Темная Материя (сборник)

© Текст, комментарии. Артем Голиков. Москва. 2015

© Иллюстрации. Олег Бородин. Москва. 2015

© Treemedia Content Oy. Hartola. 2015

© ИП Гусев Л. Е. Москва. 2015

* * *

Автор и издатель выражают искреннюю признательность всем, кто помог выпустить эту книгу.

Особую благодарность адресуем:

Дмитрию Киселёву

Лесе Маглеванной

Роману Фирайнеру

Марии Шабат

Вадиму Богданову

Людмиле Баушевой

Алесе Казанцевой

Ирине Зверевой

Татьяне Мэй

Марте Кетро

Геннадию Смирнову

Ярославу Орлову

Алексею Чмелю

Наталье Ободовской

Каналу «Всё как у зверей» и лично Евгении Тимоновой, Андрею Кузнецову, Сергею Фененко

Рекламно-производственному агентству INDIVISION

Анастасии Литвиненко, Никите Тамарову, а также съемочной группе короткометражного фильма «Портфолио»

Большое спасибо, друзья, без вашей помощи мы бы не справились!

Часть 1
Осень

Популярное языкознание

Русский, французский и китайский лингвисты решили написать имена друг друга каждый на своем языке.

– Моя фамилия Ге, – сказал француз китайцу.

– В китайском языке два иероглифа Ге, но, к сожалению, ни один из них не подходит для фамилии.

– Почему?

– Потому что один имеет значение «колесо», а другой передает звук, с которым лопается мочевой пузырь осла.

– А что плохого в колесе?

– Мужское имя не может быть круглым, все будут считать тебя педиком. Для твоего имени мы возьмем иероглиф Шэ, означающий «клавиатура», «корнеплод», «страница», а также прилагательное «бесснежный» и дополним его иероглифом Нгу, означающим мужской род. В конце я пишу иероглиф Мо – «девственный».

– Но… это, мягко говоря, не совсем так…

– Никто не будет считать тебя девственником, просто без иероглифа Мо иероглифы Ше-Нгу означают «сбривающий мамины усы».

– Хорошо, теперь я напишу твое имя.

Моя фамилия Го.

– Отлично, я начну твою фамилию с буквы G.

– Что означает буква G?

– У нас, европейцев, сами по себе буквы ни хрена не значат, но, чтобы проявить к тебе уважение, я поставлю перед G букву H – во французском она все равно не читается.

– Отлично! Дальше O?

– Нет, чтобы показать, что G произносится как Г, а не как Х, надо после G поставить букву U, а также H – чтобы показать, что U не читается сама по себе, а только показывает, как правильно читать G, и буквы EY, показывающие, что слово не длинное и скоро кончится.

– Hguhey… дальше O?

– Нет, О во французском произносится как А или Ё, в зависимости от стоящих по соседству букв, ударения и времени года. Твое чистое О записывается как AUGHT, но слово не может кончаться на T, поэтому я добавлю нечитаемое окончание NGER. Вуаля!

Русский лингвист поставил бокал на стол, взял бумажку и написал «Го» и «Ге».

– И все?

– Да.

Француз с китайцем почесали в затылке.

– Хорошо, как твоя фамилия, брат?

– Щекочихин-Крестовоздвиженский.

– А давайте просто бухать? – первым нашелся китаец.

Русский кивнул, и француз с облегчением поднял тост за шипящие дифтонги.

Реабилитация

– Точно не будешь?

– Точно. Спасибо, мамочка.

Дверь холодильника открылась, и котлетку положили обратно в кастрюлю.

Еще теплая, перемазанная картофельным пюре, она встала у стенки, не зная куда себя деть. Другие котлеты оставили свои дела и уставились на нее.

Стало очень тихо.

Где-то далеко за пределами холодильника Маша открыла воду и стала мыть руки.

– Тебя что, не съели? – ужаснулся кто-то из задних рядов.

Перемазанная в картошке котлетка (ее звали Лиза) вместо ответа безвольно опустилась на дно кастрюли.

Коллектив заволновался, как ржаное поле.

– Невкусная… Она невкусная! Невкусная она! – понеслось над кастрюлей.

Кое-кто начал всхлипывать.

– Стыд-то какой, Господи! – большая котлета выступила вперед и строго посмотрела на Лизу. – Ты что, невкусная?!

Плечи у Лизы задрожали, и она горько заплакала.

– Нет! Я очень вкусная! – рыдала она, размазывая картошку по лицу. – Как вы можете так говорить? Я же из одного с вами теста!

– То-то и оно! – крупная котлета (а ее звали Наталья Павловна) давно недолюбливала Лизу, потому что считала выскочкой. Теперь, когда с Лизой случилось несчастье, Наталья Павловна испытывала злорадство, хотя и не хотела себе в этом признаться.

«Я пытаюсь быть объективной. В конце концов, теперь по ней будут судить обо всех нас!» – говорила она себе.

– Теперь по тебе будут судить обо всех нас, понимаешь!? – Наталья Павловна сделала еще шаг вперед. – Может, ты подгорела?!

– Подгорела!.. Подгорела! – залепетали котлеты, а Лиза, заливаясь слезами, только мотала головой.

– Как вам не стыдно? – это котлета Катя, известная своим прямым нравом и любовью к справедливости, протиснулась вперед. – Маша – ребенок, захотела – съела, не захотела – оставила! Что вы на Лизку насели? Подгорела! Да мы, если хотите знать, на противне рядом лежали, причем я ближе к краю, что, я тоже подгорела? Эх вы! А еще товарищи! Идите, займитесь-ка своими делами лучше!

– Нет, уж позвольте!

– Нет, не позволю!

Катя, хоть и ниже ростом, сердито наступала на Наталью Павловну, и большинство котлет было уже на ее стороне. Лиза плакала, считая себя непонятно в чем виноватой.

В это время дверь холодильника открылась, и продукты увидели Папу, который уже приготовил чистую хрустальную стопку. В коридоре виднелась корзина грибов. Папа достал бутылку водки, весело оглядел холодильник, выбирая, чем бы закусить, покосился на сухой лимон, заглянул в кастрюлю, обнаружил там котлеты и очень довольный прихватил двумя пальцами Лизу. Удерживая Лизу на весу, он скрутил пробку, плеснул себе водки, что-то покумекал и добавил еще немного, потом выдохнул, выпил, понюхал котлету и с удовольствием отправил ее в рот.

– Как тебе котлеты? – Мама разглядывала грибы, которые ей предстояло чистить.

– Божественные!

– Правда?

– Зачем мне врать?

– Машка что-то не стала есть… Правда, хорошие?

Вместо ответа Папа налил еще стопку, выпил и, показывая, как ему вкусно, закусил Катей.

От водки стало тепло и сонно.

Папа подогрел себе немного пюре и, уже не торопясь, обстоятельно, съел Наталью Павловну.

Курица или рыба

– Сколько нам лететь?

– Десять часов.

– А сколько мы уже летим?

– Полторы минуты… Ваня! Ваня!

Пока я отстегивался, Ванечка добежал до бизнес-класса и написал ангорскому шпицу-альбиносу, ввиду уникальности породы занимающему специальное кресло, прямо в черные доверчивые глаза.

– Что ж у вас ребенок с голой писей? – крупный добрый бизнес-мужик укоризненно протирал шпица ветошью со стразами.

– Не признает одежды. Не можем совладать.

Тем временем Ванечка ужом прополз под креслом через колоннаду пассажирских ног и перевел селектор в положение «ручное».

Когда самолет выровнялся, соседняя ангорская женщина, похожая на леопардовый пудинг, сказала, что нам следует больше внимания уделять воспитанию детей.

Вместо ответа жена сняла с багажной полки рюкзак и надела его себе на голову.

Ванечка наступил ножкой в пюре, потом в айпад, потом Маше на лицо.

Ванечка добросил до леопардовой женщины оладьем.

Ванечка встал на спинку и зацепился голой писей за кнопку вызова стюардессы.

– Что ж у вас ребенок с голой писей? – крупный добрый стюард, пыхтя и потея, налегал на крестовую отвертку.

– Не признает одежды. Не можем совладать.

Ванечка, пересев ко мне на шею и действуя углом сухарика как кремниевым зубилом, пробил теменную кость и засунул ручонки в мозг.

Ванечка попил воды с газом, добежал до хвоста самолета и написал в цинковый гроб с курицей или рыбой, в штатное расписание бригады стюардов, в баночку для контактных линз и в ледяной контейнер с донорскими почками.

– Сколько нам лететь?

– Десять часов.

– Сколько мы уже летим?

– Двадцать три минуты.

– Что ж у вас ребенок с голой писей?

– Не признает одежды. Не можем совладать.

– Уважаемые пассажиры, вас приветствует командир воздушного судна. Мы заняли эшелон на высоте сто тысяч метров, и я Богом клянусь, что сброшу вас с этой высоты всех до последнего очкарика, если семья кретинов с 22-го ряда, места с Цэ по Эф, еще хоть раз позволит своему голожопому ребенку нассать в бортовую электропроводку, спасибо за внимание. Диа пэсенжерс! Выс из кэптан!..

Ванечка укусил чужого ребенка за глаз.

Ванечка поел грушу, пролез в щель между спинками и написал в початую бутылку столетнего кальвадоса из дьюти-фри.

Сосед брезгливо поболтал бутылкой на свет и обернулся.

– Мужик, не в плане критики, но может, мы как-то поможем?

Я сделал вежливое лицо:

– Не признает одежды. Не можем совладать.

– Да ладно, не стесняйся. Я мастер спорта по дзюдо в тяжелом весе, брат – чемпион мира по шахматам по версии Главкома пограничных войск Забайкальского округа – нам не трудно. Мы Ванечку нежно подержим, а тебе останется только пуговки на памперсе застегнуть.

– Ребят, я буду только рад…

– Ко мне обращайся, брат глухонемой.

– Ребят, я буду только рад, но ничего не выйдет…

Гиганты дружно прыснули, показывая мне пудовыми ладошками, как у них все легко выйдет, но спустя минуту первый озадаченно отпросился снять остатки разорванной до пупа армани в пятнах крови из разбитой губы, а второй, отдуваясь, показал знаками, что ему нужна регбистская шапочка, сберегающая ушной хрящ.

– Уважаемые пассажиры! Наш самолет вошел-таки в зону турбулентности, и теперь вам будут предложены российские газеты, рвотные карамельки и яблочно-томатный сок. Также спешим проинформировать вас, что, в отличие от поезда, самолет не смывает содержимое гальюна непосредственно за борт, поэтому бессмысленно соотносить посещение туалета с данными ваших Джи-Пи-Эс-навигаторов, спасибо. Диа пэссенжерс!..

Пользуясь заминкой, Ванечка шторкой иллюминатора отрубил Машиной кукле ноги.

– Сколько нам лететь?

– Десять часов.

– Сколько мы уже летим?

Вместо ответа жена сняла с багажной полки рюкзак и надела его себе на голову.

* * *

Весь полет делится на два периода – до курицы или рыбы и после.

Пока курица или рыба мучительно ползет от бизнес-класса до твоего притуалетного ряда, и тают ряды коробочек с курицей, и все больше шансов, что останется одна рыба, надежда есть.

Когда пластиковые судки, как льдины, наползая один на другой, толкаются на тесном столике, сбрасывая на живот и ляжки капли стынущей подливки, надежда есть.

Но когда курица или рыба съедена, чай или кофе выпиты и набитая мусором телега стюардов навсегда скрывается за серенькими шторками, в сердце вползает ледяная тоска.

Кажется, что нет больше ни Земли, ни Мира, есть только застрявшая в пустоте и кромешной тьме пластиковая галера, триста заживо погребенных в ней пассажиров, остановившееся Время и нескончаемый детский вой.

Пережить эту безнадежную фазу полета мне очень помогли Вован (мастер спорта по дзюдо) и Леха (чемпион мира по шахматам по версии Главкома пограничных войск Забайкальского округа).

Нет, Ванечку они не одолели, и маленькая пися его сохранила гордую наготу.

Зато, отстояв положенную очередь и кое-как смыв пот, кровь, пюре и сопли в маленькой раковинке (Вовану Ванечка выдрал глаз и порвал щеку, а Лехе пяточками размозжил лицо в красный блин и откусил пуп), они разлили себе и мне в пластиковые стаканчики Лехин столетний кальвадос с Ванечкиными писями пополам, и то ли от алкоголя, то ли от пись в мутном бортовом иллюминаторе забрезжил свет.

– Эта, с рюкзаком на голове, – твоя жена?

– Да.

– Очень красивая женщина. Давай за нее?

– Давай.

– Скажи… А до конца полета она ведь никого еще не родит?

– До конца полета точно нет.

– Храни ее Бог! – Вован просветлел лицом и снова наполнил стаканчики, а Леха, видимо, прочтя по губам, растянул в улыбке свой бордовый блин и утвердительно замычал, тряся мокрой взъерошенной головой.

Второй разбойник

Я сегодня закусывал крошкой-картошкой в ларьке возле ХХСа.

Взял брынзу и крабы.

Крошечница-картошечница размешала масло с сыром.

Обычно я ем картошку ложкой.

Она прочнее вилки и обеспечивает лучший охват вкусовых рецепторов комками горячего картофеля.

И вот, я ел картошку своей пластиковой ложкой, а на огромной площади перед храмом навытяжку стоял одинокий мужик в кожаной куртке с непокрытой головой.

Он стоял шагах в пятидесяти прямо по фронту плазмы (у ХХСа установлена гигантская плазма, день и ночь показывающая церковные новости), и я видел его в три четверти сзади слева.

Шел мелкий дождичек, абсолютно пустая площадь и – одинокий мужик.

Обычно плазма показывает высокопоставленных церковных функционеров, блещущих золотом и оперирующих понятиями вроде «ликвидности причастия» или «богоугодных фьючерсов», но сегодня, когда я ел картошку, в эфире что-то разладилось, и на светодиодный экран подали проекцию сухонького старичка-священника в простой черной робе.

Старичок рассказывал про последние дни Сына Божьего на земле и при этом почему-то обращался к зрителям словами «милые детки».

Видимо, старичок глубоко переживал то, о чем рассказывает.

Он взволнованно щурился, взмахивал руками, а когда начал говорить об отречении св. Петра (до того, как прокричал петух), о том, как горько плакал апостол, у него самого из косматых глаз покатились слезинки.

«И вот, милые дети, представьте, какой мрак и ужас был на душе у святого, когда темной ночью он плакал среди чужих людей, только что отрекшись от Иисуса…»

У меня картошка в горле встала комом.

Я посмотрел на картошечницу – она задрала голову в пластиковый потолок, чтоб понапрасну не растекалась тушь.

Одинокий мужик несгибаемо стоял посреди абсолютно пустой площади, не отрываясь смотрел в плазму, и струйки воды стекали по его щекам.

А потом он вдруг громко сказал: «Нет».

Нет.

Повернулся – и оказалось, что все это время левой рукой он держал возле уха мобилу.

– Нет, – сказал в мобилу мужик, – я все понял. В жопу септик. Закопаем цистерну и будем раз в месяц откачивать.

Освободившись от раздумий, он сразу обмяк, заметил осадки и поспешил к переходу.

Я доел картошку и пошел в метро.

Темная материя

– Прощевай, мать! Отбываем.

Старуха убавила звук на телевизоре, поднялась и верно сделала все то, что надлежит в данной ситуации сделать русской бабе.

– Ну будет, будет. Гимнастерку мне намочишь.

Во дворе уже урчали грузовики, живая сила набивалась в технику.

– Куда же вас?

– Военная тайна.

– На Луну?

– Луна уже сто лет как наша, мать. На всех картах в красный цвет покрашена.

Старуха смахнула влагу тыльной стороной и посмотрела в потолок.

Где она сейчас, днем, Луна-матушка? В чье окно глядит?

Угадав мысли старухи, солдат тоже задрал подбородок:

– Воздуха там нема. Мерзлота. Цинга. Зато стадионы!

Луну китайцы хотели хапнуть. Референдум провели, домиков из синтепона понастроили. Но не сдюжили. Воздуха там нема. Мерзлота. Цинга.

– Пашка мой на Луне остался. И Максим.

– Замполит рассказывал, там столько народу полегло – копнешь грунт, а у него ДНК русская.

– Упокой Господи.

Митрополит по телевизору беззвучно благословлял покрытые инеем цинковые ковчеги.

– Так куда теперь-то?

Солдат заглянул старухе в глаза.

– Темную материю в космосе нашли. Мрак там, мерзлота. Губительная радиация. Вши с матрешку.

– Только бы китайцам не досталась.

– Ногтями удержим.

– Жаль, дед не дожил.

Солдат поднял мешок, примостил шапку на голову и шагнул к дверям.

– С детками попрощаешься?

– Зачем зря слезы лить? Подрастут – расскажешь им про меня. Скажешь, уходил ваш папка темную материю в красный цвет красить, завещал вам людьми вырасти. Прощай.

Грузовики вывернули колесами и заурчали к далекой взлетной полосе.

Старуха долго смотрела в небо.

Потом заперла калитку и не оборачиваясь пошла в дом.

Татуировка

 
В цветовое пространство маршрутки
вписан кобальт вареной куртки,
нежный пепел сожженной челки,
подлинявшая гжель наколки.
 
 
Пассажиры болтают о вечном,
перекрикивая лезгинку,
забивая крыльями плечи,
воплощался ангел в блондинку.
 
 
Шелестела игла, словно дождик,
заливая фарфор тушью,
жизнь то сложится, как зонтик,
то запутается, как наушники.
 
 
Детство кончилось, кончилось лето,
в синем сердце ржавеют стрелы,
синий ангел летит в небо,
в вышине становясь белым.
 

Парагвай

Роман Абрамович проснулся от шума – жена сосредоточенно скрипела мозгами в непосредственной близости от кровати. По загадочно-виноватому выражению лица супруги олигарх понял, что придется угадывать, и заранее помрачнел.

– Что-то случилось?

– С чего ты взял, что что-то случилось?

– Мне кажется, ты расстроена.

– Не понимаю, о чем ты…

Минут через двадцать пять – тридцать бог знает кем положенных плясок и приседаний жена, наконец, раскололась:

– В коробочке для денег осталось не так много денег.

Абрамович надел тапки, отодвинул кровать, щелкнул выключателем и заглянул в ларь для наличных денег. Далеко внизу, в темноте, спали купюры. Абрамович пошевелил вилами – действительно, сквозь сугробы бумажной массы кой-где уже просвечивал деревянный пол.

– Ерунда, сними с карточки.

– Там пусто.

– Прости?

– Пусто. На карточке пусто! Что еще?

– Но там же (на карточке лежали все деньги, вырученные с продажи приватизированной когда-то по случаю Западно-Сибирской равнины)…

– Ой, вот только не надо аудита!

Жена глубоко задышала, демонстрируя сильное возбуждение и готовность к отпору.

– Да нет, я не в этом смысле… Просто любопытно, куда ты… гм. Куда мы потратили такую значительную сумму?

– Ну я купила гексорал, когда ты болел…

– Так.

– Потом я заплатила за воду и свет, а еще мы сходили с детьми в цирк. Два раза. Потом…

«Четыреста тонн денег, – думал олигарх, с тоской глядя на жену, которая, уперев глаза в потолочную лепнину, перечисляла бесконечные детские маечки, купленные по случаю на распродаже, – четыреста тонн бумажных денег! Целый товарный состав! За неделю!».

– Дорогая, я все понял!

Жена осеклась на полуслове и с недоверием посмотрела на мужа.

– Я все понял. Видишь ли, мы состоятельная семья, но всему есть предел. Настало время нам подумать об экономии…

Спустя два часа, пройдя сквозь огонь, слезы, уговоры, клятвы, увещевания, стенокардию и минет, Абрамович стоял под чахлым и прохладным (из экономии: холодная вода дешевле горячей) душем и твердил, невесть откуда пришедшую на память фразу: «Зарабатываешь фунт и тратишь девятнадцать шиллингов шесть пенсов – и ты богач. Зарабатываешь миллиард фунтов и тратишь миллиард фунтов и один шиллинг – и ты нищий…».

Пока он мылся, жена купила стадион.

«Ты же сам говорил, мы экономим, но экономим только на том, на чем можно экономить. На чем экономить нельзя – мы не экономим. Ты же не предлагаешь экономить на здоровье детей?».

Абрамович закусил губу от обиды и решил из экономии идти на работу пешком.

Первые полчаса, пока не начало сводить ноги, шагать пешком по Лондону было даже приятно.

Но улицы все тянулись и тянулись, как пленка из зажевавшего магнитофона, а до работы было еще как до серого байкового неба. Абрамович вспотел, устал и становился перевести дыхание.

Два раза прилетал самолет. Первый раз жена посылала узнать, не забыл ли он зонтик, а второй раз, собственно, самолет зонтик привез.

«Если исключить самолет, – думал Абрамович, хлопая по колену бесполезным зонтиком, – топать пешком, конечно, выгоднее, чем плыть на яхте, однако…»

Однако стоило признать, что слякоть на улицах Холборна за один раз насмерть убила нежные ботинки из кожи стволовых клеток султана Брунея, поэтому на круг выходило так же.

Абрамович сплюнул, ухватился рукой за шершавый бок улицы и стал звать такси.

Позвонила жена.

Отвернув от лица трубку и беззвучно чертыхаясь, Абрамович принялся ждать, когда закончится эпическая сага о том, каких самоотверженных усилий стоил жене отказ от привычного заплыва в двадцатипятиметровом бассейне с черной икрой. В качестве компенсации за понесенный стресс жена купила Парагвай.

Абрамович крепко, до хруста зажмурил глаза и уперся лбом в Холборн.

– А что? И детям будет где поиграть, и нам где старые лыжи хранить… К тому же сейчас несезон, и Парагвай шел с большой скидкой – видишь, какая я у тебя экономная?

Подошла маршрутка.

Мелочью не хватало полшиллинга, а с бумажной купюры в миллиард фунтов, оказавшейся в кошельке, у шофера не нашлось сдачи. Народ стал бурно возмущаться, требуя продолжать движение, пришлось потратить купюру и купить всю маршрутку целиком вместе с шофером, пассажирами, фабрикой-производителем, компанией-перевозчиком и сетью дешевых супермаркетов в нагрузку.

Абрамович выгнал пассажиров из своей маршрутки, втиснулся на сиденье контролера и поехал на работу.

На работе было никак.

Олигарх погулял какое-то время в каньоне между корпусами своего офиса, потом наугад выбрал подъезд и также наугад поднялся на сорок второй этаж.

Никого.

Абрамович достал ноутбук, уткнулся лицом в пасьянс и уснул.

Разбудил его рев самолетной турбины.

Жена прислала труженику скромный обед – бутербродик с ветчиной из «Бургер-Кинга», завернутый для сохранности в пейзаж Брейгеля.

Работать было нечего, да и не хотелось.

Абрамович пошатался по гулким пустым залам, потрогал пальцем пыльные произведения современного искусства (давно пора пожертвовать какой-нибудь африканской деревне), вызвал яхту и поплыл домой.

– Я домой еду, ничего не надо купить?

– Подожди… Что-то надо было… А! Вспомнила! Купи, пожалуйста, подсолнечного масла для жарки и контрольный пакет «Де Бирса»…

– Какого масла?

– Любого. «Золотую семечку», например. Какое будет. А еще…

– Да?

– Нет, ничего… Я забыла, что мы экономим. Ничего не надо, даже масла… Иди уже домой… – жена всхлипнула.

Абрамовичу стало жалко жену.

Он причалил (в неположенном месте) к берегу Темзы и буквально на минуту отбежал купить (самолет) тюльпанов.

Счет за раздавленный неожиданным маневром гигантской яхты челнок королевской семьи (вечер был, начальник, туман, да еще и свет в лицо!) составил полмиллиарда фунтов.

Вечером Абрамович с женой сидели в обнимку, пили шампанское из бумажных кулечков, сделанных из судебного постановления о наложении штрафа, и болтали босыми ногами в бассейне с черной икрой.

– Необходимо признать, что экономия – это не наш конек…

Жена задумчиво зачерпнула пригоршню икры.

– Слушай, ну не умрем же мы, в самом деле, с голоду!

– Да нет, конечно!.. В крайнем случае, загоним твой Парагвай…

– Кстати, о Парагвае… С ним такое дело…

Абрамович вопросительно отстранился.

– Гм. Помнишь, когда мы еще жили на старой квартире, у нас был тамагочи?

Абрамович не помнил старую квартиру, но то, что лыжи им не судьба хранить в Парагвае, он уже догадался.

– Помнишь, как мы совсем на чуть-чуть забыли про него, а он за это время завалил весь экранчик дерьмом и сдох?

Абрамович сгреб жену в охапку и дружелюбно потрепал по затылку.

– Эх ты, голова садовая!

Желтые осенние листья зимнего сада медленно падали в черную икру, в сумерках напоминающую нефть марки брент.

– Ты меня любишь?

– Чмок!

– Правда?

– Чмок!

Жена положила голову на колени мужа и долго рассказывала, что, если есть любовь, деньги не главное. А олигарх играл ее волосами и все думал – как же там Россия? Как она там одна, в тумане?