Песни ушедшего времени

Время

Ты обернешься на прощание

И, обернувшись в обещание

из разноцветных лоскутов

слов, отороченных прерывистым дыханием

и мягкостью шагов,

оставишь мне свое очарование

и аромат духов.

И время

не преминет потянуться,

как ленивый кот,

который ждет хозяев, чтобы гордо отвернуться.

Окно задержит на мгновение

твоей улыбки отражение,

все не решаясь отпустить

почти утраченного нами совпадения

слабеющую нить

в слепую ночь, где столько невезения,

что некого винить.

А время

не замедлит потеряться,

так же как и тот ленивый кот,

когда его хозяева бранятся.

Необъяснимо обаятельна,

ты станешь старше обязательно,

но не устанешь обещать,

сгонять со лба в наклоне сослагательном

уверенности прядь,

себя казнить за то, что невнимательна,

и снова ускользать.

А время

примостится на коленях,

думая о том,

что быть котом не так уж плохо в случаях отдельных.

Звезды

Наши звезды не на небе, а под небом,

где-то в поле догорают по утрам,

чуть живые, перепачканные пеплом,

непонятно кем подброшенные нам.

Их голодные растаскивают птицы.

Их усталые пинают грибники.

А потом неустановленные лица

собирают в безразмерные мешки.

На повозке, запряженной битюгами,

их увозят из безропотной глуши,

чтобы в реку опрокинуть с матюгами

или сплавить нуворишам за гроши.

И не жалко нам, а все-таки обидно.

Ведь кому-то надо думать наперед.

Раз на небе ни одной звезды не видно,

пусть одна хотя бы в поле прорастет.

Океан

Улетят и листья, и птицы,

и лучи от звезды погасшей.

Унесет наши юные лица

из сегодняшнего во вчерашнее.

За потекшими вспять ресницами

поплывут глаза акварельные,

и лицо в молоке растворится

той реки с берегами кисельными.

Брови не хмурь,

ты же знаешь – тебе не идет.

В этом зеркале – лед,

в этом зеркале годы застыли на взлете.

Если с тобой

мы попали в один переплет,

пусть тогда повезет

нам надолго остаться в одном переплете.

Пригубив молочную дельту,

заберет океан могучий

и улыбку в помаду одетую,

и волос твоих кудри жгучие.

Но ничью непутевую млечность

не хранит океан безразличный.

Он – игрушка, модель бесконечности,

у которой завод ограниченный.

Испаряясь к яркому свету

из небрежности океана,

ты забудешь меня, и поэтому

нам с тобой расставаться рано

с этой слабостью непроходящей,

с этой силой вокруг да около.

Нас уносит уже, но пока еще

молоко на губах не обсохло.

У озера

В стиле дремучего ретро

ветви причесаны ветром.

Брошенной с неба палитрой

осень сползает к воде.

В древней базальтовой чашке,

перебирая барашки,

озеро плещет в ритме адажио

нашего па-де-де.

Изящнее, еще изящнее -

здесь оно, настоящее,

свежее, не мороженное

изящество осторожное,

в прозрачном холоде замершее,

о чем-то подозревающее,

подозревать уставшее,

ухой еще не ставшее

изящество покорное,

уже приговоренное…

Томное сонное утро.

Небо в тонах перламутра.

Ветер, касаясь пюпитров,

ноты сдувает с ветвей.

Пауза выпитой фляжки,

кода последней затяжки.

Озеро прячет стройные ножки

маленьких лебедей.

Принцесса

Принцессе, конечно принцессе -

кому же еще? -

не спится которую вечность

в алькове дворца.

Перины стерильны,

горошина здесь ни при чем,

не в счет и поклонник,

застывший столбом у крыльца.

Заметно,

конечно заметно,

стареет луна,

роняя чужие лучи своего парика.

А в маленькой тихой вселенной

напротив окна

принцессе не спится о чем-то

неясном пока.

Ожидание удачи,

дегустация обмана,

утоление надежды

из неполного стакана.

Рано еще, мой свет

рано еще, мой свет

рано.

За дверью,

конечно за дверью

в стене боковой -

тропа, на которой

следы оставляют людей,

дорожная пыль,

уносящая всех за собой

из шума предместий

в покой городских площадей.

Все было,

конечно все было

и будет не раз -

словесные сети,

сплетенные в новый узор,

бессонные ночи,

одетые в белый атлас,

и тот же знакомый мотив

под простой перебор.

Вагон

У вагона-ресторана снова мутные глаза,

те, которые не скроешь занавеской.

День за окнами мрачнеет, собирается гроза

перелесок занимать за перелеском.

Ветер сучья посрывает и уронит под откос,

что поделаешь – судьба у них такая.

А не справится стихия – остановим паровоз

и поможем – дров побольше наломаем.

Ах, как обильно, как самобытно

плюю в колодец себе назло!

Совсем недавно мне было стыдно.

Ах, как обидно – уже прошло.

К чему нам память о дне вчерашнем,

ведь мы и так у него в плену.

А нам на это … с высокой башни,

и нам за это идти ко дну.

Тень от облака упала и разбилась на куски.

Нам не спрятаться под этим одеялом.

Неприятные уроки отвечая у доски,

мы решительно забыли про начала.

Все внимание на крепких указующих задах,

штукатурить их готовы языками.

Победителей не судят, их сажают без суда

на почетные места под образами.

Листья преданно ложатся под тяжелые катки,

железяками тела свои калеча.

Телеграфные опоры, как на Волге бурлаки,

тянут новости течению навстречу.

Позади остыли рельсы, покоренные быльем,

разоренные жульем. Какая жалость!

Все распалось, мне осталось Православие мое,

сквернословие мое ему не в тягость.

Московский санитар

Звезды московские пьют в ночи

мутные небеса.

Из-за плеча рюкзак торчит,

из рюкзака – тесак.

Овцам – загоны, клыки – волкам,

пчелам – густой нектар,

а беспокойным головам -

опытный санитар.

Нам ветер попутчик.

Такие, брат, дела.

Бензопила, конечно, лучше,

да ноша тяжела.

Нам спорить не надо,

кто краше, кто умней.

У нас для всех одна палата

а вместе веселей.

Неутомимо бетонный прут

землю сосет клещом,

а миллионы зрачков бегут

за голубым лучом.

Небо седьмое набрав слюны

вертит эфир собой.

Если на Землю плевать с Луны,

станет Земля луной.

Утро одело в холодный пот

многоэтажный лес.

Чинно продолжил свой обход

в местном раю главбес.

Всеми цветами экран зудит,

не отвести глаза.

Шпилем дырявит монолит

мутные небеса.

Де Рево

Музы проворно

в кудрях Медузы

прячут свое волшебство.

В собственном замке

вышел за рамки

графоманьяк Де Рево.

В деле он страшен -

прямо в постели

рифмой пытает слова.

Вместо матраса -

шкура Пегаса,

а на стене – голова.

Ляжет ли слово

там где укажут,

или сгорит со стыда?

Пленники все мы

этой дилеммы,

и не уйти от суда.

Слоги покорны.

Строфы убоги.

В нашем краю торжество.

В собственном замке

в масле и в рамке

гордо висит Де Рево.

Циники

Чтобы подсолнечный мир не зачах

и не скатился в подлунный,

циники тащат его на плечах -

грязный, больной, непридуманный.

Чтобы в своих он соплях не утоп

под фейерверк папарацци,

циники спрятали в цинковый гроб

мощи своей экзальтации.

А я не циник, и это не лечится.

Я верю в чудо и человечество.

Роняю злые шутки порой,

но лишь по праздникам и по одной.

Нет я не циник, да мне и не хочется

искать опору на дне одиночества,

а не в компании верных пассий -

иллюзий моих и фантазий.

Чтобы в подлунном хранилище грез

не завелись паразиты,

циники колют шипами от роз

розовощеких пиитов.

От перегрузок немеет душа.

Рыцари стражи иммунной

ловко пинают запущенный шар -

грязный, больной, непридуманный.

Квадрат

Черный квадрат -

черный с боков,

черный с изнанки -

сам виноват,

что он таков -

черное "нет" в рамке.

Этому "нет"

нужен свет -

кто иначе увидит,

как на износ

белый холст

дергают за нити?

Красный фонарь -

зов маяка

в тайны корсета.

С отблеском фар

глаз мотылька

перед концом света.

Сладкое “да”

никогда

не обходится даром.

В сумерки врос

белый холст

на столбе фонарном.

Черной кошке делать нечего

в темной комнате без дверей.

Но настойчиво и доверчиво

мы ее, от нее, за ней.

Храма квадрат.

Купол на нем -

как на иголках.

С неба грозят

страшным судом,

но до суда – долго.

Хлеб и вино

это "но"

костью в горло веселью.

Красный погост.

Белый холст

под ноги метелью.

Красный петух

роет золу,

искры на лапах.

Тысячи рук

в темном углу

ловят кошачий запах.

И не беда что не “да”

вышивают на черном -

грязи покров от следов

на холсте покорном.