Судьбы суровый матерьял…

В авторской редакции

© Брюховецкий В., стихи, 2022

© «Знакъ», макет, 2022

И детство мое, загорелое детство…

Баллада о коксе

 
Я сам ворую кокс и сам его вожу.
Он легкий и мешок я довезти могу.
Я просыпаюсь в пять и сонный ухожу
К товарным поездам, идущим сквозь пургу.
 
 
Охранники меня приметили давно,
И как-то раз, поймав, один из них сказал:
– Ты приходи, малец, когда еще темно,
И черный не бери. – И кокс мне показал.
 
 
И указал тупик с вагонами в снегу,
И показал вагон, горбатый от угля…
Я приходил к нему завернутый в пургу
В тот час, когда в зарю вот-вот влетит земля.
 
 
В морозном январе тот маленький мешок
Нам поставлял тепла на три-четыре дня.
Хороший человек придумал этот кокс,
Придумал и не знал – как выручил меня!
 
 
И вижу как сейчас: плита раскалена,
И я учу букварь в уютной тишине,
И мысль моя чиста, и жизнь моя ясна,
И Главный Прокурор не знает обо мне.
 

Фотография

 
Мы идем на базар – Колька, Юрка и я…
Нам на долгую жизнь от базара осталась,
Словно высшая милость, великая малость —
Фотоснимок. Эпоха! Кусок бытия.
 
 
…Мы стоим на подмостках средь белых холстов,
Три осколка войны, три песчинки России.
И фотограф прикрыл наши ноги босые
Самодельным венком из бумажных цветов.
 
 
А за стенами солнце и крики детей,
И тяжелая ругань, и воздух сопревший,
И пустые штанины – теперь их всё меньше —
И тележные скрипы, и дух лошадей.
 
 
Здесь, на этом базаре, сапожник-карел,
Наш сосед, посылая проклятия Богу,
Продал три сапога. Все на правую ногу.
Он в то лето под осень от водки сгорел…
 
 
Мы бродили меж тощей и сытой возни,
Мы смотрели, как пьют, как воруют цыганки.
Вся огромная жизнь! И с лица, и с изнанки…
Кто там думал о нас в те нелегкие дни?
 
 
Да никто! Но остался кусок бытия,
И остался фотограф, дарующий милость,
И стена из холстов, за которой дымилась,
Как на сцене огромной, планета моя.
 
 
И случится – когда подступает покой,
Я беру это фото, как пропуск в те годы,
Где на шумных базарах сходились народы,
И холсты, словно полог, срывая рукой,
 
 
Я вхожу на базар. Я иду и смотрю…
 

Солнце

1.

 
Оно – по стеклам, по крылечку,
По старым слегам на шесток
Перетекло,
Потом овечку,
Потом коня точеный бок
Позолотило, развернуло
К себе подсолнух, а потом
Как будто жаром потянуло
И тополь шевельнул листом;
Стекла роса на кончик стали
Косы, почуявшей светло,
И согреваться руки стали,
И сделалось ногам тепло.
И очарованный соседством
С огнем, пробившим облака,
Я и не знал, что это действо
Мне детство дарит на века.
 

2.

 
В небе коршун высокий, скирда на подворье,
На заборе качается хмель во хмелю,
Крепко меченный оспой корявой и корью,
Я картошку печеную крупно солю.
 
 
Солнце вязнет в кустах. Переполнены кадки.
Стриж застыл на лету и повис в проводах
Нотным черным крючком. Наш сосед на трехрядке,
Не спеша, подбирает лады на ладах.
 
 
Что за новая песня, о чем и откуда?
Как он звуки стыкует и вяжет слова?
Всё яснее мотив, всё доступнее чудо,
Всё светлей и печальней моя голова.
 
 
Я не знаю еще, что запомню всё это
На всю жизнь, навсегда, до известной реки…
Дышит медом высокое жаркое лето,
О прошедшей войне говорят мужики.
 
 
Кони, звякая сталью, идут с водопоя,
Золотою свечою стоит благодать,
И любая мечта, и желанье любое —
Всё исполнится, только успей загадать.
 

Родник

 
Звезд вечерние тени
На вечернем лугу.
Упаду на колени —
Припаду к роднику.
 
 
Я над ним, как над бездной,
Наклонюсь на руках,
Отраженье вселенной
Изломаю в губах.
 
 
А вода, словно воздух,
Так и светится вся,
На корнях да на звездах
Настоявшаяся!
 
 
Я на травы откинусь,
К небесам прикоснусь…
Край мой, сколько ты вынес,
Сколько вынесла, Русь!
 
 
А ничуть не стареешь,
Молода-молода.
Родники всё щедрее,
Всё прозрачней вода.
 

Элегия

 
Тихое раздолье – берег да вода.
Скошенное поле. Ранняя звезда.
 
 
И по травам скошенным прямо под звездой
Ходит конь стреноженный, и гремит уздой.
 
 
Мнет копытом сено – легкий дар судьбы,
И роняет пену желтую с губы,
 
 
Всё грустит по лугу прежнему, тому.
И бредет по кругу, и глядит во тьму.
 

Егор

 
Заря лишь только высветила двор,
А за окном уже стучит топор.
Сосед Егор! Который день с утра
Я слышу эту песню топора.
 
 
Окошко распахну – заря светла,
Бьет перепел во ржи тепло и лихо…
– Здоров, Егор Кузьмич, ну, как дела?
– А что дела? – Он мне ответит тихо. —
Дела идут, дела-то ведь не грех,
Чем больше их, тем лучше… —
Засмеется.
И под его спокойный добрый смех
Сильней заря по небу разольется.
 
 
Правдиво и светло блестит топор.
Одной рукой работает Егор,
Другая умерла, осталась на войне,
Теперь живой приходится – вдвойне.
 
 
Стою. Смотрю. Работа – высший сорт!
Еловая доска венчает лодки борт…
– Егор Кузьмич, вам пенсия идет?
– Идет, сынок, а как же не идет…
И вгонит гвоздь, как будто отпоет.
 
 
Топор отложит, вытащит кисет,
И так – хитро: – Вопросов больше нет?..
А я молчу. О чем его спросить?
К чему, мол, нужно лодку мастерить,
 
 
Неужто ради выгоды, продать?..
А он мне: – Да тебя ж насквозь видать!
Вот ты молчишь, а чую, что и как,
К чему, мол, лодка, если не рыбак…
 
 
Дымком пахнет, посмотрит на зарю…
– Нет, не продам, возьму и подарю.
На озеро свезу, к Раздольному Ключу,
Глядишь, спасибо скажут Кузьмичу…
 
 
Теперь Егора нет. Давно из наших мест
Ушел мужик, остался только крест,
Да легкий холм, да теплая душа,
Да лодка средь шуршанья камыша.
 
 
Но всякий раз в июне на заре
Я чувствую, как бродит во дворе
Под окнами светла и голуба,
С еловым запахом егорова судьба.
 

«Прошагала заря болотами…»

 
Прошагала заря болотами
И пропала. За ней во тьму
Птица-выпь протрубила что-то там
Непонятное никому.
А потом шелестела крыльями,
Словно жаловалась – стара…
И тумана тело бессильное
Потянулось на свет костра.
И казалось, что это создано
Удивительною игрой,
И росою пахло, и звездами,
И картошкою – с кожурой
Чуть обугленной, подгоревшею.
Я помну ее, разломлю,
Посмотрю в темноту кромешную,
Солью крупною посолю…
Мне всю ночь эту даль пугливую
Сторожить, сидеть на часах,
Молодому, еще счастливому,
С пылью звездною в волосах.
 

«Луг росистый, луг белесый…»

 
Луг росистый, луг белесый,
Солнце брызжет под колеса —
Впереди двенадцать верст!
Не спеша, везет корова.
Подо мной мешок с половой.
Ни обиды и ни слез.
 
 
Я привык два раза на день
(Что поделаешь, коль надо)
Совершать вот этот путь —
Через мост над речкой синей
Посреди страны России.
Мне бы только не заснуть.
 
 
Грай ворон над росным лугом —
Друг за другом, круг за кругом
Облетает воронье,
И кричит, не умолкая…
Песня верная какая
Про мое житье-бытье.
 
 
Как! Да – как! – висит над полем.
А – никак! Совсем не больно,
Даже больше – красота!
Вон – корова, шаг отменный,
И рога, как две антенны,
Жалко – музыка не та…
 
 
Я корову не ругаю,
Я корову понимаю,
Разговор с коровой прост:
Я вздохну – она вздыхает,
И шагает, и шагает
На зарю… Двенадцать верст.
 
 
…Выйдет батя на дорогу:
– Ну, поспели, слава Богу…
И, не ближний путь кляня,
Он меня с телеги ссадит,
Улыбнется и погладит
И корову, и меня.
 

Карька

 
Я размазываю слезу:
Карьку сдали на колбасу.
Утешает отец меня,
Мол, другого найдем коня,
Завтра, мол, на базар пойду
И чубарого приведу…
 
 
Конь чубарый и впрямь хорош!
Разрешает мне всё, что хошь.
Я горбушкой его кормлю
И на мысли себя ловлю:
«Хоть он шею и гнет дугой,
Но какой-то он не такой —
И глаза у него светлей…»
Вот у Карьки губа теплей.
Ой, теплее была губа,
Да и звездочка среди лба!
 
 
Конь чубарый высок. До звезд!
У чубарого белый хвост,
У чубарого жаркий пах.
А у Карьки не так он пах…
Я живу на земле сто лет.
Я объехал весь белый свет.
На торгах у барыг-менял
Я коней торговал-менял,
Я, случалось, и крал коней…
Только Карего нет родней…
 

«Я – на хлебе, на квасе…»

 
Я – на хлебе, на квасе,
На крутом кипятке…
Я учусь в третьем классе!
У меня в рюкзаке
Хлеб, капканы и ножик,
Из вельвета кисет,
И обида не гложет,
И сомнения нет.
Я шатаюсь по гривам,
Я живу на ветру,
Я родился счастливым
И счастливым умру.
 

«Я шкет-суслолов. Я сусланов ловлю!..»

 
Я шкет-суслолов. Я сусланов ловлю!
Пастух меня учит настроить петлю
Среди ковылей и кипящего зноя.
Он пахнет седлом, кизяками, костром.
Потом мы сидим в полынях под бугром
И курим, и смотрим, как овцы гурьбою
Стекают к воде, потрясая руна…
 
 
Налево страна и направо страна…
 
 
Вершины курганов неровной грядою
Отходят к Алтаю. Как пахнет полынь!
И беркут, пластая тяжелую синь,
Висит в два крыла над округой своею.
Тень птицы – то вниз, то спешит на холмы,
И суслик на свет вылезает из тьмы,
Свистит, и петлю надевает на шею…
 
 
Запомнилось: курево, беркут и это,
Сквозь тело прошедшее острое лето,
Шкварчащие тушки, чугунный казан,
До боли молчащие овцы в загоне,
Тяжелые росы, луна в капюшоне,
И грозы, что нам присылал Казахстан.
 

Яблочки-1

 
Дед бабахнул из ружья!
Я бегу, собак шугая.
Соль-то горькая какая!
Добежать бы до ручья!
 
 
И в штанах, штаны спустив,
Прыгаю с обрыва в воду —
До чего ж люблю природу!
У ручья такой мотив!
 
 
Августовская морока,
Ветки ломятся в саду…
До зари еще далеко —
Вымокну – не пропаду!
 
 
…Вообще-то, зелены,
И вдобавок жаль штаны:
Сколько дырок хрыч наделал, —
Вредный, хуже сатаны!
 
 
Он, куркуль, средь бела дня
Не отходит от плетня.
Стану Павликом Морозовым —
Узнает у меня!
 
 
А беда горит огнем.
Ох, похоже, дело скверно.
Батя выпорет, наверно,
У него ремень при нем.
 
 
Всё припомнит – и «войну»,
И ружье, и папироску…
И пескарь меня за соску
Тянет, тянет в глубину.
 

«Я не был босяком, но бегал босиком…»

 
Я не был босяком, но бегал босиком…
 
 
Апрельская земля. Проталины черны.
Уже грачи в поля из южной стороны
Наволокли тепла, забот невпроворот!
 
 
Вот сели край села. Вот сели в огород.
 
 
Вот батя взял ружье. Вот целится, вот бьет.
И всё нутро мое ликует и поет!
 
 
И я бегом, босой – под гром весенних труб —
Тащу грача домой…
 
 
И мама варит суп.
 

«…Я ставил капканы, я целился влет…»

 
…Я ставил капканы, я целился влет,
Я острой пешнею распарывал лед,
Я жег керосин, я читал по слогам,
Я слушал, как холод гулял по ногам,
Когда красный сеттер распахивал дверь
В избушку, где жил я, как маленький зверь,
Зажатый снегами, покинут судьбой,
С чадящею в небо кривою трубой.
 
 
Красивое время! Эпоха печали!
Ни целых сапог, ни крыла за плечами.
 
 
Зола поутру. Выгребаю золу.
Горящие угли стекают во мглу
По длинным сугробам, туда, где заря
Ползет на курган сквозь броню января.
Стекают, шипят, в темноте пропадая.
Над мертвой трубою луна молодая
Скуластой казашкою треплет косу,
И звезды, как деньги, звенят на весу…
 
 
А мне-то – до них! Я золу высыпаю,
И печку топлю, и в тепле досыпаю…
 
 
Красивое время! Такое начало,
Что каждая жилка струною звучала!
И если прикрою глаза, то видна
Под чистыми звездами та сторона,
Где славился труд, поощрялись проказы,
Где боль выплавлялась в такие алмазы,
Что их не продать, не оправить в металл…
 
 
Там я человеком, наверное, стал.
 

«В чепрак завернусь поплотней, закимарю…»

 
В чепрак завернусь поплотней, закимарю,
Теплом задыхаясь и потом коня.
Луна азиатскую плоскую харю
Просунет меж туч и увидит меня.
 
 
Со звоном осыплется небо на землю,
По склону к воде прогремят табуны,
Росинка взойдет по упругому стеблю
И станет серебряной в свете луны.
 
 
Откликнутся выпи. Качнутся болота.
Затихнут на дальних лугах косари.
Былины придут и столпятся у входа
В мой сон, что я буду смотреть до зари.
 
 
И всё оживет – и волшбы, и поверья,
Раскинутся царства, бери и владей!
Ковыль золотой, ястребиные перья,
Упругие спины степных лошадей!
 
 
Красавицы, равных которым не будет,
Клинки, закаленные в яром огне,
Хорошие песни, хорошие люди,
Как в жизни, которая выпадет мне.
 

На конюшне

 
Жеребца превращали в мерина.
Он лежал, тяжело дыша,
И сознанье его не верило,
И не чувствовала душа,
Что уже мужики не балуют —
Сталь отточена и крепка! —
Что к другому уходит чалая,
Хоть и рядом стоит пока…
 
 
Он не верил, что мы жестокие,
Он в ремнях сыромятных вяз,
И глазами, как ночь, глубокими,
Шею выгнув, смотрел на нас…
 
 
До чего ж эта правда грустная!
Как забрел я в нее, пострел?
Сколько лет прошло – всё кляну себя,
Всё жалею – зачем смотрел…
 

Конь и цыган

 
Из какой нездешней воли —
Сплав огня и чистой боли
На стаканчиках копыт!
На отлете хвост, а – грива!
Кровь особого разлива!
Под ногами Шар скрипит!
 
 
Вот идет в припляс по кругу —
Вороной атлас по крупу!
Не жалей, цыган, деньгу!
А буланой – карат во сто! —
Полыхнул звездою остро:
Продавай, цыган, серьгу!
 
 
Золотую, высшей пробы!
За такую воронь-злобу —
Зубы – ряд жемчужных плит! —
Всё отдай, из праха встанешь!
Ой цыган, судьбу обманешь —
Тыщи звезд из-под копыт!..
 
 
Всё отдал – серьгу и трубку…
А как вел свою покупку!
А как сахаром кормил!
А как ладил ногу в стремя
(Вот же, блин, какое племя!)
Сел в седло, как будто влил.
 
 
…Это было на базаре —
В Барнауле, в Атбасаре,
В Джезказгане, на луне —
Не скажу, но знаю – было,
Потому что эта сила
Не дает покоя мне.
 
 
Глаз прикрою – вижу, вот он,
Черный зверь, а сверху ворон,
В золотой сафьян обут.
Что ему земля и небо!
Поднял плеть и словно не был…
До сих пор ковыль пригнут.
 

Детство – это любовь такая…

1.

 
Я не знаю, как пахнет детство.
Да оно и не пахнет. Врут…
Детство – это такое действо:
Нарисуют, потом сотрут.
 
 
А потом еще нарисуют —
Женщин, карты, вино, тупик,
И колоду так подтасуют,
Что ты вытащишь даму пик.
 
 
И она тебе на базаре,
Рассыпая карт веера,
Нагадает, как набазарит,
Груды чистого серебра.
 
 
С серебром да не жить в Рассее!
И пойдешь ты, звеня мошной,
В саддукеи ли, в фарисеи,
Той ли, этой ли стороной.
 
 
Но и в крупную жизнь играя,
Ты вернешься опять сюда…
Детство – это любовь такая,
Коль дается, то – навсегда!
 

2.

 
…Словно кем-то потерянный,
Плотно к тачке подогнанный,
В гимнастерке прострелянной,
Аккуратно заштопанной,
Как отрывок из хроники
Сорок третьего года,
Он катался на роликах
В самой гуще народа,
Где шуршали сандалии,
Где чинарики с банками…
Крепко схваченный в талии,
С орденами и планками!
 
 
«Толкачи» с рукавицами,
Да гитара печальная…
Уважала милиция
И шпана привокзальная.
Мы сходились при случае
В тихом сквере сиреневом
На аккорды певучие
О бессмертном и временном.
Вечер – шапкою скомканной…
Звезды – лампами тусклыми…
Что он пел нам – не помню я,
Что-то доброе, русское…
 

3.

 
Побирушка. Голод. Ранец.
Рождество. Бурана вой.
Он стоит в оконной раме
С непокрытой головой.
 
 
Он глядит с тоской и верой,
Он сквозь стекла видит нас.
И отец от пайки серой
Отрезает серый пласт.
 
 
До костей промерз несчастный
Этот маленький старик.
Он к отцу приходит часто,
Я к нему уже привык.
 
 
Привыкая, проникаю
В эту боль и эту суть.
Проникая, постигаю
Жизнь большую… по чуть-чуть.
 

4.

 
Сонные двери открою и вроде
Ворот колодезный скрипнет вдали,
Ветер ботву шевельнет в огороде,
И далеко, словно из-под земли,
Светом повеет и ночь замигает
Дальней звездой, и ударит крыло,
Кованый конь переступит ногами,
Звякнет уздою, вздохнет тяжело.
Стукнет калитка, другая и снова…
Вот уже слышится дужка ведра,
И произносится первое слово:
– Ну-ка, Фасолька, доиться пора…
Утро.
Околыш малиновый неба
Вызрел уже. И плывет по селу
Запах тепла и пшеничного хлеба
К речке куда-то, в белесую мглу.
 

5.

 
Под крылом родного крова,
Средь граблей-литовок-вил,
Я корове: – Будь здорова! —
Постоянно говорил.
 
 
Коль она здоровой будет,
Рассудить-то по уму,
В доме нашем не убудет,
А прибавится в дому.
 
 
Помню, утром – только встанешь,
А отец уже припас:
Ей, голубке, хлебный мякиш,
Мне горбушку, я – зубаст.
 
 
И несу я хлеб корове,
И, чтоб кушала, прошу,
А чтоб елось на здоровье —
Я ей за ухом чешу.
 

6.

 
…И детство мое, загорелое детство,
Опять предо мною. Глаза притушу —
Цветные картины! Нельзя наглядеться.
– Следи, успевай!
– Успеваю, слежу…
 
 
Старый домик на карте.
Синь реки, а за ней
Я стреляю в азарте
Белоперых гусей.
Мне б не мяса, но хлеба!
Мне б стакан молока…
Гогот валится с неба
На коровьи рога,
На крутые, витые,
На подпаска – меня…
То ли пули кривые,
То ли ствол у ружья!
… А душа-то как хочет!
Ни крыла, ни пера —
Только небо гогочет:
– Эх ты, Витя-дыра…
 
 
А мне и не жалко. Подумаешь, гуси!
А мне и не стыдно. Подумаешь, хохот.
И к дому пора. Вон, соседки Маруси
Корова объелась и начала охать.
И бык обожрался! Не стадо – одышка…
Бичом отсекаю репейника шишку
Так звонко, что слышно околице всей…
Напасся коров. Настрелялся гусей!
 

7.

Не знаю – черти как у вас?

 

У нас давно повывелись.

Коровы окоровились,

Кобылы окобылились…

 
Заря прошла зенит, и скот идет, рогат,
Туда, где луг звенит, что выпасом богат.
 
 
Я помню этот кров! Храню и не забыл
И окоров коров, и окобыл кобыл,
 
 
И выплеск поутру, и жадную игру
Глотающих икру, и мечущих икру.
 
 
И храм, на край села ушедший… за предел…
Что бил в колокола, и в небеса глядел.
 
 
Не трогайте меня! Оставьте это мне —
И детство близ коня, и юность на коне.
 
 
И трех смертей оскал, и небеса с орлом,
Что грозы высекал из черных туч крылом.
 

8.

 
Столько солнца, что неба застиранный ситец
Так просох и провис, что не вспомнить, о чем
Думал утром за чаем, в стакане лучом
Растворяя глюкозу. Был тополь, как витязь —
Это помню. В кольчуге из жесткой листвы,
Под высоким окном, горизонт озирая,
Он рукою придерживал дранку сарая
И шеломом поддерживал край синевы;
И слезилось окно, долгий взгляд напрягая,
И отец за столом, в ярком свете зари,
Говорил: «Хорошо-о…» – и пласт каравая
Мягко резал на части. На равные – три.
 

«Читаю сказку по седьмому кругу…»

 
Читаю сказку по седьмому кругу.
Снега метут. Счастливая пора —
Следи слова да молча слушай вьюгу,
Грохочущую ставнями с утра.
 
 
Уроков нет. Закрыты магазины.
Спят поезда, уткнутые в пургу.
Отец каблук из зисовской резины
Неспешно прибивает к сапогу.
 
 
Играет кот колечками подзора.
На окнах лед, за окнами ни зги.
И Сталин жив-здоров, и лето скоро,
И батя ладно ладит сапоги.
 
 
Такие сапоги, что нате-будьте!
В таких легко возьмешь любую даль…
А в сказке снова камень на распутье —
И жить охота, и конягу жаль.
 
 
Направо ехать – быть убиту, значит.
Налево ехать – значит, пешим стать.
Сжимаю повод – лошадь прямо скачет.
Скакать тебе, Каурый, не устать!
 

Картошка

 
Ведра, воткнутые в ведра.
Вдоль обочины мешки.
Отродясь, такое вёдро
Не припомнят старики.
 
 
Клубни ровные, что репы.
Тридцать два кривых мешка!
Целина! Разведай, где бы
Выросла еще така?
 
 
Беловарка! Рассыпуха!
На базар и про запас.
Хмелем пахнет медовуха!
Медом – выбродивший квас!
 
 
В палисадах за плетнями
Паутины солнце вьет,
И веселыми глотками
Из колоды воду пьет.
 
 
Пляшут перья огневые.
В чугунах шумят пары.
И лопаты штыковые
Прибирают.
До поры.
 

Пятидесятые…

 
Набухала тоска в каждой вене и жиле.
Пламенели закаты. Гремели ветра…
Мы тогда не сходили с ума – просто жили,
Постигали, как эта ведется игра.
 
 
Как нечестные честных в грехах обвиняли,
Хищно чуя барыш, набирали по две,
И меняли столы, и колоды меняли,
И хлюздили^[1], храня козыря в рукаве …
 
 
Вёсны падали с гор и шумели крылами,
Стаи птиц гоготали над ширью степей,
И река, шевеля голубыми валами,
Плоскодонные лайбы срывала с цепей.
 
 
У далеких поскотин отары клубились,
Увозили на запад оброк поезда,
И в предчувствие счастья мы солнцу молились,
А кому еще было молиться тогда?
 

Весенняя мозаика

1.

 
Кувыркалась весна. Слякоть била под ноги.
Пахло прелой листвою в кустах и логах.
Рвался лед на реке, размесило дороги,
И угрюмо торчали грачи на стогах.
 
 
Голубая страна! Ни конца и ни края!
Даль подернута дымкою, утром – туман,
И тоскует земля о тепле каравая,
Свищет ветер над полем, ломая бурьян.
 
 
Я проверю гужи, я поправлю постромки,
Среди всей чехарды я увижу свое…
Пусть кромсает река голубые обломки,
Пусть грачи продолжают свое бытие.
 
 
И река, и стога, и грачи – это нужно!
И под клекот весны, ничего не тая,
Оживает во мне боевое оружье —
Это память моя, это память моя…
 

2.

 
Засунутый в яловые сапоги,
Дед Лытнев с накидкой^[2] стоит у реки.
Цыганская трубка…
Дед шамкает ртом:
– А, ну-ка, здесь язь… – И с обрыва навскидку
В клубящийся омут бросает накидку
И топит ее, прижимая шестом…
 
 
Дед – память моя!
Я хожу рядом с ним.
Весна! Половодье – сестрица разрухи.
Я сумку ношу, в ней пузатый налим,
Сорога, подъязок, четок медовухи…
Оставлены улица, школа, друзья.
Язя бы поймать.
Жалко, нету язя.
 

3.

 
Стремниной проходит и кружится лед —
То чистый и белый, то с сенной трухою…
Чирки налетели, дед выстрелил влет —
Застыл свистунок и упал на сухое.
Я трогаю птицу, я вижу впервые
Прекрасные перья ее маховые.
 
 
Дед трубкою молча дымит в стороне…
И больно, и горько, и радостно мне:
Я чувствую жизнь, я ее принимаю,
Хотя и не всё до конца понимаю.
А кровь, что сквозь перья сочится, сверкая,
Наверно, соленая, как и людская.
 

4.

 
Под гомон гусей, что летели стадами,
Шуршала река ноздреватыми льдами…
Плывем в челноке. Душегубка-челнок!
Я верую в деда, как в господа Бога.
На дне челнока шевелится сорога,
В руках у меня еще теплый чирок.
Дорога неблизкая. Через стремнину
Дед правит на мыс, на сухую осину,
И ловко, по самому краю беды,
Проводит челнок сквозь шуршащие льды…
Обветрены губы, обветрены лица…
Обидно за деда, обидно за птицу —
За то, что убили, за то, что – весною…
Зачем не пришлось ей лететь стороною,
За поймой, за лесом, за дальнею далью.
И первая радость покрыта печалью.
Ну, кто мне на это расскажет-ответит?
А солнце скаженное светит и светит.
 

5.

 
Мы на костре уху варили
И молча слушали вдвоем,
Как в небе гуси говорили
На диком языке своем.
То очень громко, то невнятно,
То так тревожно, хоть кричи.
И нам была она понятна,
Их речь гортанная в ночи.
Что Север!
Голоден, простужен,
Ветрами низкими продут.
Зачем им этот Север нужен
И как они его найдут?
 

6.

 
Мы сидим у костра. Мы огонь шевелим.
Стонет птица, полощет коренья ондатра.
Дед роняет слова, что ни слово – то вкусно.
Он не скажет: посолим уху – посолим.
 
 
Прошлогодний тростник нам заменит постель.
Мы перины взобьем и тела успокоим,
И безрыбную речку не зло поругаем…
Пиренеи уже перешел коростель!
 
 
И по краешку Франции, прячась в траве,
Примеряя к лодыжке «сапог итальянский»,
Он бежит и бежит. Я читал это в книжке!
Сколько за ночь осилит – версту или две!
 
 
И не сплю я…
Прохлада мне веки смежит,
Потону в черном небе, как в омуте черном.
Дед потонет со мной, он меня не оставит.
Нам-то что, мы-то спим…
Коростель всё бежит!
 

7.

 
Я за лугом слежу, я томиться устал.
Гибралтар – Пиренеи – Саратов – Алтай!..
 
 
И когда на лугу стали травы в колено,
Коростель разодрал над рекою полено!
 
 
Прибежал! Прилетел! Сумасшедшая птица!
Как же надо стремиться, чтоб с курса не сбиться!
 
 
Через тысячи рек, через сотни лугов.
Ах, как мало друзей! Ах, как много врагов!
 
 
И опять я не сплю! Мне опять не до сна.
Коростель за рекою – напротив окна!
 
 
И притом не один. Как сойдутся они,
Как потянут смычками, попробуй, усни.
 

8.

 
…Соль в горсти. Лук в лугу. Рви, да в руку макай…
Стонет чибис и падает прямо под ноги.
Три пятнистых яйца возле самой дороги.
Востроносые! Просто хоть в землю втыкай!
 
 
Я беру их, смотрю, возвращаю гнезду —
Слыша чибиса, слушаю детскую душу —
Что ты плачешь, чудак, я гнездо не порушу,
Я пришел не за тем. Я за луком иду!
 
 
И идти – километров, наверное, семь…
В Панюшовском Кругу лук растет «пятаками».
И хожу я по Кругу, согнувшись, кругами,
Рву, макаю и ем… Одурею совсем! —
 
 
Станет горько во рту, станет горько в мозгах.
Сколько топать назад! а еще мне – уроки…
Я домой возвращаюсь, и слышат сороки,
Как болтаются ноги мои в сапогах.
 
 
От начала весны не бывали сухи —
Всё вода и вода… А училка велела
Про Савраску учить. Вот бездарное дело.
Кто их пишет, проклятые эти стихи?