Судьбы суровый матерьял…

«Просыпаюсь. Умываюсь…»

 
Просыпаюсь. Умываюсь.
Утро. Лето. Коростель.
Я в коровах разбираюсь:
Эта – нетель, эта – тель.
 
 
Это – мерин, в смысле лошадь,
Это – кнут, пастуший бич.
Я с бичом вхожу на площадь:
– Пошевеливай, Фомич!
 
 
А Фомич – бугай, что надо!
Белый галстук, рыжий фрак.
Он обнюхивает стадо,
Потому что надо так.
 
 
Он обходит стадо справа.
Здоровущ! Едрит-кубыть…
У него такое право —
К дамам справа подходить.
 
 
Он в своих правах упрямый,
А дойдет до дела – крут,
Садку сделает – у дамы
Облака в глазах плывут.
 
 
Не бодлив, кольцо не вдето,
Мыкнет – волны по воде!
И при нем шестое лето
Волки ходят черт те где…
 
 
Он идет – на шее складки,
На хребте несет зарю,
Он вдыхает запах сладкий
Через левую ноздрю!
 
 
Ну, пошли…
Телята, мамы…
Бык – вожатый, в голове!
Я иду последний самый,
Бич змеится по траве.
 
 
Бич змеится-серебрится.
Ладный бич.
И я не плох!
Улетай с дороги, птица!
Убегай, чертополох!
 
 
Дых здоровый!
Дух дворовый!
Мы идем, а через лес
Солнце красною коровой
К нам спешит наперерез.
 

Отдельно счастливый в отдельной стране…

1.

 
Весну заждавшиеся люди
Копают грядки, травы жгут.
Заря в малиновой полуде
Речной туман, свивая в жгут,
Возносит к верху.
Будет вёдро!
Журавль от золота рудой!
Окованные медью ведра
С живой колодезной водой
Так тяжелы, что тело гнется,
И ты под ношею спешишь.
Остановись – земля качнется,
И на ногах не устоишь.
 

2.

 
Раскрытое небо, широкие степи,
Высокое солнце, как люстра в вертепе,
 
 
Играет огнями, знобит и печет,
И воздух, дрожа, миражами течет.
 
 
Отдельно счастливый в отдельной стране
Поскотиной еду на светлом коне.
 
 
Чеканное стремя звенит под ногой.
Копье не в крови, и колчан мой тугой.
 
 
Еще далеко боевые дела!
И кнут сыромятный по коже седла
 
 
Змеею стекает до самой земли…
Ни зверя в норе и ни гунна вдали!
 
 
Лишь стадо коровье мотает рогами,
Да травы шумят у коня под ногами,
 
 
Да ветер с полудня – в лицо. Суховей.
Да бабы на дойке – платки до бровей.
 

3.

 
Тихо… Ворота распахнуты внутрь.
Холодом пахнет от старой фуфайки.
Вышла пустая корова из стайки…
Сколько похожих мне выпало утр —
Меньше гвоздей у подбитых сапог,
Меньше стрижей под обрывом Алея…
Юный пастух на кобыле, как Бог!
Белая лошадь тумана белее.
Жжет мои ноги земля. Горяча!
Неба околыш не розовый – синий…
А надо всем этим посвист бича
По направленью к поскотине – дли-и-нный.
 

4.

 
Тут проснулся Петя…
 

С. Есенин

 
Выспавшись в крапивах-лопухах
На крутом обрыве, над рекою,
В самотканых клетчатых штанах
С легкою есенинской строкою
Я корову шарю по кустам,
Ежевикой вызревшею тешусь.
Вот найду комолую – задам!
Не найду – в черемухах повешусь…
 

5.

 
День в прошлое спешил. Густели тени.
Стихала степь – готовилась ко сну.
По косогору – наискось – Савелий
На вороном копытил целину.
 
 
Пылил табун. Трехлетки присмирели.
Пугливо жались в гущу стригунки…
А после у излучины реки
Мы жгли костер.
Мы – я и дед Савелий.
 
 
Пеклась картошка. Съежившись, босой,
Я тыкал в угли тонкой хворостинкой.
А ночь, в расшитой звездами косынке,
Поила травы чистою росой.
 
 
Кимарил дед, свернувшись у седла,
Да кони порскали,
Видать, на непогоду,
И пили из реки парную воду,
И не давали спать перепела.
 

6.

 
…Измотанный за день, сижу и смотрю,
Как серая птица уходит в зарю,
Как длинные тени, скользя на бугор,
К костру подступают, и ярче костер,
И пламя всё выше, и дым голубей,
И тише любовная речь голубей.
Умолкло на дальних березах «ку-ку»,
И каждый сучок на тропе начеку —
И нас охраняет, и ночь сторожит…
И батя на старой фуфайке лежит,
Всё думает думу, глядит на огонь.
Звенит удилами стреноженный конь,
Вскипая, шумит на порогах вода,
И сосны темнее, и ярче звезда…
 

7.

 
Я трогаю лошадь шершавой рукою…
Уставшие за день, понурые, мы
Неспешно бредем над вечерней рекою,
Где спят в камышах золотые сомы.
 
 
Пустынное поле.
Дорога пустынна.
Не видно свистящего в небе крыла,
Лишь теплая морда мне тычется в спину,
Да мягко и тихо звенят удила.
 
 
А ночь на подходе.
А мы всё шагаем
По кромке обрыва. На самом краю…
И лошадь (я знаю) глядит, не мигая,
Зрачками огромными в спину мою.
 

8.

 
Ходит ветер по кругу,
Ситцы пьяно шуршат,
Карусельную вьюгу
Юбки бабьи кружат.
На селе новоселье!..
Пацаны, голышом
Самодельное зелье
Пьют из фляги ковшом!
Две гармошки рыдают,
С хрустом гнутся плетни,
А на солнце сверкают
Ордена да ремни…
Ходят взрослые игры
По кривой, по дуге!
Загорелые икры,
Мелкий пот на виске!
На плечах позолота…
Только виделось мне
Горемычное что-то
В этом радостном дне.
 

9.

 
В краю, где был холод и правил палач,
Где жали колосья серпом,
Где молот гремел по металлу, горяч, —
Всё это считалось гербом.
И холод, и голод, и молот, и колос,
И всё, что пахалось,
И всё, что мололось, —
Гербом называлось, горбом добывалось…
Но это в ту пору меня не касалось.
 
 
Мне нравился герб, я цветное любил!
Я герб вырезал, и слюнил, и лепил
На стенку беленую…
Мама вздыхала.
Колосья шуршали.
Горела звезда…
Но – то ли тяжелые шли поезда,
Шатая избу, то ль слюна высыхала, —
Мой герб от стены отставал, не держался.
Я снова плевал и лепил. Я сражался
За шорох колосьев, за молот, за серп,
С саманной стеной, не приемлющей герб.
 

Целина

Меж коротких рогов, перевитых вожжами,

Шло угрюмое действо, сверкая ножами,

Мясо боем светилось, и птицы, и смрад,

И никто не сказал: кто, и в чём виноват…

 
Их кололи, из них текло.
Пахло шкурами и распадом.
Коршун, падая на крыло,
Прикрывался мычащим стадом,
Поднимался и клекотал,
Наливался теплом добычи,
Рыскал ветер, и залетал,
Воя в ужасе, в глотки бычьи;
Требуха на кострах варилась,
До небес доставал огонь,
И по всей целине носилась
Сладковатая эта вонь.
Ржали кони, ругались тетки,
О мусаты скребли ножи,
Вынимая из каждой глотки
Сгустки бычьей большой души.
Пили белую за кильдымом.
И, голодные до тоски,
Пацаны, прикрываясь дымом,
Шевелили в котлах куски.
Сами ели и псам кидали,
И смотрели, как от реки,
Желтой пылью марая дали,
Шли за мясом грузовики.
А под берег, насупив лица,
Голубой чередой шурша,
Шли бараны воды напиться,
Муть болотную вороша.
И напиться шли, и умыться,
Как столетья шли, как всегда.
И постукивали копытца,
И почавкивала вода…
Как запомнилось, так и было!
Солнце ярый катило вал,
И лучами наотмашь било
Всё, что двигалось, наповал.
 

«Кольцо в дуге…»

 
Кольцо в дуге
И ехать бы, катиться!..
Сорочья гроздь висит на городьбе.
Тяжи как струны. Обод серебрится.
И самосадом тянет по губе.
 
 
В три колеи бежит в степи дорога.
Густой бурьян у каждого столба.
И никого – ни дьявола, ни Бога,
Цветет полынь да кружат ястреба.
 
 
Да суслик в рыжей крапчатой накидке,
Да тучи край лилов и языкат,
Да ковылей развернутые свитки —
С холма на холм с востока на закат!
 
 
И жажда знать – а что за той чертою,
Такой далекой и такой прямой?..
Судьба, судьба,
Какой шальной верстою
Закружишь и назад вернешь, домой.
 
 
Да и вернешь ли?..
А вокруг и в небе
Такая тишина, что слышен зной.
Горбовский Глеб (что знаю я о Глебе?)
В стихах такой же бредил тишиной.
 
 
Она была ему необходима.
Она и мне необходима тож,
Чтоб никого, чтоб злые ветры – мимо,
Чтоб конь шагал, и колосилась рожь.
 

Куба́рь

 
В треске перьев, кругами, он к солнцу летел.
Белоконцый, чубатый. И сверху в долину
(Крылья – бабочкой!) круто валился на спину,
И до самой земли кувыркал, как хотел,
Свое легкое тело.
Степным ураганом
Мы свистели, взвивая его в облака.
И теперь, плотно глядя назад, сквозь века,
Сожалею о том. Среди нас хулиганов
Не водилось, свистели же мы от любви
К этой птице…
В блестящей сиреневой шали,
Как он падал оттуда!
И мы не дышали,
Ощущая горячие токи в крови.
 
 
Нам казалось – не голубь, а время клубится,
Когда он свое сальто вертел до земли,
И мы думать не смели, что можно разбиться
О дорогу, где куры валялись в пыли…
Легким телом владея и волею вольной,
Разделив это небо на солнце и тьму,
Он разбился о провод.
О высоковольтный…
А другой подошел бы навряд ли ему.
 

Сосед

 
Он ставил шаг размашисто и длинно,
Плащом китайским кованным шурша.
Упругая стальная сердцевина.
Распахнутая мощная душа.
 
 
Желанный гость,
Он был как бог и выше.
Садясь за стол, он вынимал наган…
Кружился день над голубиной крышей,
Смотрел в окно, заглядывал в стакан.
 
 
К вину катилось пиво на прицепе.
И под стакан, он мне сквозь хмель и грусть,
Читал стихи, где кот ходил по цепи.
Не по листку читал, а наизусть.
 
 
Он тосковал – какие люди были!
Ведь погибали… почитай, за так.
Рассказывал, как Пушкина убили.
Убили – что… А хоронили как…
 
 
Он был блатной.
Он был из местных урок…
Гитару бы.
Да где гитару взять…
Он от ствола прикуривал окурок
И разрешал наганом поиграть.
 
 
Сверкали камни, пламя шевелилось,
Вытягивало красный язычок…
Пока вино плескалось, пузырилось,
В тоннель ствола, в таинственный зрачок,
 
 
Я всматривался.
Холод пистолета
В меня вползал, почти сводя с ума…
Мне в том стволе, во тьме, судьба поэта
Мерещилась.
В окне стояло лето,
А чудилось – морозная зима.
 

«Под напевы реки, у высокого края…»

 
Под напевы реки, у высокого края,
Где звезда по дуге упадает, сгорая,
Где кривой горизонт и березы кривы,
Я бродил пацаном, шалопаем бездомным,
Объяснялся в любви деревенским мадоннам,
И на зорях литовкою столько травы
 
 
Повалил. Куликовое поле! Не меньше.
Чистотел ли, татарник… И было не лень же
Хороводиться ночь и мотаться в луга,
Чтобы вволю натешиться острою сталью,
Чтобы видеть потом журавлиную стаю —
Как летит, задевая крылами стога!..
 
 
Ой, стога! Высоки! До луны, до звезды!..
По утрам у коровы слюна из слюды
Повисает с губы, и пахучим настоем —
Молоком да прожаренной солнцем травой —
Как дохою, накроет меня с головой…
И припомнятся ночи с далекой верстою,
 
 
И роса, и дышащий туманом Алей,
И высокие трубы седых журавлей,
И тугие отавы, и кони на броде…
Неужели всё это прошло, протекло,
И не склеить разбитое это стекло
Никому. И душа, словно кость к непогоде,
 
 
Так болит…
 

Подпасок

1.

 
Хорошо в подпасках. Нега.
Пьяный шорох пьяных трав.
Рассыхается телега,
Дышло старое задрав.
 
 
Чай кипит. Стрижи мелькают.
Солнце валится в кусты.
Жаркий воздух протыкают
Золотые пауты.
 
 
Стадо мается от зуда.
Кузнецы куют ножи.
Неба знойного полуда
Льется на колосья ржи.
 
 
Ни обрыва и ни края,
Ни начала, ни конца.
Ветерок, дымком играя,
В дрему клонит огольца.
 
 
А по гриве межевые
Метки, меж которых в ряд
Суслики сторожевые
Словно башенки стоят.
 

2.

 
Хорошо в подпасках. Воля.
Конь. Седло. Сидишь как князь…
Далеко, за краем поля,
Тучи, грузно шевелясь,
 
 
То, вскипая, разойдутся,
То сойдутся – не разъять,
То рогами так сшибутся:
На ногах не устоять.
 
 
Соберутся овцы в кучу.
Кони гривы развернут!
Дождь придет, ломая сучья,
Ковыли свивая в жгут.
 
 
И тогда взыграет стадо,
Стадо кинется бежать.
В это время стадо надо
Непременно удержать.
 
 
Ветер. Молнии кривые.
Весело, аж будь здоров!
Телки, словно чумовые,
И бараны без голов.
 

3.

 
Туман редеет. Даль открыта.
Луна, ущербная на треть,
Бледным бледна. Солома взрыта.
Костер погас.
Ему гореть
Уже без нужды. Август жарок.
Конь прядает. Восход лилов.
Овца, бычок, десяток ярок
Да крупных несколько голов —
И весь учет…
Овес полёгший,
В траве гуденье ранних пчел,
И кнут из трех колен, промокший
Росою, тёмен и тяжел…
А далеко за краем поля,
За гривой, на семи ветрах
Такой простор, такая воля,
Такая жизнь, что просто – ах…
 

Урожай

 
С золотым тугим зерном
Поезда идут на запад.
Грай ворон над полотном.
Дыма шлейф.
Пшеничный запах!..
 
 
Понимая груз по звуку,
По скрипению осей,
Я внизу хожу по лугу,
Я пасу своих гусей.
 
 
Гарь летит,
Вода рябит,
Паровоз в трубу трубит,
Над закатом белый облак
Красным золотом подбит!
 
 
А когда, идти устав,
Остановится состав,
Сквозь бурьян наверх по склону
Подбегу с мешком к вагону,
Сыпану в мешок зерна —
Не ругай меня, страна!
 
 
Шито-крыто, нет погони…
Над водою, над ручьем
Гусь берет зерно с ладони
И гогочет ни о чем.
 
 
Он гогочет ни о чем,
Он не знает что почем,
Что из всех гусей окрест
Только он пшеницу ест.
Хорошо ему, гусю,
Что не знает правду всю.
 

«По косой траве кругами…»

Памяти отца

 

 
По косой траве кругами
Стригунок стрижет ногами,
Грива – мелким завитком.
Утро пахнет теплым бродом,
В небо брошенным восходом,
Сладким дымом, кизяком.
 
 
Тушку суслика зажарим,
Чай смородою заварим.
Седла стылые, в росе.
Кони сыты, справа ладна,
Перепел легко и складно
Бьет в пшеничной полосе.
 
 
Точим сталь, капканы правим,
Светлый день июльский славим,
Звук утиной тетивы;
Топим взор в степном просторе,
Где на каждом косогоре
Сусликов, как татарвы.
 
 
Ой, ты, поле сусликово!
Кстати, чем не Куликово!
Тот же воздух, та же грусть,
Звон копыт, вороньи крики,
Полыней седые пики,
И куда ни глянешь – Русь.
 

«…И сказал Святогор: – А примеряю гроб…»

 
«…И сказал Святогор: – А примеряю гроб…»
Я строку перечту, а по телу озноб,
Потому как нельзя в домовину ложиться.
И хрустит-рассыхается старый диван,
И буран среди ночи – соседский Полкан —
То в стекло, то завоет в трубе. И не спится.
 
 
Я представлю в доспехах того мужика:
Богатырь! а какого свалял дурака —
Печенеги вокруг да монголо-татары.
Вот нагрянут теперь саранча саранчой…
А Илья с кладенцом, словно дьяк со свечой,
Рубит меч домовину – коварны удары…
 
 
Нарубался, и понял, и сел на ветру.
Я к нему подойду, пот со лба оботру,
И воды поднесу – благо, рядом протока;
И касаюсь меча, как святого огня,
И репьи выбираю из гривы коня.
А над гробом кружит и стрекочет сорока.
 
 
– Не горюй, – говорю. И еще говорю.
И с пригорка во Дикое Поле смотрю:
Не пылит ли дорога… (Вещунья-сорока).
Не пылит. Только стрепет раскинул крыло,
Да снегами буран осыпает стекло,
Да Илья всё молчит и вздыхает глубоко…
 

Чердак

 
Бич, хомут, седло, ошейник,
Штык немецкий, медный грош,
И Бердана ствол ружейный,
Ржавый, но еще хорош…
 
 
Среди той чердачной были
От зари и до зари
На постое жили-были
Витязи-богатыри.
 
 
Я им по два раза на день
Сказки русские читал,
И точил то меч, то складень,
То доспехи им латал.
 
 
Мы на матицу садились,
Запивали хлеб водой,
И всё время бились, бились
То с Кощеем, то с ордой…
 
 
А теперь не та картина.
Вроде, та же, но не та!
Ленты пыли, паутина,
Ни ствола, ни хомута.
 
 
Ни седла и ни седелки,
Ни копья и ни гроша,
Только я на сером волке,
Да при мне моя душа.
 

«В детстве пророк, а потом обалдуй…»

 
В детстве пророк, а потом обалдуй,
Словно крапива, я рос на подворье,
Оспой болел ветряною и корью…
– Не заколдуешь – колдуй, не колдуй…
 
 
Так я шептал, угорая в бреду,
Черной холстиной от солнца укрытый.
Выжил и вышел, пошел и бреду,
Оспою меченый, битою битый.
 
 
Выжил и вышел, а солнце – в упор,
Чтоб не ослеп, чтобы видел любое —
В небе ли синем, в бездонном забое,
Или в душе, где под жаркий мотор
 
 
Боли насыпано, словно опилок,
Налито крови горячей густой…
Что мне для счастья?
Патрон золотой,
Тихую пристань и пулю в затылок,
 
 
Чтобы не бить понапрасну сапог,
Чтобы великой печали не видеть,
Чтоб никого не успел я обидеть,
Чтобы предать никого я не смог.
 

Далекое

 
Ах, июль…
Золоченые стежки!..
Неба, солнца и воздуха смесь…
Мы подроем на поле картошки,
Будем печь их в жестянке и есть.
 
 
Ни упрека не будет, ни вздоха.
Подрывать – это не воровать!
До чего же прекрасна эпоха,
Если эту эпоху не знать.
 
 
Вот сидим мы, сопливые люди,
У ночного степного костра,
И луна в оловянной полуде
И строга, и чиста, и мудра
 
 
Озирает нас пристальным оком,
Брызжет синей росой по меже…
И рождается мысль о высоком,
О сакральном почти.
О душе.
 

«Восходит солнце, на бугре садится…»

 
Восходит солнце, на бугре садится,
Откидывает жаркую полу,
И золотым лучом, как тонкой спицей,
Проводит по оконному стеклу.
 
 
И в тот же миг окно течет росою,
И мне уже не спится. Не до сна!
Я половицу щупаю босою
Ногой и половица холодна.
 
 
Крыльцо дымится утреннею влагой,
Озноб, входя неслышно под ребро,
И дрожью, и веселою отвагой
Переполняет детское нутро.
 
 
А дом уже живет, шумит и дышит.
Коня в оглобли пятят, ехать чтоб,
И, встряхивая шаль, на влажной крыше
Урчит сизарь, и раздувает зоб.
 
 
Летит солома, взрытая щенками,
Отец седелку на коня кладет,
И кто-то осторожными руками
Меня берет и через жизнь ведет.
 

Хлеб

 
Мы за хлебом занимали очередь с вечера,
Всё старухи да мы, дети малые.
Я узнал тогда, что звезды не вечные,
И еще узнал – какие зори алые.
Я прошел насквозь те ночи холодные,
Где луга в росе – гигантские простыни.
Если б не были в те дни мы голодные,
Эти ночи были просто бы проспаны.
 
 
У старух такие личики сморщенные.
Разговоры полушепотом, жуткие.
Как метались они в криках «смена очереди!»,
Обучали нас выносливости сутками.
Угощали нас квашеной пахтою,
Обижались, что пахту не брали мы…
 
 
А мы окурки смолили украдкою,
Мы в пристенок играли медалями!
Не камнями дрались – кулаками мы,
В ранки сыпали глину целебную…
 
 
И росли пацанами нормальными,
И влюблялись в Россию бесхлебную.
 

Школьное

 
…И чика была несчитова,
И мамка нашла самосад…
Но было яйцо двухжелтково,
Что редко случается, брат!
 
 
Одно! А сходило за пару.
Желтки словно солнца рыжи!
Двойная глазунья на шару.
Ты скажешь – смешно.
Не скажи.
 
 
Я с этой несушкой хохлатой
Был дружен и духом, и сном,
Ее персонально за хатой
Кормил я отборным зерном.
 
 
Порол меня батя толково
За всё – за зерно, за табак…
Но через одно – двухжелтково! —
Как высшего промысла знак
 
 
На долю, что снова и снова
По жизни в любой стороне
Не то, чтобы там несчитово,
Но всё будет мне двухжелтково,
И даже порою втройне.
 

Каникулы

 
Волшебник дед Мороз из сосен делал елки,
Которые потом ломали мы на палки…
 

 
…И пахли мои варежки и пальцы
Сосной и мандаринной кожурой…
Каникулы! Мороз!..
Сестренке – пяльцы
И мулине. А я, хоть волком вой.
 
 
Спасали книжки. Половцы и витязь,
Сражение Руслана с головой…
Висело небо синее, как ситец,
И солнце отдавало синевой.
 
 
Гуляния пронизан мелким зудом,
Я оттепели ждал, но север лют!
А скоро и рождественские будут,
А после них крещенские придут…
 
 
И, как личинка, прогрызая кокон,
Зачитанными книжками шурша,
Я на простор смотрел сквозь стекла окон,
В оттаявшую дырочку дыша.
 

Карпеновка

 
Рябина? Да!
Но мне милей калина,
И я, свое итожа бытие,
Опять шепчу: «Мне целый мир чужбина,
Степной Алтай – отечество мое!»
 

 
Октябрьская калина! Кадки… бочки…
Красным красно! Не кисти – красота!
Сестра цепляет ягоды на мочки,
Мол, как?.. Вооброжуля еще та!
Мы рвем калину. Запасаем в зиму.
Гогочут гуси дикие. Ведром
Сестра грохочет.
Мне дают корзину.
Кровавых ягод наберу с бугром
И в бочку ссыплю. И еще, и снова.
И чтобы ни соринки, так сказать,
Чтоб всё ладом, чтоб по-мужски, толково…
А ягода такая – в рот не взять!
 
 
Но в декабре, когда всё проморозит,
И до костей протянет сиверком,
Добудет мама чугунок и спросит:
– Ну, что, сынок, напарим? С сахарком…
 
 
Напарим, мама…
Годы пролетели.
По-новому живет моя страна.
Вы знаете калину?.. нет?.. не ели?..
Советую. Целебная она.
 

Конь

 
…И рухнул ты,
На розовом снегу
Задрав копыта и откинув морду,
И я уже до смерти не смогу
Забыть твою монгольскую породу.
Какая стать!
Каких степных кровей!
Набраться ты успел роскошной силы
В каких краях?
Тебе – что суховей,
Что – снеговей, что – холода Сибири…
Прекрасен ход…
Крошится тяжкий наст…
Рвут цепи кобели, срывая клети…
Такое завораживает нас
Однажды в детстве и до самой смерти
Удерживает будто на вожже,
Затем, чтобы храня осколки боли,
Ты помнил тот рассвет и на меже
Лежащего коня в январском поле,
Отброшенную в сторону дугу,
Подков мерцанье синее стальное
И мертвый колокольчик на снегу,
И на сто верст дыханье ледяное…
 

«Ощущая, что детство уходит навек…»

 
Ощущая, что детство уходит навек,
Понимая, что старость черна и беззуба,
Я за ласточкой в небо поднялся из сруба,
И увидел простор, и рискнул на побег.
 
 
Помню – ночь серебром заливала просторы,
И немые курганы татарской ордой
Залегли у костров, отраженных водой,
И смотрели на запад, и прятали взоры.
 
 
Только мне удалось подсмотреть в их глазах
Тягу к долгим кочевьям и жажду погони…
О, веселая жизнь на скрипучих возах!
Здесь рифмуется то, что мне нравится.
Кони!
 
 
Но мне рифма еще неизвестна на вкус.
Я кружусь в разноцветном кочевничьем стане,
И слова, что рождаются в створе гортани,
Зелены, зелены.
И змеиный укус
 
 
Той, жестокой, которая Музой зовется,
Поджидает меня где-то там, за холмом,
Но еще я об этом – ни духом, ни сном,
Только сердце замрет и тревожно забьется.
 

Не спи, пацан

Самому себе

 

 
Как весело с утра колесам
По холодку, по звонким росам
Скрипеть, постукивать, юзить!
 
 
…Всё это там, в краю далеком,
В таком высоком синеоком,
Что даже не вообразить…
 
 
Степям длинноты не помеха.
Как ни шуми – не слышно эха,
Но глазу видно то и то:
Высокий беркут, даль сайгачья,
Сурка – в нору – движенье рачье
При виде пугала в пальто.
 
 
Возница же, ногой качая,
Сурка (бы как) не замечая,
Под ляжку подоткнув вожжу,
Вдыхая пот гнедой лошадки —
Солено-терпко-душно-сладкий —
На гривы смотрит, на межу,
 
 
На то, как, зерна наливая,
Овсы, метелками кивая,
Желтеют кверху. Срок всему!
Всему, всему… коню, колесам,
Суркам, горохам и овёсам,
И лишь вознице одному
 
 
Пока не срок.
Ему до срока
Такая долгая морока!
Такие дни и столько дней!
И мрак, и хмарь, и злые ветры,
И плюс такие километры,
Где новый прежнего длинней.
 
 
И эта степь. Она докуда?
О, эти травы-ковыли!
Из всех чудес чуднее чуда
Придумать боги не могли:
Хлеба, холмы, сурки, бурьян…
Не спи, пацан! Смотри, пацан…
 

«За илбаном бугром, за калиной кустом…»

 
За илбаном бугром, за калиной кустом,
Где таймень хлещет воду багровым хвостом,
На широком лугу, собираясь в отлет,
Журавли предотлетный вели хоровод.
 
 
Я в стогу не доспал, я с трех метров смотрю,
Как высокие топчут ногами зарю,
И кружатся, и стонут, и трутся пером —
Будто казнь через час и придут с топором.
 
 
Через час, через миг… Вот прольется Восток,
И плеснет через край и на птиц, и на стог,
И вожак закричит, и расправит крыло,
И очнется земля, и заплачет село;
 
 
И белесые, словно во мгле паруса,
Крылья птиц пронесут надо мной голоса,
И косой треугольник, широк и крылат,
Тот вожак поведет от зари на закат.
 
 
И мне больше не спать в этом рыжем стогу,
Потому что поверю тому вожаку,
Потому что весною, средь майского дня,
На базаре цыганка, жалея меня,
 
 
Всё молчала, крутила на пальце кольцо,
Долго-долго смотрела в ладонь и в лицо,
И сказала: «Под осень уйдешь из села…»
И за черное слово монет не взяла.