Происхождение точки росы

Любимая, в объятиях Морфея

не причини сама себе вреда,

когда за чаем, медленно слабея,

проносишь чашку с чаем мимо рта!

***

В грозу из старого колодца

вдруг раздается среди ночи

звук сильный,

словно днищем бьется

о камни лодка, что есть мочи.

Казалось бы, причину можно

понять подобной чертовщины,

в колодец заглянуть не сложно,

проживши жизнь до половины.

Однако, страшно отчего-то.

Как будто вниз с высокой башни

гляжу на гиблые болота,

леса, луга, овраги, пашни.

Давно забыл, как забирался

на колокольню я подростком,

но страх внезапно отозвался

далеким эхом,

отголоском.

***

Речь не о мировом порядке,

а лишь о том, что на кровать

залез в ботинках.

Недостатки

отдельные учись прощать!

Как это делают синицы,

живущие у нас в саду.

Две эти маленькие птицы

всегда друг с дружкою в ладу.

***

Так скачут денежки по паперти

из рук голодного бродяжки

и крошки хлебные по скатерти,

что по спине бегут мурашки.

Рискую впасть в противоречие

о роли в жизни нашей Бога –

безбожное тысячелетие,

а верующих очень много.

***

Бабочка садится на поэта,

словно он цветочек полевой,

значит, моя песенка не спета,

значит, я не мертвый, а живой.

Потому что я прикосновенье

ощущаю крылышек ее,

не испуг, но легкое волненье

чувствую, впадая в забытье.

Сквозь не плотно пригнанные доски

в летнем душе слышу шум и гам,

потому что плещутся подростки,

возвратясь с лесной прогулки, там.

***

По случаю Успенья Богородицы

или в связи с Медовым Спасом,

под ручку взяв работников,

работницы

чуть погрохатывают басом.

Они с рассвета бродят в упоении

по рощам и полям бескрайним,

над речкою сидят в оцепенении,

томимые желаньем тайным.

Они вопросами неразрешимыми,

на воду глядя, задаются

и до глубокой ночи недвижимыми

в кустах прибрежных остаются.

***

Что есть у жизни продолженье,

тому есть доказательств много! –

свое увидев отраженье

в воде,

сказал жене я строго.

Во мраке лодка еле слышно

по глади озера скользила.

Вода стояла неподвижно,

черна, как черные чернила.

Поскольку я не расставался

с пером,

то написал пиесу,

читал ее и улыбался

своей любимой, лугу, лесу.

***

Обвала цен, подорожанья,

как будто сводок биржевых,

ждет образец для подражанья

из Царства мертвых – Мир живых.

От правды никуда не деться.

Признаемся в конце концов,

что проходило наше детство

под сенью древних мудрецов.

Как патриархи в длинных рясах,

глядели важно сверху вниз

они с портретов в школьных классах,

с лепнины, украшавшей фриз.

***

Я не стану рассказывать басен

и согласно качать головой,

если спросишь меня,

сколь прекрасен,

сколь велик и могуч край родной.

Я скажу –

о Борисе и Глебе

не кручинится больше народ,

без оглядки бежит поезд,

в небе

равнодушный летит самолет.

Вьется в поле дорожка, которой

божий мир разделен пополам.

Триколор над поместной конторой

превращен непогодою в хлам.

***

Тень скользнула в траве, вероятно,

это с неба упала звезда

иль ударил в камнях ключ,

бесплатно

захлестала в степи газвода.

Но, когда захотел я напиться

и воды зачерпнуть вздумал я,

пролилась между пальцев водица,

словно слезы из глаз.

В три ручья.

***

Родители ушли на небо,

а мы остались на земле,

остались, словно крошки хлеба

после обеда на столе.

С его поверхности рукою

нас легче легкого смахнуть,

дабы за карточной игрою

расположиться как-нибудь.

***

Божественный Август расцвета достиг,

и, словно на римской монетке,

классический профиль внезапно возник

на яблоке, сорванном с ветки.

Отныне все Кесарю принадлежит.

На веки веков безраздельно –

наш дом, старый сад, что листвою шумит,

как будто он ранен смертельно.

Как будто я слышу знакомый мотив,

когда на горбатую спину

садовник, большую корзину взвалив,

ручья переходит стремнину.

Я вижу, как, выйдя чуть свет на крыльцо,

стоит, улыбаясь, девчонка,

того, кто скрывает под шляпой лицо,

приветствуя громко и звонко.

Спеши, – окликает она чудака,

что медленно в гору плетется, –

покуда еще холодна и сладка

в кувшине вода из колодца!

***

По голым веткам скачут зяблики.

Спокойно метлами мести

в саду осеннем можно яблоки

и в том смысл жизни обрести.

Оставим самобичевание,

самокопание другим,

в свое высокое призвание

труд каждодневный превратим.

Метлой орудуя, лопатой ли,

или граблями между гряд,

мы ищем то, что сами спрятали

Бог знает сколько лет назад.

***

Цапля над водой склонилась низко.

Ловко лапку левую поджала.

Свежая лягушка, как редиска,

у нее из клювика торчала.

В ужас я пришел от мысли дикой,

что китайцы все засеют рисом,

что придет конец сурепке с викой

под напором огурцов с редисом.

***

Уж не напишем сочиненье

на тему древнюю, как мир,

где провели мы воскресенье.

Она заезжена до дыр.

Я долго, взявши авторучку,

карябаю в тетради лист.

А со Змеюкиной под ручку

гуляет Ять – телеграфист.

Харлампий Спиридоныч Дымба

(артист Абдулов) щурит глаз.

Вокруг экрана вроде нимба

свечение тревожит нас.

Но телевизор неизменно

сильнее, чем любой магнит,

влечет к себе,

обыкновенно

народ в него весь день глядит.

НОЧЬ НАКАНУНЕ СЕНТЯБРЯ

***

В ночь накануне сентября

мне начали во сне являться

обиженные мной зазря –

и ну – царапаться, кусаться.

Зашевелился ученик,

дотоль в кроватке сладко спавший,

он, верно, думал – я старик,

сухой цветок иль куст опавший.

Из-под перины,

на меня

внимания не обращая,

он вылез, будто бы змея

из кожи – голая, нагая.

***

Бессмысленно долго сидеть у огня,

смотреть, как костер догорает,

и ждать, когда сумрак накроет меня,

который уже подступает.

Я чувствую мрак у себя за спиной,

доподлинный, материальный,

как Царь, что сидит за высокой стеной,

но слышит в ночи звон кандальный.

***

Всех обстоятельств жизни водомерки

не знаю я, но наблюдать не лень

за ней, когда,

как черт из табакерки,

она вприпрыжку скачет целый день.

Она, как балерина, машет ножкой

и, как гимнастка, ходит колесом

до поздней ночи лунною дорожкой.

Чуть свет стоит, как девушка с веслом.

Как изваянье Девы многорукой,

однажды в храме виденное мной,

она глядит на мир ужасной букой,

нахально попирая шар земной.

***

Переселение народов.

Прощанье. Слезы на глазах.

Дары садов и огородов

в кастрюлях, ведрах и тазах.

Наутро перед взором нашим

такая сценка предстает –

вдоль берега пустынным пляжем

две чайки ходят взад-вперед.

Все ждут пожара мирового,

кровопролития, войны.

В преддверье часа рокового

две чайки бродят у волны.

***

Лист, пожелтевший по краям,

узлом завязан, как ракушка,

как будто рак-отшельник там

томится и тоскует, душка.

Чтоб до него добраться, я

раздвинуть заросли собрался,

но холодок небытия

из глубины их поднимался.

Рука моя наткнулась вдруг

на нечто вовсе неживое,

что резкий издавало звук,

глухой, как дерево сухое.

***

Из человека вышел бес,

но вскоре поспешил обратно,

когда стал черен свод небес

и сделались на солнце пятна.

Мир Божий бесу был не мил,

и он укрыться в человеке

от глаз Господних поспешил

меж телом и душой в прорехе.

Он в узкую забился щель.

Пока не высосет всю душу,

как клещ, забравшийся в постель,

не высунется он наружу.

***

Что противопоставить колесу

нам нечего,

я в это верю мало

и, подхвативши на руки, несу

тебя домой по лесу, как бывало.

Не ведая, сколь истовой любовь

между людьми на склоне лет бывает,

все думают, что ты разбилась в кровь,

и жизнь тебя неспешно покидает.

Иначе быть не может,

старики

старух не носят на руках без нужды

и не порхают, словно мотыльки,

утех любви и чувств высоких чужды.

***

Все золото мира сосредоточено

в этих лесах и полях.

Так представляется жизни обочина

нам в наших сладостных снах.

В стихотворении, где восклицательный

знак замыкает строку,

он, как у пристани старой спасательный

катер, – всегда начеку!

***

Прохождение точки росы

и падение температуры –

не больнее укуса осы

для не столь утонченной натуры.

Но ты чувствуешь много острей

и болезненней воспринимаешь,

и, наслушавшись наших речей,

кулаки возмущенно сжимаешь.

Крикнет птица в саду – загрустишь,

и с глазами открытыми, словно

мать над сыном, всю ночь просидишь,

надо мною склонившись безмолвно.

***

У воробья и у синицы

достаточно короткий хвост.

Будь он длинней, могли бы птицы

подняться в небо выше звезд.

Куда орлы не залетают,

так как запретной высоты

орлам достичь не позволяют

на алых маковках кресты.

***

Вывернутый наизнанку

жизнью нашей, под кустом

впал раб божий в бессознанку,

то есть сплю глубоким сном.

Пес бездомный помочился

на меня исподтишка.

Убивать не стала птица,

только клюнула слегка.

Нос на месте, рот на месте.

Глаз – и тот остался цел.

Избежал я страшной мести,

навьих чар и вражьих стрел.

***

Будто бы ругался по латыни я,

чувствуя, насколько это гадко.

Музыка повергла нас в уныние.

Не было в ней смысла и порядка.

Оркестранты, как один бездарные,

в полном смысле слова – рядовые,

струнные теснили и ударные,

и выпячивали духовые.

То и дело кто-нибудь из публики

падал на пол грязный без дыханья.

Выносили маленькие трупики

вон из зала под рукоплесканья.

***

О потери ориентации,

запивая водочку водой,

спорят два майора авиации

за соседним столиком со мной.

Краем уха разговор их слышу я,

но его вполне ясна мне суть,

ведь она – не выдумка досужая,

из нее нельзя баранки гнуть.

Сбились мы с пути, вконец запутались

и теперь не знаем, как нам быть.

Мы зазря сперва в Европу сунулись,

нужно было в Азию валить!

***

Последний танец мне пообещай! –

шепну я на ушко своей соседке

в вагончике, везущем нас на край

земли по тупиковой ветке.

О, Господи, как не сойти с ума,

когда из всех углов мы нынче слышим,

что к нам идет из Африки чума,

метеоритный дождь стучит по крышам.

Немудрено, что русский человек,

сев в поезд, мчащийся без остановки,

безумцем выглядит,

ведь он не древний грек,

чтобы смотреть на вещи философски.

***

Лес изнутри себя растет,

наращивает массу

день изо дня, из года в год.

И не боится сглазу.

Он на подлесок возложил

обязанности свиты,

так как от козней темных сил

надежней нет защиты.

***

Ртуть в градуснике непоколебима,

хоть жаропонижающее пью.

Глаза красны, как будто бы от дыма,

как будто режу лук и слезы лью.

По случаю болезни мне в кровати

предписано лежать.

Сегодня я,

с утра, закутавшись в шлафрок на вате,

вставал лишь по нужде и для бритья.

***

Станционные строенья,

как железные кровати, –

так сказал я для сравненья,

а не просто шутки ради.

Никому они на свете

не нужны.

Лежат вповалку.

Рядом ходят злые дети.

Курят. Пьют. Играют в свайку.

***

Немолодые мухоморы

среди волнушек и опят,

как пожилые мушкетеры,

вдоль края просеки стоят.

Тут – Арамис,

Атос с Портосом,

а чуть поодаль – Д”Артаньян.

Гвардейцы вновь остались с носом.

Погибли от смертельных ран.

***

На моих глазах однажды куры

на лужайке все цветы склевали,

и подумал я, что эти дуры

все надежды наши растоптали.

Что такое есть, как не надежды,

те цветы, которые растим мы,

чтобы их втоптали в грязь невежды,

что жестоки и неумолимы?

***

Во тьме ночной мне снится бег в мешках,

когда я сплю на панцирной кровати.

Все налицо – веснушки на щеках

и на затылке выцветшие пряди.

На приближенье осени тебе

указывает ветка в роще голой,

как будто ржавый флюгер на трубе,

что машет шляпою широкополой.

***

Вдруг мотыльки, казавшиеся мне

листвой опавшей,

прыснут из-под ног

и скроются навеки в вышине.

Тем самым обнаружится подлог.

То, что в ночи шумит сухой листвой,

на самом деле – крыльями шуршит

и лапками у нас над головой,

как ветками сирени шевелит.

***

Высокий холм. Глубокий грот.

В породе скальной углубленье.

Никто Христа не узнает.

На всех вокруг нашло затменье.

Мария думает, что Он –

садовник (следуя Писанью),

Петр, кроме брошенных пелен,

ни зги не видит по незнанью.

Ученики ослеплены.

И мы, покуда не прозрели,

бездействовать принуждены –

пить, есть, лежать весь день в постели.

***

Любимые дети и внуки мои.

На шалости их я сквозь пальцы

смотрю,

а за речкой поют соловьи

божественно, как итальянцы.

Прислушиваюсь не затем, чтоб понять

чудесных рулад содержанье,

но чтобы отчетливо воображать

души соловья состоянье.

Каким я себе представляю его,

таким до поры существует

мой мир,

что разрушен быть может легко,

как дом, если долго пустует.

***

Как жители прибрежных деревень

моллюсков брюхоногих в час отлива,

так бабы в поле целый божий день

картошку собирают торопливо.

Снег сыпется, крошится тонкий лед.

Проваливаясь в воду ледяную,

Судьба с пустыми ведрами идет,

а я стою и в ус себе не дую.

Бежать бы мне, но то ли силы нет,

толи моей беспечности предела.

Когда бы так по молодости лет

я безрассуден был – иное дело!

***

Границы нет меж лесом и рекой.

Мир безграничен,

что сегодня только

мне стало ясно в комнате пустой,

откуда даже вынесена койка.

Я выбрал это место неспроста

для выясненья отношений с Богом.

Дом пуст и за окошком пустота.

Деталей нет, что говорит о многом.

Деревьев нет, а значит черных птиц,

сидящих на сухих и длинных ветках.

Нет больше государственных границ,

в которых мы сидим, как птицы в клетках.

***

Нам здесь не светит ничего!

Так говорят друг другу люди,

что усомнились глубоко

в глубинном смысле, в самой сути.

Что искрой Божьей наделен

с рожденья каждый в равной мере:

и Пушкин, и Наполеон,

и троглодит в своей пещере.

***

Услыхавши скрежет, стук,

когда ты не ждешь подвоха

в темноте кромешной, вдруг

вспомнишь черта, а не Бога.

Ночью я не мог уснуть,

все ворочался, крутился.

Что-то мне давило грудь.

Встал. Из чайника напился.

Может быть, причина в том,

а отнюдь не в темной силе,

что, вселившись в старый дом,

петли смазать мы забыли?

***

Почему-то вспомнил Блока

я стихотворенье,

что не хорошо, не плохо,

но в душе – смятенье.

Будто бы на самом деле

у меня покойник

был,

присел на край постели,

сплюнул в рукомойник.

***

Не существующий для тех,

кто видит все насквозь, все знает,

под утро выпав, первый снег

к полудню полностью растает.

Его недолог век.

Бог весть,

что бы сумел за это время

я сделать – дел не перечесть –

пока петух не клюнул в темя.

Но время, если не спешить,

пить нужно мелкими глотками,

и постараться жизнь прожить,

любуясь мелкими мазками.

***

Снятся, пламенем объяты,

мне безногие повстанцы

и безрукие солдаты,

что кричат друг другу:

Братцы!

Снится поле – поле боя.

Видя крепостные стены,

я не знаю, это – Троя

или славные Микены.

Но я знаю, что во мраке

тех, кто пал в кровавой схватке,

рвут бездомные собаки

без опаски и оглядки.

***

Известно лишь в земле живущим

и по ночам у мертвецов

живую кровушку сосущим,

что жизнь не стоит добрых слов.

Так шут гороховый объедки

ругает с барского стола

и дивный голос птицы в клетке

бранит из своего угла.

Его последовать примеру

столь искушенье велико,

так как народ берет на веру

и ложь и клевету легко.

***

Для равновесия в природе

под вечер выпал первый снег,

смятенье вызвавши в народе

не меньшее,

чем печенег.

Коварный. Злой.

В собачьей шапке

он, будто в женском парике,

или в лохмотьях грязной тряпки

на гладко выбритой башке.

***

Затянулись наши разговоры

и, в конце концов, зашли в тупик,

и сидели мы, потупив взоры,

нос повесив, проглотив язык.

Праздники церковные от светских

мы не научились отличать,

и нередко в дни торжеств советских

на меня нисходит благодать.

Иногда мне кажется, что где-то

вдалеке звонят колокола,

если на пол падает монета

или раздается звон стекла.

***

Как слепые котята, в пургу

люди в поле, кусты вдоль обочины.

Тени мечутся по потолку

в доме, где окна все заколочены.

Можно было бы предположить,

что в товариществе садоводческом

старый Фирс подвязался служить,

словно в царстве теней, перевозчиком.

Если вдруг занеможет душа

ночью длинной, зимою холодною,

мне послышится шум камыша,

весел плеск над пустыней безводною.

***

Разбойников и грибников

в лесу нам нужно опасаться,

а не когтей и не клыков,

которых можно не бояться.

Нас злые люди охмурят,

ограбят, уведут от цели

нарочно,

чтобы мы опят

в траве сухой не разглядели.

Мы, как поляки, посреди

равнины Русской сгинуть можем,

что сбились с верного пути,

столкнулись с диким бездорожьем.

***

На первом этаже окошко

открыто было,

из него

порой высовывалась кошка,

что было крайне нелегко.

Ей приходилось то и дело,

на лапы задние привстав,

так изгибать худое тело,

как будто маленький удав.

Я заглянул в ее жилище.

Хоть он порой не уловим,

но нам родного пепелища

на самом деле сладок дым.

Артель незрячих инвалидов

в усадьбе с окнами на пруд

среди прекрасных сельских видов

недавно размещалась тут.

***

Поверх листка лежал другой листок,

и острый карандаш твой поневоле

оставил в нем глубокий желобок,

подобный колее дорожной в поле.

Теперь при освещеньи боковом,

как будто специальные чернила

использованы были,

на пустом

листке бумаги надпись проступила.

***

Вообразил себе кристалл,

в глубоком космосе растущий.

Он – совершенство, идеал,

безмерно нас к себе влекущий.

Он Бог? – спросили у меня.

Он тот, кто властвует над нами?

Но, мысли черные гоня,

в ответ я замахал руками.

***

В дугу согнул осенний ветер

высокий тополь у забора,

на что сторицей тот ответил.

А там – пошла писать контора.

Слов не было, но были звуки.

Глухие, полные печали.

И у Венеры были руки,

покуда их не отломали.

***

Могилу вырыли на совесть.

Столь безнадежной фразой можно

закончить небольшую повесть,

чтоб стало на сердце тревожно.

Читатель должен быть взволнован,

растроган и рыдать в подушку,

а сочинитель быть раскован,

есть, пить, гулять на всю катушку.

Поскольку их предназначенье

различно просто до смешного,

они не придают значенья

друг другу ровно никакого.

***

Отрытые наполовину,

два огнедышащих быка

так трудно пашут в поле глину.

Торчат наружу их рога.

Бич Божий искру высекает,

что озаряет небеса.

Господь быков тех погоняет.

Грохочет гром.

Идет гроза.

***

А. Алехину

В траве сухой,

как многоточие,

садовый черный муравей.

Есть птицы до него охочие

и множество чудных зверей.

Одни зубами страшно лязгают.

Другие клювами стучат.

Заранее победу празднуют,

жизнь превратив бедняги в ад.

Однако знаки препинания

не всякой твари по зубам,

и надо приложить старания,

чтоб их расставить по местам.

***

Так истончились небеса,

они настолько стали тонки,

что могут Господа в глаза

бранить дрянные собачонки.

Кто бросил камень, что есть сил

зажав его в ладошке потной,

по счастью им не угодил

в затылок птице перелетной.

Но та от ужаса яйцо,

где спрятана Кощея сила,

сомнений нет – факт на лицо:

на дно морское обронила.

***

Хватит! Полночь близится! Слезай!

Слыша бой часов, нетерпеливо

за сорочки долгополый край

крошку-Бога дернул я шутливо.

Мировому древу вид предать

поспешил, у елки на макушке

он звезду пристроив, подбирать

принялся в пандан звезде игрушки.

Не сумев вскарабкаться на стул,

кое-как залез на табуретку,

а потом ручонку протянул

и повесил алый шар на ветку.

Синие и желтые шары,

белые и красные гиганты

в небесах сияют с той поры,

составляя яркие гирлянды.

***

В прошедшем времени себе

не нахожу я места, словно

и не родился на Трубе,

и не был с нею связан кровно.

С московским детством ничего

меня не связывает боле,

но возвращаться нелегко

в места, знакомые до боли.

Не потому, что жалко мне

минувшей жизни безвозвратно,

а потому, что не вполне

моя причастность к ней понятна.

Мне не известен человек,

чье имя я решил присвоить.

Бог весть – он турок или грек,

хохол иль жид – нет смысла спорить.

***

Лес умер и воскрес, но я заметил,

что перемена в нем произошла:

лишь вдоль опушки он остался светел,

а в чаще вековой клубится мгла.

Ты думаешь, Христос не изменился

в лице, спустившись после смерти в ад?

Когда к ученикам он возвратился,

никем не узнан был, как говорят.

***

Я приходил в отчаянье, когда

терял ключи, что на кольце висели,

как дохлая рыбешка из пруда,

которой малость насушить успели.

Казалось бы, какая ерунда,

напильником владея превосходно,

знакомый слесарь может без труда

их дубликатов сделать сколь угодно.

Но я всегда ценил оригинал

неизмеримо больше дубликата,

он дверь легко и просто открывал,

а не дрожал и ерзал воровато.

***

Прежде, чем шагнул я за порог

и ступил на шаткую дорожку,

кто-то незаметно адресок

сунул в мою детскую ладошку.

Чтобы я по свету не плутал

и в конце концов не заблудился,

тот, кто адресок мне этот дал,

вслух его прочесть не поленился.

Наизусть запомнил адрес я,

так как места своего рожденья

человеку позабыть нельзя,

как и своего предназначенья.

***

Морковным кремом мажут щеки

и ходят по двору румяные,

и у калитки – руки в боки –

стоят, как куклы деревянные.

Все, проезжающие мимо,

бесстыдно шутят по их поводу,

но те стоят невозмутимо,

по саду бродят, ходят по воду.

Столкнувшись с ними у колодца,

я чувствую в груди стеснение,

и мне не сразу удается

унять внезапное волнение.

***

Чудесным образом срослись

два деревца, посаженные нами.

Одно из них взметнулось ввысь,

цепляясь за фонарный столб ветвями.

Другое распростерлось вширь,

пытаясь подчинить себе пространство, –

образовавшийся пустырь

на почве разорения крестьянства.

Бог весть, любовь связует их

иль блажь и похоть, страсти роковые,

но факт, что до плодов гнилых

охочи только черви дождевые.

***

Кто строго выполняет личный план,

тот, что сродни инструкции подробной,

на кухне починить способен кран

или сливной бачок в своей уборной.

Как биллиардный шар, земля кругла,

с ней сходства у граненого стакана

ты вовсе никакого не нашла,

а я нашел, чуть свет вскочив с дивана.

Мороз ударил ночью.

Гололед

дров наломал немало, коррективы

внеся в привычных дел круговорот,

вернув нам смысл обратной перспективы.

***

Снять мерку с конной статуи кумира

придется, чтобы людям доказать –