представляет, не строила никаких планов. А ведь когда-то оно наступит, взглянет ей прямо в глаза.

И хотя слова бабушки вселяли в Нори оптимизм, теперь она понимала, что последует за этими надеждами на завтр-а.

Бабушка молча извлекла из складок рукавов деревянную кухонную ложку. Пусть и привычная к этой процедуре, Нори затряслась едва ли не до судорог. Она снова потерпела неудачу, снова удалилась на шаг от шанса покинуть чердак и войти в цивилизованный мир. Она еще не готова. Может, не будет готова никогда.

Юко облизнула тонкие губы.

– Девушка должна быть послушна. Ты учишься, это правда. Акико и учитель отчитываются мне. Однако ты по-прежнему слишком беззастенчива. Слишком дерзка в своих поступках. Прямо как твоя мать-шлюха.

Нори стиснула спинку стула и, не дожидаясь подсказки, склонилась.

– Тебе не хватает самообладания, не хватает грации, изящества. Я слышу, как шагами ты сотрясаешь весь дом, словно слон. Мы – императорская семья. Мы не ходим как рисоводы.

Не поднимая головы, Нори ощутила, как подошла ба-бушка.

– Усвой, наконец, главное – дисциплина.

Рука задрала ее кимоно, сдвинула ткань так, чтобы на ней не осталось ничего, кроме тонких хлопковых трусиков. Нори зажурилась.

Голос бабушки стал очень тихим.

– Ты – проклятая, жалкая тварь.

Первый удар ложки обрушился ошеломительно быстро. Даже не боль, а звук, громкий и резкий, напугал Нори больше всего. Зубы впились в нижнюю губу.

Второй и третий удары были еще суровей. На юном теле Нори не было жира, способного приглушить их силу. Как всегда, Нори начала считать удары. Четыре. Пять. Шесть.

В спине зародилась глубокая боль. Сдерживать слезы было бесполезно. Нори позволила им пролиться со всей гордостью, на которую была способна. А вот скулеж она считала недопустимым. Даже если придется прогрызть губу насквозь, Нори наотрез отказывалась издать хоть звук. Десять. Одиннадцать. Двенадцать.

Сквозь грохот пульса в ушах Нори слышала, как от таких физических усилий бабушка тяжело задышала. Тринадцать. Четырнадцать.

На этом, кажется, наказание сочли достаточным. На мгновение они обе застыли. Ни одна не шелохнулась. Тишину нарушало лишь прерывистое дыхание.

Бабушка медленно опустила руку, тщательно оправила одеяние. Последовал взгляд: строгий, слегка извиняющийся; возможно, в нем даже мелькала капля жалости. Затем все сменилось вежливым безразличием.

Лишь услышав скрип ступенек, Нори позволила себе выпрямиться.

И наставал час третьего акта этой пьесы.

Боль в боку резко вспыхнула в ответ на движение, и Нори дернулась, будто ужаленная. Вдох. Выдох.

Она поднесла руку к лицу и бесцеремонно потерла его ладонью. Примерно через час Акико принесет теплое полотенце, а до тех пор лучше не сидеть. Следы на ягодицах и верхней части бедер исчезнут через несколько дней. Теперь, когда Нори осталась одна, боль дала о себе знать в полной мере. Словно обиженный, что про него все забыли, начал сжиматься желудок. Однако Нори стояла, высоко вскинув подбородок, и не издавала ни звука.

Она даже не знала, для кого сейчас исполняет эту роль.

Иногда Нори думала, что играет для невидимых глаз, которые – она могла поклясться! – бабушка вживила в стены. А иногда – что для Бога. Если Он увидит, полагала Нори, какая она храбрая даже наедине с собой, то дарует ей какое-нибудь чудо.

Нори осторожно сняла кимоно, чтобы остаться в хлопковом исподнем. Зная, что так поступать не следует, бросила его на полу. Акико уберет. Очевидно, Акико не из тех, кто отчитывается обо всех поступках – иначе ее, несомненно, пороли бы куда чаще.

Девочке хотелось верить, что Акико не испытывает ненависти к возложенной на нее задаче. Ухаживать за ублюдком, незаконнорожденной – работа, конечно, оскорбительная, зато не требующая особых усилий. Нори старалась облегчить участь бедной женщины как из послушания, так и из-за вины.

Нори медленно, так медленно, что сама себе показалась смехотворной, подошла к алтарю на противоположной стороне комнаты. В ее обязанности входило трижды в день молиться. Ей это нравилось.

Алтарь определенно был самой любимой собственностью Нори, хотя на самом деле ей не принадлежал, – очередная брошенная вещь матери. Обычный деревянный столик, покрытый бархатной тканью пурпурного цвета с отделанными золотой нитью краями. На нем стояло искусно сделанное серебряное распятие с парой свечей по бокам. Нори чиркнула спичкой и зажгла обе свечи, потом опустилась на маленькую подушку, которую положила на пол.

Мягкий свет окутал ее успокаивающим теплом, и она позволила векам сомкнуться.

Боженька, прости меня за дерзость. Я обязательно спрошу Саотомэ-сенсея, что такое «дерзость», чтобы никогда больше такого не повторять. Прости за мои волосы. Прости за мою кожу. Прости за неприятности, которые я причиняю другим. Надеюсь, Ты не слишком на меня сердишься?

Пожалуйста, позаботься о моей маме. Она наверняка горюет, что пока не может меня забрать.

Пожалуйста, помоги мне поскорее стать готовой.

С любовью,

Нори

Бог был единственным, кому ей разрешалось задавать вопросы. По правде говоря, такая привилегия вызывала в Нори столько радости, что ее едва ли заботило отсутствие ответа.

* * *

Зимние месяцы подошли к концу без особых происшествий. Дни плавно слились воедино. Бабушка еще два раза навестила Норико, в результате чего та получила двенадцать и шестнадцать ударов соответственно.

В какой-то момент глава семейства заметила, что из опасений оставить рубцы в будущем придется ввести новые методы наказания.

С приближением весны Нори наблюдала, как меняется мир вокруг, как задерживается в самом расцвете дневной свет. Она смотрела из окна, как цветы во дворе раскрываются и становятся ярче.

Нори начала замечать изменения и в себе. Грудь, прежде плоская как стиральная доска, понемногу наполнялась, а бедра расширились, пусть и совсем капельку.

Да и вес, не превысивший за последние два года восемнадцать килограммов, упрямо пополз вверх. Это встревожило Нори больше всего. Она даже попросила Акико уменьшить ей порции еды, но та отказалась.

– Вы и так почти ничего не едите, Нори-сама. Можно захворать.

– Я ведь растолстею.

– Это естественный процесс, маленькая госпожа. Вы становитесь женщиной. Когда настанет пора, ваша бабушка объяснит, что с вами происходит. Мне не подобает.

Мне не подобает.

Акико всегда произносила эту фразу, когда не хотела о чем-то говорить. Порой, сжалившись, она отвечала на редкие вопросы Нори о том, почему все так, как есть. Но потом служанка замолкала, боясь, что сказала лишнего, и Нори оставалось разгадывать загадку самостоятельно.

Благодаря Акико Нори знала, что она – незаконнорожденная. Ублюдок. То есть она никогда по-настоящему не станет Камидзой, а бабушке нужен наследник.

Мать явно не подходила на эту роль, ведь ее называют «шлюхой».

Сколько бы ночей Нори ни проводила на коленях в молитвах о божественном вмешательстве, она вдруг поймала себя на мысли о ненависти к происходящим изменениям. Было ужасно неприятно чувствовать, как время толкает ее вперед, бестактно, совершенно не обращая внимания на то, готова Норико или нет.

Учеба шла гладко. Нори читала ночи напролет, до боли в глазах, иных занятий у нее не было. Саотомэ-сенсей относился к этому скептически. Казалось, какую бы книгу он ей ни приносил, Нори приканчивала ее за день, самое большее – за два. Даже когда она ему все объясняла, он все равно отказывался поверить.

– Невозможно, – говорил он. – Для ребенка твоего возраста. Причем девочки.

– Правда, сенсей, я все прочитала!

Тут он обычно кривился так, что все морщины сливались друг с другом.

– Ты не прочитала их должным образом.

Нори не отвечала, только опускала взгляд.

Не спорь.

Тема была закрыта, сенсей продолжил монотонно бубнить. Однако Нори уже не слушала. Пока мысли блуждали где-то далеко, на ум пришла «Песнь двух бедняков».

 
Мне жизнь моя
Печальна и невыносима,
Но не могу я улететь,
Поскольку я не птица.