Происхождение точки росы

Не говори, что человек

одной ногой стоит в могиле!

Он в грязь упал, свалился в снег,

но он еще подняться в силе.

***

Будто над водой летели

в полумгле стальные цапли,

над большой софой висели

на ковре ножи и сабли.

Мальчиком, еще ребенком,

страшным птицам вслед смотрел я,

слыша в клекоте их звонком

звуки пьяного веселья.

Между дружеским застольем –

пенье труб и звон стаканов,

между дикого раздолья –

крики злобных великанов.

***

Идти со снегопадом в ногу

нам стало влом,

без дураков

мы поделились понемногу

на силачей и слабаков.

Шли слабаки за силачами.

Чтоб не отстать от силачей,

махали что есть сил руками,

все безнадежней, все сильней.

Невероятные усилья

прикладывали слабаки.

Как будто мельничные крылья,

вращались с шумом кулаки.

А хитрый Мельник зорким оком

следил за тем, чтобы мука

не просыпалась ненароком

с небес на рощи и луга.

***

Дюжий хлопец тяжкие увечья,

потому что он каменотес,

камню нанесет,

но человечья

голова обрящет рот и нос.

Как доисторическая рыба

на морском, покрытом илом дне,

приоткроет глаз гранита глыба,

долго прибывавшая во сне.

Превратившийся в надгробный камень

серо-бурый крапчатый гранит –

столп огня, окаменевший пламень –

плавниками вдруг пошевелит.

***

Рассуждаю я, как фаталист,

речь перемежая нервным смехом,

что какой бы ни был ты артист,

а Судьба играет человеком.

От рожденья будучи слепой,

но на удивленье музыкальной,

незаметно ложечкой стальной

бьет она по рюмочке хрустальной.

У нее на то есть свой резон.

Обладая абсолютным слухом,

проверяет, так ли ты силен

или руки опустил, пал духом?

***

От легкой музыки к тяжелой

склоняюсь я осенним днем

на пепелище рощи голой.

А, впрочем, все гори огнем!

Давно пора сменить пластинку,

живого воздуха глотнуть,

иль с живота ее на спинку

по крайности перевернуть.

***

Впотьмах, вскочившие с постели,

ужасно выглядели люди.

Как плети руки их висели.

Опали животы и груди.

Спросонья люди беззащитны,

совсем как маленькие дети.

Як Украины диты ридны,

которых всех жалчей на свете.

Как малолетние сирийцы, –

продолжу загибать я пальцы, –

американцы,

евразийцы,

и молодые мексиканцы.

***

Вдруг духовой оркестр умолк,

как будто канул в пустоту.

Встал на плацу пехотный полк,

как паровоз, на всем ходу.

А я все шел, все шел и шел,

встречая множество людей,

кто, как и я, был сир и гол

в глуши лесов, среди полей.

Наш путь лежит в чудесный край, –

шептались мы между собой,

спеша путями птичьих стай

вернуться из гостей домой.

***

Звезды гаснут.

У Иеронима

тоненькая струйка изо рта,

словно на рассвете струйка дыма,

в мелкие колечки завита.

Утром ранним зверь ему приснился,

словно вурдалак какой-нибудь,

он невинной деве в горло впился,

лапу положивши ей на грудь.

Кровь струилась из отверстой раны

на сухой, как желтый лист, песок,

словно свет от лампы на поляны,

на покрытый тонким льдом снежок.

***

Пишут черт-те что о человеке,

сидя за столом, шурша бумагами.

Говорят, что Ахиллес во веки

не угонится за черепахою.

Остается только улыбаться,

видя, как мальчишка машет палками,

словно он решил посостязаться

с местными воронами и галками.

Я издалека его заметил.

Шел он быстро, весело, размашисто.

Крикнул я, но он мне не ответил,

видимо, оглох от счастья начисто.

***

Наряды женщины продажной

спешит примерить на себя

томимое любовной жаждой

прекраснодушное дитя.

Оно, рядясь в чужую шкуру,

что та к нему не прирастет,

должно быть, полагает сдуру.

Бранится грязно, курит, пьет.

Как будто в зеркало кривое,

глядят на дочь отец и мать.

Про созреванье половое

им бесполезно толковать.

***

Много про народы первобытные

есть, чего порассказать,

факты привести прелюбопытные,

что сумели раскопать.

Но неандертальцы с кроманьонцами

пусть покамест подождут,

потому что разбираться с горцами

нам пришлось не пять минут.

Потому что русских с украинцами

примирить куда трудней

будет, чем евреев с палестинцами,

и значительно больней.

***

Венециановских крестьян – раскрепостить,

на волю отпустить рабов Брюллова

и в истинную веру обратить

за много лет до Рождества Христова.

Ожившие картины – пошлый трюк,

но если бы они на самом деле

очнулись ото сна, проснулись вдруг

и, словно листья с веток, облетели?

Внезапно опустевшие холсты

в музейных залах выглядели б странно,

как будто разведенные мосты,

когда все зыбко, призрачно, туманно.

***

В веках картежника, гуляку,

как мог, художник обелил,

он в руки дал ему бумагу,

перо и пузырек чернил.

К чему, спросить бы у Крамского,

весь этот глупый маскарад,

когда у барина больного

давно уж помутился взгляд?

С лицом зеленым, словно плесень,

старик лежит, а жизнь течет.

Я помню из «Последних песен»

две-три.

Некрасов уж не тот.

***

С крыши сбрасывая снег,

производят столько шума,

сколько в наш ужасный век

Государственная дума.

Словно ровно в пять утра

рукавицы и лопаты

в тайне – с заднего двора

получают депутаты.

Среди них – ни одного

ни узбека, ни таджика,

но их племя велико,

речь темна, глуха и дика.

***

Смотрю на свечки тусклый пламень,

что больше прежнего чадит.

Что сердце у него не камень,

кто человека вразумит?

В конце концов он – не железный,

чтобы спокойно боль терпеть.

Бесспорно нужен друг любезный,

чтобы опору в нем иметь.

Сегодня в храме многолюдно.

Как если б к Богу стало вдруг

пробиться в одиночку трудно,

мы, словно дети, стали в круг.

***

Мировых катастроф отголоски,

что сумели достичь наших дней,

как на камне гранитном бороздки

от огромных медвежьих когтей.

Были мечены лапой медвежьей

не однажды отец мой и дед,

а теперь относительно свежий

вижу я на груди своей след.

Эта метка – не воинской славы

знак, что носит герой на парад,

не награда Великой державы.

У нее для нас нету наград.

***

Я вдруг заметил измененья,

произошедшие со мной:

так долго я держал равненье,

что шея сделалась кривой.

В основе действий коллективных –

парадов воинских частей,

веселых праздников спортивных –

труд рабский взрослых и детей.

Лишь братства с равенством немножко,

но никакого либерте

не вижу, глядя за окошко,

доверившись своей мечте.

***

С опаской, словно входят в воду,

выходят люди на мороз,

выходят люди на природу,

на речку, в лес, держась за нос.

Как персонаж средневековой

картины, выглядит жена –

нос у нее большой, багровый,

глаза опухли после сна.

Кружатся галки в небе тусклом,

бегут детишки, снег лежит,

и на голландском, как на русском,

любой свободно говорит.

***

Кровать как лодка плоскодонная.

Она на всех на нас – одна.

Ночь – черная, горько-соленая,

как с глубины морской вода.

Я знаю, если мы не врежемся,

то нам ужасно повезло.

Мы крепко за канаты держимся,

чтоб только за борт не снесло.

Вот – в чистом виде аллегория!

Безумно трудно стало жить,

нам всем новейшая история

дает изрядно прикурить.

***

Как коллекция бумажных денег,

толстый, пухлый календарь настенный,

помнящий, когда родился Ленин –

дорогой, любимый, незабвенный.

Обесценились давно купюры.

Позабылись памятные даты.

Запах кисло-сладенькой микстуры

просочился в тесные палаты.

Мы лежим. Болеем.

Фотоснимки

принялись рассматривать от скуки.

Все на них в тумане, в легкой дымке.

Тают в дымке люди, словно духи.

***

Росписью я ножик перочинный

бросил к удивленью детворы,

был он узкий, то есть тонкий, длинный,

характерный нож для той поры.

Нож вонзился в центр большого круга,

накарябанного на земле, –

мне достались Тула и Калуга,

и невесть какой надел в Орле.

Зажил широко, как русский барин.

Пил, гулял, пока не промотал

все до нитки,

будто злой татарин

в чистом поле, встретясь, обобрал.

***

На берегу баркас разбитый,

огромный, как рояль в кустах,

когда я вижу гроб раскрытый,

меня охватывает страх.

Боюсь однажды повстречаться

я темной ночью с мертвяком,

боюсь вопросом я задаться,

чтобы не каяться потом.

– Зачем мертвец встает из гроба,

зачем возносит кулаки

в бессильной ярости Европа,

заслышав призрака шаги?

***

Склонившись, шли под снегопадом

по местности открытой мы,

как под чужим недобрым взглядом

в метель, в мороз, среди зимы.

Бог весть, о чем могли бы люди

подумать, глядя нам во след,

что мы хотим дойти до сути,

но сил у нас на это нет?

Одежды наши износились,

и прохудились башмаки,

под снегом шапки заострились,

как шутовские колпаки.

***

Звери сделались похожи

потихоньку на людей,

строят куры, корчат рожи,

не хотят растить детей.

Посетитель зоопарка

понимает это вдруг,

и ему безумно жалко

всех становится вокруг.

Молодняк. Слона в вольере.

Что на свете счастья нет,

видит он на их примере.

Комкает и рвет билет.

***

Был виден из окна в гостиной

сад то же самый, но не тот,

что из кухонного –

противный,

скабрезный, словно анекдот.

Нашел одиннадцать отличий

между двумя кустами роз!

Один – как варварский обычай.

Другой – как поцелуй в засос.

***

Лакей лакея – нижний чин,

последний в табели о рангах,

а поучает, сукин сын,

советует держаться в рамках.

Я бы ему расквасил нос

и уши оторвал охотно,

а то б зацеловал в засос,

как это прежде было модно.

Поэт с чиновником тогда

сплетались в жарком поцелуе

без отвращенья, без стыда

по светлым праздникам и всуе.

***

Я не доволен мировым порядком,

соседями, готовыми убить,

бамбуковыми палками по пяткам

всех не согласных с ними колотить.

Как будто бы в квартире коммунальной,

в халупе, предназначенной на слом,

не может ситуацией нормальной

считаться та, в которой мы живем.

На сквозняке столовая посуда

звенит в шкафу, в углу скрипит кровать.

Большого смысла не имеет чуда

ждать год от года

и стихи писать.

***

След неглубокий от ботинка,

хотя вот-вот уйдет под снег

нога, как маленькая свинка,

легко, свободно, без помех.

Девичья ножка не находит

опоры для себя нигде.

Руками барышня разводит

и тонет в ледяной воде.

***

Переселению народов

был дан искусственный толчок –

тесня славян, германцев, готов,

на Запад двинулся Восток.

Как пуговицу от мундира,

провинция переварить

хотела бы столицу мира.

Напрасно – этому не быть!

Боль в пищеводе, резь в желудке

и в многочисленных кишках –

последствие дурацкой шутки

иль недомыслия в верхах?

***

Когда гармония не явна,

меня пугает разнобой –

дождь, шедший вкривь и вкось недавно,

шуршащий так и сяк листвой.

Не сразу смог я убедиться,

что есть гармония во всем,

к чему мой взор ни обратится,

во всем, что вижу за окном.

Все точно пригнано друг к другу,

очищено от шелухи

и больше тонкую науку

напоминает, чем стихи.

***

Раздался гудок пароходный

зимой на замерзшей реке,

что вызвало общенародный

подъем в небольшом городке.

Все стали вокруг обниматься

и громко кричать принялись,

и петь, и плясать, и смеяться,

таращась в бездонную высь.

Как будто в лазоревой дымке,

особо заметной в мороз,

отчетливо, словно на снимке,

с земли им открылся Христос.

***

Когда гибнут народы,

разглагольствовать о пустяках

против нашей природы,

но иначе, иначе – никак.

Не монгольское иго,

не рабоче-крестьянская власть,

посмотри, погляди-ка,

ветер липу заставил упасть.

Листья вмиг облетели,

почернела мгновенно кора

с первым залпом метели

за окном – посредине двора.

***

C головой, остриженной под нуль,

прятался, как мог, под крышку парты,

уклоняясь от случайных пуль

и в лицо мне пущенной петарды.

Я в ответ на веский довод твой,

что петард тогда у нас не знали,

так скажу, качая головой: –

Друг мой, утоли свои печали.

Утопи их в пиве и вине,

в молоке, кефире, простокваше,

утони в счастливом детском сне,

облаков тишайших легкой пряже.

***

По счастью это был лишь сон.

Как некогда кремлевский горец,

высокой властью облечен

был заурядный стихотворец.

Приснилось мне, что я попал

в культурную номенклатуру,

что я богат и славен стал,

каким-то чудом, как-то сдуру.

Как будто в детстве, сам себя

в чужую облачив личину,

навеки с нею сросся я,

привык и к званию, и к чину.

Врагов я миловал, казнил

друзей, согласно личным планам,

но помогал по мере сил

малоимущим ветеранам.

***

Солнце было яростным, как будто

пожирающий детей своих Сатурн,

словно волоокая от блуда

Саломея, облаченная в пурпур.

День и ночь история творится.

Если силы приложить, наверняка

станет слышно, как плетет царица

страшный заговор, в шуршанье тростника.

В шорохе листвы и скрипе веток

различишь чуть слышный шум ее шагов.

Мира духов точный, четкий слепок

в белом облаке увидеть будь готов.

***

Просыпаюсь среди ночи

первый раз часа в четыре,

потому что нету мочи –

чресла тянут, словно гири.

Во второй раз – утром рано,

когда сосны золотятся,

поднимаюсь я с дивана,

чтобы в мыслях разобраться.

Наконец – часу в десятом

вдруг бегу, вскочив с постели,

я в халате полосатом:

– Что грачи?

Не прилетели?

***

Поворот судьбы заметен.

Под прямым углом в меня

сук вонзившийся конкретен,

а не призрачен, друзья.

Вот валюсь я в снег глубокий,

выйдя ночью на крыльцо.

Пес бродячий, одинокий

жаром пышет мне в лицо.

Я-то думал – Ангел это

наклонился надо мной,

что с большим трудом поэта

спас от пули роковой.

***

Влюбленных пара подходила

на роль бандитской группировки.

Она задумчиво курила.

Он пил и пил без остановки.

Бонни и Клайда вероятность

здесь встретить кажется ничтожной,

но манит, манит безоглядность,

бескрайность красоты острожной.

Кого не встретишь средь вокзальной

толкучки – тут и леди Макбет,

и Гамлет из провинциальной

глубинки зубы вдруг осклабит.

***

Постоять на ветерке

вышел, чтобы продышаться,

человек в одном носке,

но не стали мы смеяться.

Мы сказали:

– Пустяки!

Для России это – норма.

Тут важнее, мужики,

содержание, чем форма.

***

Стали рожи протокольные

появляться тут и там,

будто бы мячи футбольные

залетать в ворота к нам.

Говоря, не все проиграно,

я хочу тебе сказать,

что все лучшее не издано

и не собранно в тетрадь.

Все живет по Божьей прихоти.

Разве по небу плывет

туча к чьей-то личной выгоде?

К чьей-то пользе снег идет?

***

Вот лес. Вот речка.

Дивный луг

их отделяет друг от друга.

Репей, татарник, вдруг бамбук

невесть с какого перепуга.

В толпе гудящей, словно рой

пчел диких, злобной, кровожадной

лицо знакомое порой

мелькнет терзаемого жаждой.

Случайно оказался он

среди бойцов на поле брани.

Тот, кто поэтом быть рожден,

всегда на волоске, на грани.

***

Столкнулись стрелки часовые,

как будто в море корабли,

как пароходы паровые,

что параллельным курсом шли.

Нет времени, но есть машина,

что крутит колесо Судьбы,

горько-соленая пучина

и пар клокастый из трубы.

Ужели все так безутешно,

и катастрофа корабля,

и гибель наша неизбежна,

и скорость вычислить нельзя?

***

У детей, на лавочке сидящих,

ноги не касаются земли,

будто бы у Ангелов парящих,

если б их увидеть мы смогли.

А пока придется нам поверить

на слово угодникам святым,

чтобы человека соразмерить

с Ангелом, которым он храним.

Большей частью Ангелы, как дети,

если их со взрослыми людьми

сравнивать,

и нет на белом свете

счастья больше, чем дружить с детьми.

***

Царь-пушка, а при ней городовой.

На холоде пар изо рта клубится.

Давно, еще до Первой Мировой,

как хороша была зимой столица.

Казалось бы, сто с лишним лет прошло,

и многое вокруг переменилось

в угоду времени или назло,

чтоб наконец оно остановилось.

Меня волнует даже не сюжет,

но взгляд на вещи кинохроникера.

Клубится пар, струится белый свет,

что почернеет очень-очень скоро.

***

Вода в реке стояла высоко.

Она сегодня ночью превратилась

в то самое парное молоко,

в то, о котором в сказках говорилось.

До молока в кисельных берегах

додумался безвестный нам сказитель –

торговый человек или монах,

спешивший на ночлег в свою обитель.

Его смутил равнины голый вид

и безутешный облик человека,

что до смерти запуган и забит,

и глубоко несчастен, как калека.

***

Кругом проплешины, проталины,

но, если поле перейти,

камвольной фабрики развалины

увидеть можно впереди.

Ее когда-то растащили мы,

как знаменитую тюрьму,

объединенными усильями.

Она нам стала ни к чему.

Мы радовались, как язычники,

когда крошились кирпичи,

как государевы опричники,

российской жизни палачи.

***

Мысль банальная вполне –

Как такое может быть? –

не дает покоя мне,

не дает спокойно жить.

Я уже послал вперед

нескольких своих друзей

в скалах отыскать проход,

но все нет и нет вестей.

Тоже Ньютона бином! –

говорят мне мудрецы, –

Спят давно могильным сном

молодые храбрецы.

***

Стала вдруг моя броня

подозрительно слаба.

Я нащупал у коня

под седлом аж два горба.

Не проскочишь на таком

сквозь игольное ушко –

с полумертвым седоком

это сделать нелегко.

***

Дверь хлопнула, как детская хлопушка

во тьме кромешной, где из года в год

клубится мгла и где стоит заглушка,

между мирами перекрыв проход.

Никто из нас до времени не может

проникнуть в сопредельный мир, ему

тоска-кручина даром сердце гложет.

Он дом свой ненавидит, как тюрьму.

Как бабочка – безжизненное тело,

в которое зимой заключена,

и гусеницу, что кишки проела,

поскольку безобразно голодна.

***

Весна.

Юдоль наружу вышла,

как если бы мы ось земли

поворотить, как будто дышло,

волшебным образом смогли.

С ног на голову – вверх ногами

перевернулся стольный град.

Наружу вышел меж камнями

таящийся дотоле гад.

Из недр земли, из сердцевины

возник он – из небытия.

Как изумруды и рубины

его сверкала чешуя.

***

Завтра поутру мы станем розы

на зиму в пелены пеленать,

вскинем инструменты, примем позы,

всех заставим петь и танцевать.

Каждый день от сотворенья мира

должен быть чему-то посвящен –

сбору яблок иль рытью сортира

под надзором галок и ворон.

Словно я большая знаменитость,

жизнь моя расписана вперед.

На щеках известная небритость

к миру чувств причастность выдает.

***

Вереница будней тусклых.

Общий мрачный, серый фон.

Галерея типов русских,

будто долгий-долгий сон.

Мы разглядываем жадно

незнакомых нам людей,

к нам вопросов, вероятно,

будет много у детей.

– Кто такой разносчик сбитня?

Белошвейка? Зеленщик? –

спросит маленькая злыдня

и покажет нам язык.

***

Я политуры пить – не пил,

но знаю, что от горстки соли

лак, превращаясь в вязкий ил,

скукоживался, как от боли.

Подобным образом ведет

себя в огромной ржавой бочке

однажды ставший черным лед,

что по весне дошел до точки.

Лед черен, будто бы мертвец,

внезапно всплывший из пучины,

поэт, нашедший свой конец,

жизнь не пройдя до половины.

***

Правду говорят, Мамай прошел.

Конные отряды шли по рекам.

Лед хрустел, поскрипывал, как пол

на веранде, заметенной снегом.

Слышу – в отдаленьи кони ржут,

где-то вдалеке стучат копыта.

Ничего не уцелеет тут

от коммунистического быта.

Было все, не станет ничего.

Даже государственного строя,

чтобы людям греться от него

нынче, как во времена застоя.

***

Весна пришла. Конец зиме.

Но тон спокойной констатации

сдвиг произвел в моем уме,

как факт художественной акции.

Как если б на моих глазах,

вовсю дрожа от возбуждения,

поэты нагнетали страх,

крича свои стихотворения.

Но отвечал молчаньем им

народ, собравшийся на площади,

и страж порядка, недвижим,

сидел, как памятник, на лошади.

***

Вдруг луг зацвел и лес зазеленел,

хотя весна лишь только наступила.

Внезапно воцарился беспредел,

который есть внушительная сила.

Кого-то впечатляет свежий лист,

проклюнувшийся из дубовой почки,

кого-то с автоматом анархист,

охотнорядец с гирькой на цепочке.

Я поднял воротник, желая скрыть

лицо свое от лишних глаз во мраке:

– Как быть теперь?

Как дальше людям жить?

Опять в борьбе, нужде и вечном страхе?

***

В лесах, по склонам гор, среди полей

гуляет ветер и порхают птицы,

что делает намного веселей

жизнь нашу в отдаленьи от столицы.

Чем бы еще потешил я себя,

забившись в угол в сущности медвежий,

где в целом свете только ты и я,

ни интернета, ни газеты свежей?

На мой вопрос:

Что нового в стране? –

обходчик путевой махнет рукою.

Невольно остаюсь я в стороне

над схваткою – меж небом и землею.

***

Я правды добивался, как умел,

вконец семьей и школой замороченный,

и часто отрывал от важных дел

народ, вершить дела уполномоченный.

Мне было интересно все вокруг.

Однако, лучше опустить подробности,

о многом говорить нет смысла вслух,

не то чтобы по слабости – из скромности.

Отец в ответ мне пальцем погрозил,

когда его про Авеля и Каина

подростком я с ухмылкою спросил,

в виду имея Ленина и Сталина.

***

Заради умноженья славы Божьей

и жизнь в труде, и смерть в борьбе.

От этой горькой истины расхожей

вдруг стало мне не по себе.

С поспешностью невиданной на поле

снег окончательно сошел,

и Высшей власти сморщиться от боли

меня заставил произвол.

По прихоти Того, чье имя свято,

сквозь лед пробившись, там и тут

цветы с цветками в час заката

из кожи лезут вон – растут.

***

Словно марку английской колонии

с королевой Елизаветой,

горстку снега держу на ладони я,

ярким мартовским солнцем согретой.

Тает снег.

На глазах истончается

неказистого вида ледышка.

Карта мира с годами меняется.

Мучает королеву одышка.

***

Все из-под палки! – говорили.

В России труд был подневольным! –

учителя мои твердили

мне в классе, как в кружке подпольном.

На ветках набухали почки.

То вдруг скворец, то вдруг синица

на школьный двор поодиночке

слетались как бы причаститься.

У многих от воды и хлеба

ужасно животы крутило,

и в силу этого на небо

им возвращаться трудно было.

***

Прочь от сада гонят иволгу

обнаглевшие сороки,

целый день галдят без умолку,

как евреи в синагоге.

Нет к ним у меня доверия –

носом крутят, скачут боком,

а Христа из суеверия

называют лжепророком.

***

Н. Климонтовичу

Я не слушаю почти

радио

и не читаю.

Часто, сидя взаперти,

думаю, что умираю.

Нужен воздуха глоток –

шум ли это заоконный,

или за полночь звонок

наглый, вздорный, телефонный.

Чтоб со мной товарищ мой

поделился свежей сплетней,