Я вернусь. Повесть

I

Это я. Внешность моя отвратительна, и я не могу долго смотреть на себя в зеркало. У меня красная рожа, широкий нос, редкие волосы, сквозь которые, как опалённая земля в сгоревшей тайге, просвечивает череп. Мне пятьдесят два года, у меня заметно обозначившееся брюшко, оттого что я много ем, и крепкие мускулы, оттого что много работаю. Я согнут болезнью Бехтерева, слава Богу, далеко ещё не пополам, но, когда хожу, не видя неба, мои длинные руки болтаются впереди, отчего я похож на обезьяну. Поэтому я стараюсь не ходить, а ездить на велосипеде, на колёса которого намотано больше километров, чем на колёса многих «Тойот». В седле велосипеда моя сутулость не заметна и кажется, что едет обычный велосипедист. Да, чуть не забыл! Я ещё близорук и ношу очки в тонкой оправе.

А вот мой внук Матвейка. Это он в пятилетнем возрасте сказал, что дедушка похож на обезьяну в очках. Я не обиделся, ведь он сказал правду, а на правду не обижаются. Сейчас ему восемь, и он уже научился скрывать что думает. Когда я спрашиваю: «Матвейка, я всё ещё похож на обезьяну?», он отвечает: «Что ты, дедушка, вовсе нет!» и прячет глаза. Внук приезжает к нам из города на лето. Уже к июлю солнце поджаривает его до тёмно-золотистого цвета, а волосы на голове выгорают до белизны, так же как брови и ресницы.

А это моя жена Оксана. Меня давно мучат два вопроса: за что Бог наградил меня такой женщиной, и за что наказал её таким мужем. Лев Толстой сказал, что все счастливые люди¹ счастливы одинаково, но каждый несчастный несчастлив по-своему. Я несчастен оттого, что у меня красивая жена, из-за чего постоянно чувствую, что я вор и владею тем, что не может и не должно мне принадлежать, что заедаю век женщины, которой не достоин.

Оксана высока ― намного выше меня, ходит прямо, стан у неё тонкий, сильный; белые, как лён, густые волосы, волнистыми прядями поднимаются к затылку и сворачиваются в причёску-ракушку, а те, что не вошли в неё, вьются по лбу, змейками стекают по вискам. Когда она надевает длинное платье с крупными синими цветами, тесно обхватывающее её фигуру, я думаю, что женщины краше неё не может быть на всём свете.

Она могла быть артисткой, телеведущей, любимой миллионами, а вместо этого встаёт со мной в пять часов, надевает чёрный рабочий халат, повязывает косынку и идёт доить коров, которых у нас семь. Розовое солнце поднимается над соседними дворами, над спящими домами, безлюдными улицами. Во всём селе одни мы не спим. Даже корова, под бок которой подсаживается на доильной скамейке Оксана, стоит на помосте и пережёвывает жвачку с закрытыми глазами ― тоже ещё спит. Звякает дужка ведра, из которого Оксана моет коровье вымя, потом звонко бьются о дно подойника первые молочные струи. Я сгребаю с помоста навоз, ёжась от утренней сырости, и чихаю. Это ещё одна скверная особенность моего организма ― я чихаю каждое утро подряд раз тридцать. И каждое утро мне приходит в голову мысль, что Оксана должна думать: «До чего противен этот утренний чихальщик!».

В молодости я, наверное, был красивее: за что-то ведь согласилась она выйти за меня! Но я тогда пил, обижал её своей гадкой ревностью до самого тысяча девятьсот девяносто восьмого года, когда мне поставили диагноз и пообещали судьбу Николая Островского. В тот день я ужаснулся, опомнился и предложил ей развестись. Но она ответила, что любит меня, никогда меня не бросит, и мы с ней и девятилетней дочкой Юлькой переехали из Казахстана в Сибирь к моим родителям в умирающий целинный совхоз.

Отец и мать, державшие в то время две коровы, несколько свиней, десяток овец и разную пернатую мелочь, передали нам хозяйство и скончались на наших руках в начале двухтысячных. Работы в совхозе уже не было, и мы стали фермерами, или, как выражается нынешняя молодёжь, «как бы фермерами».

Мы нигде не были зарегистрированы, но из года в год увеличивали своё стадо, и начали продавать молоко соседям, а потом и возить своим клиентам в Райцентр. Когда мне говорят: «И зачем тебе всё это нужно? Лежал бы да смотрел телевизор», я отвечаю: «Если я лягу, то уже не встану». И это, наверное, правда. Я убедил себя, что пока работаю, болезнь меня не одолеет. Но то я, а зачем это Оксане?!

Первая корова подоена. Я хватаю ведро и несу в сени, процеживаю через цедилку и разливаю по банкам. Банки трёхлитровые, двухлитровые, есть и литровая ― это банка нашей соседки Зины Перелесовой. Она берёт у нас по литру два раза в неделю. Споласкиваю подойник и бегу назад. Оксана доит вторую корову в сменный подойник ― у нас всё рассчитано, не теряется ни минуты. Коровы у нас симментальской породы и летом дают по ведру утром и вечером. Кроме этого у нас на откорме шесть быков, да телята, да свиньи!

Пока она доит, я даю быкам сено и напускаю им воду в колоды, сваренные из труб большого диаметра.

Около восьми Оксана кончает доить, идёт готовить завтрак, а я отвязываю коров и выгоняю их из денника. Через двор им ходить нельзя: он порос травой, на которой словно стеклянные бусы сверкают капли росы. Навстречу солнцу открывают свои золотые головки одуванчики. В изумрудной траве они смотрятся немыслимо красиво, обтекая Оксанины клумбы с пионами, розами, ирисами, лилиями и другими цветами, названия которых я не могу запомнить. Посреди цветов я устроил беседку, поставил в неё стол и скамейку ― мы иногда там отдыхаем, а чаще Матвейка играет со своими друзьями в неподвижные игры.

Сажусь в седло велосипеда и рявкаю матом на разбредшихся коров, они вздрагивают, мигом сбиваются в кучу, и послушно идут вслед за мной, подгонять их уже не надо.

На лужайке против моего двора встречаю Виктора Игнатьевича Солдатова, соседа со Школьной улицы. Ему ещё нет шестидесяти, но он уже на пенсии ― хватило стажа спасателя на Экибастузских шахтах. Он среднего роста, крепкий, на голых плечах красиво вырисовываются бицепсы. У него тёмно-русые волосы с чуть заметной сединой на висках. Кончик носа опущен на усы. С начала мая до конца сентября ходит в майках или тельняшках.

Сейчас привязывает козла Борьку, которого искренне ненавидит:

– Стой, гад! Какие же пакостные твари эти козлы! ― бубнит он себе под нос.

– Он вчера в верёвке запутался, весь день простоял на одном месте. – говорю я, останавливаясь. – Наверное, остался голодным.

– Это его проблемы, надо было жрать, а не путаться!

– Он козёл ― животное.

– Это его проблемы, что он козёл!

– А Машка где?

– Машку отвели в клубный сад ― там трава гуще. Целый день воду им таскай! А оно мне надо?!

Мои коровы проходят мимо, срывая на ходу травинки.

Козёл и Солдатов провожают их взглядом: козёл блеет, Солдатов считает ― он считает моих коров каждый раз, когда видит. Впрочем, все, мимо кого я их прогоняю, считают. Это, наверное, свойство людей ― считать сколько чего у ближнего.

– И сколько ты платишь пастуху?

– По пятьсот за голову.

– А в деннике сколько ещё?

– Шесть быков и семь телят, – отвечаю я неохотно. ― В стайке ещё две свиньи и пернатый дрязг на еду.

– На хрена тебе столько!

– А тебе на хрена четыреста бройлеров?

– Мне не нужны – это жена. Представляешь, – говорит он, понизив голос, – весной, когда было холодно, эти твари жили на кухне, а мы кушали в сенях! Всю извёстку обклевали. Краска на полу слезла. Двадцать тысяч на ремонт потратили!

Жена Виктора Игнатьевича, Наталья Фёдоровна, женщина красивая, но строгая, постоянно стрóит своего мужа. Вот и сейчас она, собираясь на работу в Райцентр, кричит со двора:

– Витя! Ты намерен питаться с огорода?

– Есть такие мечты! – кричит в ответ Виктор Игнатьевич.

– Тогда тебе на сегодня задание: сделать летний полив. Понял? И не забудь, сегодня Василий Николаевич приедет за бройлерами!

Я еду дальше, оставляя соседа в угрюмой задумчивости.

Возвращаюсь в восемь. Завтракаю с Оксаной и передаю, что сказал Солдатов.

– Юра, – говорит она. ― А правда, зачем это?

– Что – это?

– Такой труд. Ну сколько им останется от бройлеров? Тысяч восемьдесят, ну сто ― не больше. Стоит ли?

– А нам зачем?

– Нам надо выплачивать Юлькину ипотеку.

– И они ипотеку платят. Надежда Фёдоровна злится, что от Игнатьича дохода – как молока от Борьки.

– А когда жить? Стайка, работа, стайка. Ни выходных, ни проходных.

– Оксана, я понимаю, что виноват перед тобою… Я тоже устроил тебе такую жизнь. Давай, ты поедешь к Юльке в Город, а я буду работать, пока не выплатим кредит.

– Ну полно глупости болтать, или хочешь от меня избавиться?

– Теперь ты сказала глупость. Просто… Мне было бы спокойней, если бы ты не пласталась, как сейчас. Ведь ты достойна лучшего.

– Что же лучшего ждёт меня в городе?

– Всё-таки меньше работы… Отдохнула бы. Людей посмотрела, себя показала. Можешь даже замуж выйти ― я не против. Только за очень хорошего человека.

– А ты не забыл, что мне скоро пятьдесят? Ещё несколько лет, и лицо у меня сморщится как печёное яблоко, я согнусь в три погибели, подхвачу трясучку, стану неопрятной и противной.

– Ты никогда не станешь противной. Ты такая же красивая, как прежде ― двадцатилетним фору дашь…

– Полно, полно! Я ведь не жалуюсь, что у меня в жизни вечная стайка. Просто иногда мне становится страшно! Двадцать лет назад моей маме было столько же, сколько мне сейчас, а её давно нет. Эти двадцать лет промелькнули так быстро, словно я не жила, следующие двадцать пройдут ещё быстрей, и всё! Зачем жила? Хочется зацепиться за что-то хорошее, найти такое, что успокоило бы, примирило с неизбежностью… У тебя разве нет такого?

– Есть. Да ещё как есть! Но ответа нет. Да и как ему быть, если умнейшие из умных за тысячи лет ничего не поняли. Куда уж нам с тобой… Помню, в десятом классе я писал выпускное сочинение «Поиск смысла жизни Пьером Безуховым». Мне было семнадцать, и жизнь передо мной сверкала безбрежным морем. Я всё знал и ни в чём не сомневался. На шести листах я доказывал, что смысл в том, чтобы жить для людей. Сейчас, когда жизнь прошла ошеломительно быстро, противоположный берег совсем рядом, он тёмен и страшен, я уже так не скажу. А десять лет назад я прочитал дневники Льва Толстого и его «Исповедь». Оказалось, что он сам в мои годы не знал, зачем живёт; как и я, боялся смерти и от ужаса перед ней думал о самоубийстве. В то время, когда я умничал на тему, какой такой смысл жизни искал Пьер Безухов, Лев Толстой давным-давно сформулировал ответ: смысл жизни в том, чтобы спокойно и радостно идти навстречу смерти. Такого душевного состояния, можно достичь только поверив, что жизнь продолжится за земными пределами. А я не могу поверить. Наверное, смерть страшит нас с тобой оттого, что мы не верим…

– Ну давай остановимся на том, что мы живём для Юльки, Матвейки, наших правнуков. Предоставим им найти ответ.

– Да, может лет через двести наши потомки точно ответят зачем мы жили, трудились и страдали. Хотя мы ведь не ответили чеховским трём сёстрам, а они на нас надеялись.

– Давай, кончай философствовать, мы с тобой ещё бутылки не уложили.

В сенях топот ― это приходят за молоком наши покупатели. Их много ― человек двадцать. Я вытаскиваю из холодильника наполненные вечерним молоком полторашки² и укладываю в большую дорожную сумку. Охлаждённое вечернее молоко мы продаём на минирынке в Райцентре, где у нас тоже есть постоянные покупатели, и куда нас поочерёдно – то Оксану, то меня – подвозит попутно Наталья Фёдоровна. Она работает в районной администрации и ездит на службу на личной «Тойоте».

Вытаскиваем сумку в сени. На пороге появляется Зина Перелесова. Ей семьдесят пять лет. Прожитые годы не украшают её: на голове не благородная седина, а давно нечёсаные короткие волосы непонятного цвета, она трясётся от перенесённого сорок лет назад бруцеллёза, а один глаз больше другого, наверное, от глаукомы. Ходит Зина с палкой, которая долгие годы служила черенком в чьей-то лопате, моется редко, особенно зимой, потому что в доме её холодно: во-первых, от того, что он ветхий, во-вторых, от того, что неисправная печь дымит и плохо греет ― какое уж в таких условиях мытьё! С Зиной входит такой запах, что кажется, будто нас посадили в коптильную камеру.

– Юююра, – тянет она, – что мне делать? Опять приходила эта Ниночка. А какая она Ниночка! Она парень. Отобрал у меня деньги. Я третий день голодом сижу.

Оксана подаёт её банку с молоком, приносит из кухни полбулки хлеба.

– А можно позвонить в милицию? У меня в подполе издеваются над женщиной. Она всю ночь кричала – я спать не могла! ― Пусть бы приехали.

– После, после, Зинаида Семёновна, сейчас некогда… И внук ещё спит, – говорю я.

– Ну, ладно, приду позже.

Зина уходит, стуча своим черенком.

– А ведь придёт!

– Что же делать, не прогонять же! Она не виновата, что больна, – говорит Оксана.

Сигналит машина. Я хватаю ручку сумки с одной стороны, Оксана ― с другой, бежим через поляну к Солдатовым. За рулём важно восседает Наталья Фёдоровна в синем офисном костюме.

– Здравствуй, Юра, – говорит она, выпуская в открытое окно струю дыма и стряхивая пепел с тонкой сигареты.

– Здравствуй, Наташа.

– Витя, ты помнишь мои задания? ― спрашивает она подошедшего Виктора Игнатьевича.

– Помню, Наташа.

– Всё, поехала! ― Наталья Фёдоровна даёт газ и выводит плавно покачивающуюся «Тойоту» на дорогу.

– Ей бы генеральские погоны! – говорит вслед Солдатов.

Возвращаюсь к себе на кухню. Проснулся Матвейка. Он не в духе:

– Бабушка уехала?

– Уехала. Садись завтракать.

– А что на завтрак?

– Творог, яйца, хлеб с маслом.

– Всё творог, да творог. Каждое утро творог!

– Не привередничай! Творог полезен детскому организму ― белок для мышц, кальций для костей!

Матвейка лезет за стол.

– А умываться?!

– Ну дедушка! Можно хоть в деревне не умываться!

– А подзатыльника не хочешь? Ешь, давай, да я пойду управляться!

Матвейка завтракает, я мою посуду и иду убирать навоз. Потом выпускаю телят: двое ещё пьют молоко ― пою их из бидончика с соской; даю свиньям их мешанину, курам и уткам зерно и рубленную траву.

Через полтора часа приезжает Оксана и приходит мне помогать.

Прибегает Матвейка:

– Дедушка, тебя тётенька зовёт.

– Юююра! ― слышу тягучий голос Зины. – Мооожно позвонить?

Плюясь и матерясь про себя, веду Зину в комнату. Она в прокопчённом своём халате садится на диван, устраивая рядом палку, ставит телефон на колени и набирает номер:

– Милиция? С вами говорит пенсионерка Перелесова Зинаида Семёновна. Скажите, как мне быть? Ко мне каждый день приходит девушка или парень, и говорит, что он моя дочь. А какой он мне дочь! У меня никогда не было дочери. Они со своим любовником у меня деньги отбирают, мне есть нечего – голодом сижу! Я сорок второго года рождения, участница войны, ветеран труда. Меня к Ельцину под конвоем возили на вертолёте. Я ему советы давала. Скажите, пожалуйста, к кому мне обращаться?

– Как к кому? К Ельцину, конечно! ― Я стою рядом и мне прекрасно слышны ответы полицейских.

– К Ельцину? … Но ведь он ууумер!

– Да? А мы не знали! Вы откуда звоните?

– От Юры… Извините, я не знаю его отчества.

– Дайте-ка ему трубку.

– Юра! ― говорит дежурный полицейский. ― Вы зачем позволяете ей звонить? Вы же знаете, что она больной человек, все буки нам забила, мы прячемся, когда она приходит!

– Я понимаю, но ведь она гражданка, имеет право на защиту. К ней на самом деле приходит дочь с сожителем: разберитесь, отнимают они деньги или нет, если отнимают, накажите, как следует.

– Ну да! Мы приедем, а она скажет, что сама им отдала, а может она придумала, что её грабят. Сколько раз она звонила, что у неё под полом женщины кричат!

– Я вас понял. От меня она больше не позвонит.

– Что они сказали? ― спрашивает Зина.

– Сказали, чтобы вы им не звонили.

– Они нас всех хотят уничтожить! – говорит Зина обречённо, ставя телефон на место. ― Они всех птичек отравили, всех лисят убили! Вы видели кладбище в Райцентре? Там уже места нет! Меня хотели в больницу положить, а я сказала: «Вы ещё ни одного не вылечили: из вашей больницы только одна дорога – на кладбище.

Несчастная Зина! Она была замужем у неё двое детей! Работала в совхозе ветеринаром. Но сорок лет назад заразилась бруцеллёзом. Лечилась, казалось, выздоровела. Потом новая беда: ехала с доярками на выпаса в открытом кузове. Машину тряхнуло на ухабе, она вылетела из кузова и ударилась головой о землю. Говорят, что Зина получала две пенсии: одну по старости, другую от совхоза за утрату трудоспособности. Нынешние хозяева, выкупившие совхоз, якобы, отказались ей платить. Не знаю, правда это или нет.

– Ну что? ― спрашивает Оксана, когда я возвращаюсь.

Я передаю ей разговор Зины с полицейским, и мой с ним.

– Думаю, они просто не хотят этим заниматься.

– Конечно. Хотели бы ― давно прижучили эту Ниночку! ― соглашается Оксана. – Не верю, что нельзя поставить у неё диктофон. Но ведь много чести такие технологии к ней применять… Матвейка что делает?

– Артёмка пришёл. Сидят в беседке и играют в телефон. У Артёмки пальчики так и бегают по экрану, а наш сидит рядом и пялится.

– Пойду готовить обед, – говорит Оксана, а через минуту со двора доносится её голос, ― Артёмка, давай я вам с Матвейкой по три яичка подложу, пока играете, цыплят мне выведете.

– Ну, бабушка! ― слышится недовольный вскрик Матвейки.

– Матвейка, – говорю я за обедом, – не смей повышать на бабушку голос. И вообще, в такую погоду надо бегать, играть в футбол, кататься на велосипедах. Мы с бабушкой зачем тебе велосипед купили? Будешь так играть ― станешь игроманом.

– Да не стану я игроманом! Что вы ко мне пристали?!

Я не знаю, что делать с Матвейкой. Отобрать у него телефон? Надрать уши? Я чувствую свою полную педагогическую несостоятельность. Оксана тоже.

Вечером у ворот Солдатовых вижу фургон: из соседнего района приехал за бройлерами армейский друг Виктора Игнатьевича. Я знаю, что зовут его Василий Николаевич, он предприниматель, фанат консервной промышленности, производит отличную куриную тушёнку, кошачий корм из куриных голов и ножек, да много ещё чего; а, главное, он верный товарищ: иначе, зачем бы он ехал за восемьдесят километров, чтобы купить бройлеров у друга, когда их полно в его районе. У Виктора Игнатьевича работы поубавиться. Интересно, как к этому отнесётся Наташа?

II

С утра небо затянуто тучами. Далеко на западе лениво ворчит гром. Мы с Оксаной в клубном саду, дико заросшем травой. Как говорят здесь: «Телятам разу нечего дать», потому что вчера знакомый тракторист, обещавший привести мне немного травы, внезапно уехал, не предупредив меня. Я кошу литовкой, Оксана собирает траву граблями и укладывает в ручную тележку, беспокойно посматривая на почти чёрное небо. Сверкнуло где-то недалеко и грохнуло громко и грозно. Жалобно заблеяла Машка ― коза Солдатовых.

– Пора, – говорит Оксана, я отдаю ей косу и спешно обвязываю верёвками копну на тележке.

Бежим домой. Поднимается ветер, метёт пыль. Снова раздаётся громовой раскат, но мы уже в своём дворе, заталкиваю тележку в пригон, и спешу в сени. Оксана уже там. Хлынул дождь. Близкое и далёкое исчезает за белыми струями. Не могу закрыть за собой дверь ― кто-то мешает. Оборачиваюсь ― Зина.

Вот уж не вовремя, так не вовремя. Еле удерживаюсь, чтобы не рявкнуть на неё.

– Юуура! ― заводит она свою шарманку. ― К кому мне обратиться?

– Ну что такое!? Опять в подполе кого-то пытают?

– Нееет, – говорит она, не замечая моего сарказма, – я уже не могу жить в своём доме! У меня нет дров, нет угля! Я замёрзну зимой! Мне нужна новая квартира. Куда мне идти?