Происхождение точки росы

у статуи одна пола мундира

длинней другой на сантиметров пять.

Один сапог другого больше вдвое

от края голенища до мыска,

так, словно глядя в зеркало кривое,

мы видим в нем хромого седока.

***

Как дщерь невинная,

частица

животворящего креста.

Дымятся свечи. Пыль клубится.

Тонкодисперсная среда.

Заставит соприкосновенье

противоборствующих сил

зажмуриться нас на мгновенье,

чтоб, вспыхнув, свет не ослепил.

***

Кровельщик свалился с крыши дома

и увидел свет в конце пути,

будто бы огни аэродрома

полыхали где-то впереди.

Шел он долго, но моторов рева

почему-то было не слыхать.

Было тихо.

Не с кем было слова

на пути в загробный мир сказать.

Что он умер, сразу догадался,

но, однако, виду не подал,

оттого что мертвецов боялся

и чертей немало повидал.

***

Из штуки тонкого сукна

пустыня скроена была.

Река была из полотна.

Она меж горных гряд текла.

Когда взглянул я на чертеж

земли, что много лет назад

нарисовали,

он хорош

был, как кочевника халат.

***

Словно на высокие ступени

Царского престола,

всякий раз

забирался к маме на колени,

хоронясь от посторонних глаз.

Если посильней прижаться к маме,

можно услыхать, как у нее

сердце бьется,

словно в Божьем храме,

и хрустит нательное белье.

***

Гул голосов сменяет рев машин.

Из любопытства выглянув в окошко,

вдруг слышу я, как плачет муэдзин,

верней, мяучит в темноте, как кошка.

От звуков этих мне не по себе

становится,

печально и тревожно,

как будто я шагаю по тропе

ужасно узкой, тесной невозможно.

Внизу равнина голая видна

с огромною дырой посередине,

в которой тонет белая луна,

подобная бескрайней, голой льдине.

***

Я о дороге как о продолжении

пути подумав, зашагал быстрей,

однако дело тут не в напряжении

каких-то нам неведомых полей.

Тут дело исключительно в желании

участвовать в процессе мировом,

в стремительно растущем мироздании,

в мучительной борьбе добра со злом.

Лес сумрачный сменило поле дикое.

Я знал, что не остаться мне живым

и что хлебну еще немало лиха я,

но впереди был Иерусалим.

***

Чашка выскользнет из рук,

подколодная змеюка,

и раздастся жуткий звук.

Хуже нет на свете звука.

Все сбегутся посмотреть –

сестры, братья, дети, внуки, –

потому что умереть

можно осенью от скуки.

***

День впечатлений полон был,

как полон воздухом горячим

воздушный шар, что в небо взмыл

с трудом над озером стоячим.

Нет смысла мне перечислять

все, что со мною приключилось,

однако в толстую тетрадь

чреда событий уместилась.

Вот запись, сделанная мной

на девятнадцатой странице:

Ворона на ольхе сухой,

как будто петушок на спице.

***

Тонкие властительные связи,

как писал поэт Валерий Брюсов.

У поэтов бесталанных – в массе –

много больше минусов, чем плюсов.

Увлеченно говорит о Боге,

любит разговаривать стихами

человек, который ставит ноги

при ходьбе обычно внутрь носками.

***

В железной бочке хмурым днем

стоячая водица

большим надулась пузырем,

чтоб через край не перелиться.

Глядит на нас пузырь воды,

как глаз ужасного циклопа.

В нем нет ни капли доброты,

во взгляде этом – только злоба.

***

Под куполом, так высоко,

что мы

едва лишь различаем силуэты,

насилу отделяем свет от тьмы,

как от дешевых пуговиц – монеты.

Свет держится подальше от земли,

чтоб Ангелов и Демонов фигуры

издалека мы наблюдать могли,

не проникая в существо натуры.

Зверей и птиц черты предали им,

чтоб люди наши и толики сходства

у небожителей с собою не нашли

и не восстали против их господства.

***

Я никогда не видел разом

так много граждан именитых.

Их статуи подобны вазам

в садах, седым плющом увитых.

Гуляя вдоль стены Кремлевской

осенним днем, воображаешь,

что ты не на земле московской

беспечно лодыря гоняешь.

А бродишь в рощах заповедных,

по холмам средь дворцов роскошных

тех, что полны богатств несметных,

чудес, сокровищ всевозможных.

***

Глаз положил на Ангела небесного.

Когда, поворотясь через плечо,

тебя увидел, образа телесного

ты не имела в сущности еще.

Как некая духовная субстанция,

еще не облаченная во плоть,

как будто бесконечная дистанция,

которую бежать до смерти вплоть.

Мне физкультурник в тапках парусиновых,

в руке сжимающий секундомер,

вдруг вспомнился,

малец в трусах сатиновых

и длинный, уходящий в вечность сквер.

***

На соседнем доме вывеска,

что всю ночь горит огнем,

красная, как мяса вырезка,

незаметной стала днем.

Так, услышав имя Господа,

черт бежит, не чуя ног,

но никто не слышит топота

кованых его сапог.

***

Время переходного периода

растянулось до двух тысяч лет.

Думал, разбегутся слуги Ирода,

по щелям попрячутся,

ан, нет!

Ждут вакансий новых, новых должностей,

право есть у каждого на труд.

Кроме них, никто не знает тонкостей –

как вести хозяйство,

править суд.

***

Двор за окном наполнен голосами

детишек, несмотря на ранний час,

как если б это Ангелы за нами

сошли с небес, чтоб нас на небо взять.

Всю жизнь одним и тем же восторгаюсь –

как сквозь глухие шторы льется свет,

количеству бутылок изумляюсь

и куче фантиков из-под конфет!

Так много мы наели и напили,

что нашим правнукам не разгрести,

не отряхнуть сандалии от пыли,

от праха ног своих не отрясти.

***

Однажды на него нашло прозренье,

и он бояться смерти перестал.

Что отделяет только лишь мгновенье

от Вечности его, он осознал.

Он понял, что у Вечности порога

достоинство обязан сохранять,

о чем-нибудь высоком, славя Бога

и Ангелов небесных, размышлять.

Но мысли его путались о Боге

и Ангелах небесных в смертный час,

он, как бухгалтер, подводил итоги,

качал ногою и рукою тряс.

***

Как на пушечном лафете

Государя гроб везут.

Вдруг невесть откуда дети –

скачут, пляшут и поют!

Так и лезут под колеса

пушечного тягача,

а покойник смотрит косо –

длинный, тонкий, как свеча.

Он не в силах огрызнуться,

чтоб детишек разогнать,

тем, что зло над ним смеются,

мочи нет чертей задать.

***

Была суббота.

День шестой.

И женщина-венец творенья –

лежала голой предо мной,

как рукопись стихотворенья.

Все совершенно было в нем:

и содержание, и форма –

в проходе узком и крутом,

спасительном во время шторма.

***

Немноголюдно в горнице, но шумно.

Друг друга все хотят перекричать,

что крайне глупо, неблагоразумно.

У Иисуса на устах печать.

Вообрази, какие люди эти

выделывать ногами кренделя

способны, словно маленькие дети,

что постигают суть вещей с нуля.

Как детям, им на месте не сидится.

Кедрон течет, благоухает сад.

Божественной премудрости учиться

желанья нет большого у ребят.

***

Мальчишка сделался подростком,

подросток – юношей, и вот

в кустах сирени за киоском

старик из кружки пиво пьет.

При нашей бедности кромешной

излишеством на склоне лет

старик считает деве нежной

приобретенный мной букет.

Возможно, алые гвоздики

безумно ранят старика,

когда они торчат, как пики,

из высоченного кулька.

***

Как холст, что не был целиком

закрашен, день был малоснежным.

Товарищ наш за портвешком

уже собрался делом грешным.

Но с новой силой вспыхнув, спор

увлек в заоблачные сферы

нас, между нами разговор

касался большей частью веры.

О чем еще между собой

осталось спорить бедным людям?

О глупых бабах, как в пивной

мальчишки, глотки рвать не будем.

***

В лесу у каждого своя

дорога, чтобы не попался

беспечному стрелку на мушку я

и с вольной жизнью не расстался.

Принюхиваясь, морща низкий лоб,

обходит зверь стоянку человека,

а человек ложится ночью в гроб

не шутки ради вовсе,

не для смеха.

Себя готовит к новой жизни он,

как будто к встрече с Богом вероятной:

включает свет,

заводит граммофон,

пластинку ставит с музыкой приятной.

***

Как ржавая вода из крана.

Как тело старое, больное.

Я понял –

мир не без изъяна,

взглянув на яблоко гнилое.

Первоначальные расчеты

верны,

но линию фигуры,

напялив на себя колготы,

ужасно портят наши дуры.

***

Странны, как древних египтян

на жизнь и смерть воззренья, были

слова подвыпивших крестьян,

что вслух они произносили.

Понять не мог я ничего,

устройства речи их не зная,

что льется плавно и легко,

в душе следов не оставляя.

Как будто ночь, она темна,

как сад, она благоуханна.

И от нее, как от вина,

пьянеют люди постоянно.

***

На бедуине ветхая хламида.

Болтается на нем его тряпье,

как будто бы одел его для вида

он, чтобы скрыть ничтожество свое.

Когда порывом ветра распахнуло

халат, в котором вышел в сад сосед,

мне показалось, что на кончик стула

со мною рядом сел живой скелет.

Ложилась ночь. Жгли листья. Пахло гарью.

От ужаса и холода дрожа,

кем чувствовал себя он,

жалкой тварью?

Жертвой убийства с целью грабежа?

***

Земля была под стать ослиной шкуре,

и птицам приходилось тяжело

отыскивать в безжизненной структуре

все, что для них полезным быть могло.

В их поле зренья, кроме хлебных крошек,

семян цветочных, спящих мертвым сном,

могло попасть без счета мелких мошек,

существ, которым несть числа кругом.

Безглазые – безносы и безухи –

как каторжники беглые, они

Бог весть, какие претерпели муки,

чтоб расцвести столь пышно в наши дни.

***

Предвидения дара лишены,

как слуха абсолютного, однако,

что мы живем в преддверии войны,

любая знает на дворе собака.

Того гляди, накликают беду.

Забившуюся в ужасе под лавку,

назавтра утопить велю в пруду

Герасиму с утра пораньше шавку.

***

Сон сладок до невероятности,

его сосем мы, как нектар,

забыв про наши неприятности –

набеги половцев, хазар.

Меж сном и явью поле дикое

травой высокой заросло.

Ни плача женского, ни крика я

не слышу, словно сквозь стекло.

Наутро спящая красавица,

со мной положенная в гроб,

слегка волос моих касается,

чтоб отереть мне хладный лоб.

***

Пальцы растопырил,

и рука

превратилась в голову собачью,

а потом напомнила слегка

маленькую лодочку рыбачью.

Но лишь только в доме свет зажгли,

как в его лучах исчезли тени,

руки очертанья обрели

грубые, как звери на арене.

Заиграл оркестр. Зажглись огни.

Люди поднялись из мягких кресел.

Изумились искренне они

тем, что Бог слону меж ног подвесил.

***

Чуть свет дорожки чистят дворники.

Порядка во дворах они

наипервейшие поборники

и соглядатаи мои.

Я только встал с постели к завтраку,

а мне уж ведомо – скворцы

под утро упорхнули в Африку,

как деды их, как их отцы.

Была с годами не нарушена

связь меж отцами и детьми.

Была свобода не задушена

дурными, скверными людьми.

***

Отчаясь отпоить нашатырем

того, кто на неверную дорожку

ступил однажды зимним днем,

я выронил из рук со спиртом плошку.

Как жутко пахнет нашатырный спирт,

должно быть многим хорошо известно,

отнюдь не как благословенный мирт,

по склонам гор разросшийся чудесно.

А кто не знает, пусть вообразит

удар по голове железной палкой,

который в угол загнанный бандит

наносит постовому в схватке жаркой.

***

Танцор шагами мерит сцену.

Я насчитал их двадцать пять,

пока он не уткнулся в стену.

Лежит без чувств, не в силах встать.

А лебедь белая, в испуге

над ним склоняясь, слезы льет,

она в тоске о милом друге,

красивой ножкой ножку бьет.

Во цвете лет ее любимый

погиб, разбился в пух и прах,

и звуки песни лебединой

досель звучат в моих ушах.

***

Как римский император,

лопоух

мальчишка, рядом с матерью сидящий

на лавочке в саду среди старух,

глаз с крохотной пичужки не сводящий.

Что он мечтает шею ей свернуть,

я сразу догадался, ясно стало.

Почувствовал не ужас я, но жуть,

которая все члены мне сковала.

Несчастье я не мог предотвратить.

Случится то, что и должно случиться.

Нерон, взяв власть, мать повелит казнить.

Но прежде – в сети попадется птица.

***

Потому что синим светом

нас лечили с малых лет,

страшно в городе мне этом,

где повсюду – синий свет.

Льется он с высоких елок,

приодетых к Рождеству.

Он так резок и так колок,

что боюсь не доживу

я до праздников веселых,

просияет всем когда

людям в городах и селах

Вифлеемская звезда.

***

Они в лачугах сиротливых

живут на мирный труд в надежде.

Таких крестьян трудолюбивых

никто из нас не видел прежде.

Как венгры белые когда-то,

а следом – черные клобуки,

пройдут и канут в дебрях сада,

дав пищу мировой науке.

Худые, грязные, босые,

одетые ужасно бедно,

как нож сквозь масло,

сквозь Россию

пройдут иль канут в ней бесследно.

***

В стакане чайном ложечка,

чтоб я к ней повернулся,

подпрыгнула немножечко,

но я не оглянулся.

О чем нам разговаривать,

когда я знать не знаю,

как нужно чай заваривать,

и в том беды не чаю.

***

До черноты стволы осин намокли,

но откровенно радует меня,

что до сих пор мы все не передохли,

включая кур, двух телок и коня.

Хозяин морщит лоб, превозмогая

из глубины поднявшуюся боль,

или причина тут совсем другая –

собачь жизнь, табак и алкоголь?

Бог знает, что страданий человека

естественной причиной может быть,

когда он не урод и не калека,

лишившийся способности любить.

***

Торговка облизала языком

петуший гребень сахарный, глазурный,

и вот он заструился холодком,

как лунным светом небосвод лазурный.

За красоту такую я отдать

все, что имел, готов был без сомненья,

а дьявол, чтоб к рукам меня прибрать,

на новые пустился ухищренья.

Вдруг петушок, сидящий до того

на палочке, как будто бы на спице,

поднялся ввысь настолько высоко,

что впору лишь воздушной колеснице.

***

Заспорив, воробьи передрались,

и потянулись ночи воробьиные,

быки по горным тропам поплелись,

вслед за собой влача повозки длинные.

Во тьме ночной раздались стук копыт

и голоса охрипшие погонщиков,

и свист бичей, и скрип дорожных плит,

звон маленьких чудесных колокольчиков.

***

На крик срываются старухи,

но их не слышат старики,

они ужасно стали глухи

и бесконечно далеки.

Как в кинофильме эпизоды,

мелькает в окнах тусклый свет,

проходят дни, недели, годы,

а стариков все нет и нет.

Все до единого пропали,

как в воду канули они,

вдруг взяли и поумирали,

уйдя из дому, от родни.

***

Какая смертная тоска

быть комаром, жить на болоте

и плотоядного цветка

добычей стать в конечном счете!

Нет смысла заметать следы,

пыль – под кровать,

грязь – под циновку,

не лучше ли, как хочешь ты,

сменить всю разом обстановку?

***

Соблазнов ночь полным полна.

Когда перед рассветом,

беды не зная, спит страна,

спать недосуг поэтам.

За тем, кто оду сочинить

спешит Императрице,

мне не угнаться, может быть.

За журавлем – синице.

Но мне спросонок, в полусне

на ум приходят строчки,

что разойдутся по стране

однажды по цепочке!

***

Темно, как будто в доме корь.

Но корью мы переболели.

Перенесли мы эту хворь

давным-давно на самом деле.

Так отчего же так темно? –

спросила ты, отдернув шторы, –

Ведь корью ты болел давно,

зачем замки, зачем запоры?

Зачем забором обнесен

с недавних пор наш сад роскошный,

что был открыт со всех сторон,

как храм для публики безбожной?

ОТ ЛЕГКОЙ МУЗЫКИ К ТЯЖЕЛОЙ

***

Привычный к воркованью голубей,

внезапно услыхал я крики чаек,

как если б в чаще увидал детей,

гонимых страхом, без трусов и маек.

Ужасное видение мое

настолько было явственно, столь зримо,

что палку в руки взял я, как копье,

а не прошел, глаза потупив, мимо.

***

Мучительно несовершенство мира,

в котором превалирует не форма,

а содержание в процентах жира

и углеводов,

нужных для прокорма.

Вняв циферкам сухим на упаковке

вкуснейшей мечниковской простокваши,

подумал о всеобщей голодовке

я без ехидства,

с пониманьем даже.

***

Чтобы не было обидно

даже грешникам в аду,

отовсюду нынче видно

Вифлеемскую звезду.

Чтобы тучи мимоходом

свет не застили ее,

мы звезду пред Новым Годом

принесем в свое жилье.

Вот она – висит на елке

голубая, как мечта.

Скачут мишки, зайки, волки.

Вот какая красота!

***

Я сладко спал, когда родился Бог.

Зима была сурова, но бесснежна.

Задуть пытался в лампе огонек

холодный ветер крайне безуспешно.

Сквозь сон я слышал, как отец вставал

и, подойдя к Марии,

почему-то

ее Пречистой Девой называл,

что было, как сказали б нынче, круто.

Казалось, смысла нет в его словах,

но умолкал пастуший рог во мраке,

и затихали воробьи в кустах,

и не брехали за рекой собаки.

***

Ни выдумка, ни звук пустой,

вдруг твоего достигнет слуха

жужжанье пчел в траве густой

в жару средь пойменного луга.

Усиленное во сто крат

акустикой чудесной, пенье

жуков, кузнечиков, цикад

тебя приводит в восхищенье.

У этих крошечных существ

сколь велика самоотдача,

как много тратят сил и средств,

чтоб постучалась в дверь удача!

***

На исходе ночи подо льдом,

разглядевши нос, глаза и уши,

я вообразил себе с трудом

эти части тела – частью суши.

Что передо мной не материк

вскоре догадался я,

во мраке

островок был крайне невелик,

даже меньше небольшой собаки.

Холодом и голодом щенка

специально люди не морили,

но в свое жилье наверняка

на ночь двери плотно затворили.

***

Вдруг радостная, как дитя,

вбегая в дом, жена кричит,

кричит, кричит так, словно я

оглох, ослеп, мой разум спит.

Но я не только не оглох,

я слышу все до мелочей,

и, что шуршит ее чулок,

обвив колено, словно змей.

Так салютует вся страна

из всех стволов в кромешной мгле,

как если б кончилась война,

мир воцарился на земле.

***

Униженных и оскорбленных власть –

собак бродячих и бездомных кошек,

к которым чтобы в лапы не попасть,

я сторонюсь проторенных дорожек.

Я вынужден описывать круги,

плутать по лесу, подниматься в гору

и сторониться своего слуги,

что вышел прогуляться по забору.

Его послушать – он день изо дня

гоненью подвергался в нашем доме,

горбатился, ломался на меня,

ловил мышей, в хлеву спал на соломе.

***

Между вдохом и выдохом Бог

легче легкого умещается,

что как будто бы смысл между строк,

что внезапно тебе открывается.

Вдруг становится ясно, зачем

на меня ты глядишь нынче весело,

хоть количество личных проблем

допустимый ресурс перевесило.

***

Под щеку лапу подложив,

в берлоге тесной спит медведь,

он, как монах буддистский, жив,

пожалуй, только лишь на треть.

Но, если день и ночь монгол

глубоким сном спокойно спит,

медведь ревет, как ледокол,

вовсю сопит, хрипит, рычит.

Он, как большой корабль, во льдах

застрявший, сбившийся с пути,

что вновь и вновь на всех парах

свободу тщится обрести.

***

К концу подходит детский праздник.

Его виновник неужели

есть этот маленький проказник,

что спит теперь в своей постели?

Он, утомившись, начал было,

став центром общего вниманья,

сопеть, попискивать уныло,

не встретив в людях пониманья.

Они все шли и шли без счета,

упрямы, грубы и настырны.

Сильней казался запах пота,

чем запах ладана и смирны.

***

Это детская страшилка

и не более того:

в доме – стол, на нем – бутылка,

только не Вдовы Клико.

Ночь мне кажется столь черной,

будто бы скрывать она

факт истории позорной

ото всех принуждена.

Долго, ровно как на сцене,

поднимает пистолет

Пушкин, стоя на колене.

Выстрела все нет и нет.

***

Волосы повязаны платком

у идущей мне навстречу женщины,

стиснуты до боли пиджаком

груди у несчастной деревенщины.

Перед Богом каждый норовит

выглядеть, как подобает случаю,

рот закрыть, серьезный сделать вид.

Только я зазря себя не мучаю!

Пуговицу на воротнике

расстегнул я в церкви беззастенчиво,

стоя в полумгле на ветерке.

Мне давно скрывать от Бога нечего.

***

Неискушенность наша налицо.

Вот, сняв бекешь, оставшись полуголым,

чтобы очистить ото льда крыльцо,

поэт играет заступом тяжелым.

– Ах, Александр Сергеевич, у вас

всю спину покрывает шерсть густая!

Вы словно зверь чудесный Китоврас! –

кричат ему.

О, простота святая!

***

Снег выпал и застал врасплох

московских дворников, что мирно спали

там, где дал кров им русский Бог,

на чердаке,

в сыром полуподвале.

Домоуправша, морща нос,

в жилище к ним явившись на рассвете,

грозится выгнать на мороз

всех без разбору. Тотчас.

Плачут дети.

Кто видел, как чуть свет из закута

слепые к кошке тянутся котята?

Так поутру, не ведая куда,

ползут, урча, сопливые ребята.

***

Отныне в порядке вещей

читать и писать против правил

на родине бедной моей,

которую я не оставил.

Тому было много причин.

Не должен быть, как мне казалось,

поэт на Руси сукин сын,

хотя и такое случалось.

И что наш язык не забыт,

хотел я иметь подтвержденье

и ждал, когда мне позвонит

мой маленький внук в день рожденья.

***

Помимо длинных языков

нужны большие уши,

наличье капельки мозгов

не сделает нас хуже.

Я знаю, кто на Страшный суд

всех явится скорее,

совсем не тот, кто враль и плут

иль всех вокруг честнее.

А тот, кто небольшой надел

на кладбище старинном

в Святой земле добыть сумел.

Тот – первый в списке длинном!

***

Сюда не въедет всадник на коне,

главы не преклонивши, царь земной

войти не сможет –

ясно стало мне,

когда я оглядел проем дверной.

Но женщина с ребенком на руках

вошла и села молча на скамью,

вошел с молитвой греческий монах,

я за руку ввел в храм жену свою.

Смешенье языков произошло.

Но каждый по отдельности язык

звенел куда как звонче, чем стекло,

чем бьющий из глубин земли родник.

***

С течением жизни бороться нельзя!

сказал и отдался теченью,

всецело стихии доверился я

со страстью всей, как лжеученью.

Меня понесло по морям, по волнам.

Услышав лай нашей собаки,

жена выбегала во двор по ночам

и плакали дети во мраке.

Напрасно мои домочадцы не спят,

меня уже нет рядом с ними,

лишь старые ели под снегом стоят,

что сделались за ночь седыми.

Как будто медведь на ноге лубяной

вприпрыжку под окнами скачет,

скрипит и скрипит деревянной ногой,

всю ночь у калитки маячит.

***

Почему был окружен

городок стеной и рвом,

думал я, со всех сторон

обходя его кругом?

Неожиданно на ум

мысль престранная пришла,

когда я услышал шум,

стук дверей и звон стекла.

Налетело воронье,

набежала татарва,

немцы, шведы!

То да се.

А у нас – ни стен, ни рва.

***

Настолько тени глубоки,

что, провалившись в тень однажды,

когда не вытянешь ноги,

умрешь от голода и жажды.