Паштет из соловьиных язычков

Марк вспомнил, что тогда счет дней потерял для него смысл, что войско стало ему ненужным. Он не знал, где находится и что делает, и как теперь дальше жить, а главное – зачем? Он даже не смотрел на парфянского всадника, носившегося перед римским строем. На острие копья, зажатого в руке конника, торчала голова Публия, и рот врага извергал колкие и обидные непристойности.

В этой завесе ему помнились лишь последующие атаки катафрактариев на само каре. И здесь он видел все четко. Его ярость не знала границ. Он пробуждался, включался в жизнь и командовал, с удовольствием глядя на то, как мощные клинья катафрактариев, рассыпаясь, ломаются о строй римских легионеров; как гибнут ненавистные, закованные в латы конники, а дисциплинированное каре ползет дальше, топча ногами тела тех, кто совсем недавно наслаждался гибелью его сына; как катафрактарии отъезжают от каре в сторону, осознав, что с римской пехотой им не совладать; и как лучники легкой парфянской кавалерии снова начинают посылать тысячи стрел в сторону несломленного, но обезвоженного и усталого римского войска…

Марк встряхнул головой.

– Прямо рок какой-то! – продолжал говорить Публий. – Сколько себя помню, всегда заканчивал очередную жизнь потерей башки. То ядром в бою оторвет, то отрубят в плену!

– Действительно, наследственность, – утверждающе сказал Марк.

– Конечно! – поддержал Публий с горячностью. – Хотя, если разобраться, что тебе, что мне – головы отре́зали уже у трупов. Тогда, при Каррах, я был убит мечом. Впрочем, как и ты.

– Говорят, что мне залили в глотку расплавленное золото, – сказал, усмехаясь, Красс. – Об этом рассказал твой старший брат Марк.

– Понятное дело! – кивнул головой Публий. – Ты же мастерски обчистил иудейский Храм. Вот евреи и придумали эту сказку. А что с них возьмешь? Вся древняя история мира – еврейские сказки, украденные или подобранные у других народов. А вот постоянные потери головы сильно меня беспокоят. Ты периодически рубишь нам головы. Но это наказание, утвержденное богами за твою алчность. А там, внизу? Хоть бы раз меня застрелили, зарезали, утопили, да пусть бы взорвали, наконец! Нет. Голову вжик, и амбец военной карьере! Не понимаю!

Марк вдруг опять оказался в плену своей памяти. Это происходило всегда спонтанно и никак не зависело от его желания. В глазах его снова потемнело, а в небе возникли огненные титры:

БОГОВУ – БОГОВО,

КРАССУ – ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ

Трагедия

Вот и сейчас он, поддавшись воспоминаниям, мысленно возник вдруг в приделе Иерусалимского Храма. За спиной у него слышалось хоровое дыхание квестора Гая Кассия Лонгина, трибуна Петрония и четырех легионеров, а прямо перед ним стоял и блестел поросячьими глазками махрово-бородатый хранитель храмовой сокровищницы Элеазар.

Последний был иудейским священником, исполнявшим далеко не малую роль в иерусалимском Храме, и потому, понимая всю опасность своего нынешнего положения, он лучился приветственной энергией не хуже сальной ночной лампы. Первосвященник находился в отъезде, и теперь сохранность казны Храма зависела только от толстяка Элеазара, что доставляло последнему массу хлопот, но никак не интересовало прибывших.

Красс знал, что за его спиной кроме Кассия и Петрония с четырьмя легионерами имеется еще целая когорта пехоты у стен Храма, и потому чувствовал себя более чем уверенно.

– Мне лестно видеть тебя, – лебезящим голосом сказал священник. – С чем пришел ты к нам, наместник Сирии?

– Я прибыл с важной новостью, – произнес Марк, внимательно разглядывая голые стены залы. – Грядет война с парфянами. Рим хорошо подготовился к ней, и парфянам придется несладко.

– О, ты хочешь благословения? – услужливым голосом воскликнул Элеазар – Ты его получишь! Мы будем молиться в Храме за успех римского войска. И не один день!

– Спасибо за это, – улыбнулся Красс. – Я верю, что молитвы вашему богу принесут моей армии победу. Но этого мало, ибо легионеры питаются молитвами только тогда, когда нечем закусить вино. А для поддержания мышц в силе необходима еда. Вот за этим я и пришел. Ваш бог должен пожертвовать моему войску некоторую толику денег для покупки продовольствия.

– Но бог ничего и никому не жертвует! – вскричал Элеазар. – Жертвуют ему!

– Не кричи так, – сказал Красс, демонстративно прочищая пальцем правое ухо. – Если сюда придут парфяне, твой бог лишится всего, так как эти варвары моментально разорят ваш хваленый Храм. Для того чтобы они не пришли, надо отдать мне часть серебра и золота, хранящегося в Храме. Твоему богу выходит прямая выгода. Он жертвует некоторую толику своего богатства римскому войску, и не остается внакладе, потому что паства уцелеет (ее не перережут и не продадут в рабство). Эта самая паства быстро восполнит потраченные на войну средства.

– Но ты же наместник всей Сирии! – возопил Элеазар. – Неужели налоги, собранные с такой громадной территории, не накормят римское войско?!

– Почтенный, ты не понимаешь, насколько дорого стало воевать, – ответил Марк, картинно прочищая пальцем теперь уже левое ухо. – Во что только овес для конницы обходится!

– У тебя же нет конницы! – священник явно разбирался в военном деле. – Легионной кавалерии всего две-три тысячи. Какой овес? Травы хватит!

– Еще тысячу под командой моего сына Публия прислал Юлий Цезарь. Плюс эдесский царь Абгар обещал пригнать пять тысяч. Это уже много. Как без помощи твоего бога прокормить такую прорву людей и лошадей?

– Но ты же далеко не бедный человек!

– Не путай альтруизм с богатством. С какой стати мне тратить свои деньги для защиты вашего народа? Твой бог тоже не беден. Вот пусть и раскошеливается. Выходит, деньги получать ему нравится, а спасать свой народ – нет? Такого не бывает. Если тебе за что-то платят, будь добр исполнить положенную работу. А бог или человек – разницы никакой. Всякая работа должна оплачиваться. Вот пусть твой бог и оплачивает труды римского войска!

Элеазар, собираясь с мыслями, несколько раз открыл и закрыл рот.

– Не верь этому эдесскому проходимцу Абгару! – наконец сказал священник, уводя разговор немного в сторону. – Он наверняка уже предал тебя и отправил гонцов к сурене Михрану. Кавалерии ты от него не дождешься. Поэтому и денег на ее содержание не понадобится!

– Ты слишком погряз в мирских заботах, – сказал Красс, внимательно разглядывая дверь, ведущую в глубину Храма. – Не годится жрецу заниматься вопросами, связанными с военным делом и союзническими отношениями. Ибо всем людям на свете известно: если жрец занялся политикой – бог моментально осиротеет, и вследствии этого факта обязательно обеднеет!

– Но ведь Гней Помпей, побывавший здесь за несколько лет до тебя, не осмелился притронуться к жертвенным талантам! – с пафосом воскликнул Элеазар. – Ему тоже нужны были средства для армии, но он не стал кощунствовать!

Красс, не отрывая глаз от двери, ответил:

– Мне безразлично, что делал Помпей, а чего не делал. Или не смог сделать. У него теперь в управлении есть своя провинция, у меня – своя. И сейчас я з совершаю то, что нужно Риму.

Элеазар ничего на это не ответил, так как встревоженно наблюдал за глазами Красса. А глаза наместника Сирии остановились в одной точке и никуда больше не двигались. Точкой этой являлась массивная перекладина над дверью, ведущей во внутренние покои Храма.

Перекладина была дубовой, длинной и широкой. Толщина ее как бы говорила сама за себя: «А я не просто такая толстая, я толстая с определенной целью!»

Марк, резко обернувшись назад, бросил взгляд на входную дверь, над которой тоже была перекладина, но обычная, не вызывающая никакого интереса, поскольку пропорционально соответствовала всем канонам архитектурного искусства.

Кассий с Петронием последовали примеру своего начальника и также посмотрели на входную дверь. И если Петроний сделал это с непониманием, Кассий моментально оценил разницу в толщине перекрытий, и губы его тронула легкая усмешка.

Элеазар, глубоко вздохнув, сказал:

– Римляне никогда не грабили храмов чужих богов.

Марк вернулся взглядом к священнику и заявил:

– Римляне никогда и никого не грабят. Они берут, что им положено.

Посмотрев внимательно на толстую перекладину, он продолжил:

– О каком грабеже ты говоришь? Никто не собирается грабить ваш Храм. Речь идет о помощи римскому войску. Мы защитим иудейский народ от варваров, а вы кратковременно пожертвуете для этого малую часть своего богатства.

– Что значит «кратковременно»?

– Все очень просто. Мы победим парфян, твой народ обрадуется и пожертвует вашему богу за спасение некоторое количество ценностей, которое с лихвой возместит затраченные для победы средства. Таким образом, потеря средств станет кратковременной и возместимой.

На протяжении этой речи взгляд Красса не отрывался от толстой перекладины. Кассий Лонгин смотрел в ту же точку, хитро сощурив глаза. Петроний глядел себе под ноги и потому никак Элеазара не интересовал, впрочем, как и четверо легионеров, со скучным видом подпиравших стены залы.

И здесь священника вдруг посетила мысль, которую он тут же принял за божье откровение, ибо не было больше на свете мысли, дающей столь простое решение возникшей проблемы.

Держа в себе эту мысль как трепетную канарейку в руках, Элеазар спросил:

– Наместник, мы можем поговорить наедине?

– Нет, – ответил Марк, – у меня нет секретов от своих воинов.

– Ты боишься остаться вдвоем с хилым старцем? – удивился Элеазар.

– Это ты хилый?! – воскликнул Красс, круглыми веселыми глазами обводя жирную тушу Элеазара.

Священник ничего на это не ответил, но почему-то покраснел.

Марк, презрительно усмехнувшись, обернулся к Лонгину и сказал:

– Подожди меня за дверью. Вместе с остальными.

Кассий молча вышел, и за ним тут же последовали Петроний с легионерами.

– Ну?! – требовательно обратился к Элеазару Красс. – Что за тайны у тебя от моих воинов, хилый старец весом в четыре, минимум, таланта?

Элеазар, понизив голос, спросил:

– Мы сможем договориться?

– Предлагай! – весело ответил Марк.

– Ты великий воин и наш народ ценит это. Но, кроме того – ты человек дела, и наш народ ценит это еще больше. Перекладина над дверью скрывает золотую штангу весом в триста мин!

Марк удивленно задрал вверх брови.

– Да-да! – возбужденно всхлипнул Элеазар. – Штанга – пожертвование от… не имеет значения от кого! Мы отдадим ее тебе. Это золото сможет обеспечить твою армию не только продовольствием. А взамен ты поклянешься не трогать наш Храм!

Красс, встряхнув головой, заявил:

– Вот это дело! Согласен.

– Сейчас мы письменно составим нужный договор, – сказал Элеазар, суетливо взмахнув руками.

– Еще чего?! – возмутился Марк. – Ты мне предлагаешь взятку и требуешь оформить ее документально? Нашел дурака!

Через полчаса разногласия были устранены. Никаких текстов писать не пришлось, зато Красс с пафосом поклялся перед своими солдатами, Кассием, Петронием и Элеазаром, что не причинит Храму разрушений, опустошений и прочих бедствий.

Легионеры под руководством Элеазара мечами взломали доски перекладины и извлекли из стены золотую штангу. Нести ее пришлось не только солдатам, но и Кассию с Петронием – настолько она была тяжела.

Красс, следуя за ними, слушал пыхтение воинов и улыбался. Когда штангу вынесли за пределы Храма и поставили одним концом на землю, Марк спросил у Петрония:

– Твои солдаты захватили с собой повозки с волами?

– Да! – кратко ответил трибун, вытирая рукой пот со лба.

– Пусть приступают.

Красс, посмотрев на Кассия, добавил:

– А ты учитывай количество, раз являешься квестором. А то не финансами занимаешься, а советы мне раздаешь, как управлять легионами. Армией я и сам займусь…

Оба офицера кивнули головами в знак согласия, и побежали в сторону когорты, застывшей в четком строю у стены.

– Одну из повозок сюда пришлите! – крикнул им Красс вдогонку.

Через два часа Элеазар, валяясь в пыли у ворот Храма, рвал на себе одежду и бороду, крича следующие слова:

– Да будь ты проклят, наместник Сирии! Да будь прокляты твои обещания! Вывез шестьсот талантов золота! Девятьсот талантов серебра! Все, что собрано за многие годы и сохранено непосильным старанием! А штанга-то, штанга! За что штангу получил?! И кому все досталось? Римскому пожарнику-крохобору! И это деловой человек?! Тьфу!

Вечером о валявшемся в пыли Элеазаре Крассу доложил Кассий. Марк, с удовольствием разглядывавший в этот момент золотую штангу, заметил весело:

– Пусть валяется. Похудеет – ему же легче будет обряды справлять. А то разъелся на службе своему богу…

Марк вернулся к действительности. Никаких титров в небе уже не было и, похоже, Публий их вообще не заметил. Видимо, они существовали только в голове его отца.

– Так и получается, – сказал Публий, – что раз нам всем в первый раз отчикали головы, то теперь этот порядок будет продолжаться вечно.

– А как же быть с твоим старшим братом? – спросил Красс. – Он говорит, что в бою не погибал, а умер в мирное время.

– Знаешь, отчего он умер в первый раз? – рассмеялся Публий. – Будучи наместником Цизальпинской Галлии, он проводил инспекцию склада, в котором было сложено трофейное галльское оружие. Одна из полок не выдержала и рухнула под грузом железа на Марка-младшего. Длинный галльский меч оттяпал голову моему старшему братцу в одну секунду. Это случилось через несколько лет после нашей с тобой гибели. Так что наследственность и в этом случае сработала.

– И все из-за меня! – Красс-старший печально смотрел на сына. – Боги наказывают за жадность.

– Возможно, – согласился с ним Публий. – Но все-таки мне кажется, во всем этом балагане с постоянной рубкой голов что-то не так. Вещи, которыми ты занимался в свое время, в современном мире совершенно естественны. И называются бизнесом. Кстати – в древности они были естественны не меньше. И если кто-то богат более других, значит он просто умнее и предприимчивей. За что же тогда его наказывать? Даже ростовщичество – абсолютно обыденное дело. Вон, сейчас все банки этим занимаются. Но, насколько я помню, ты, отец, не ссужал деньгами под проценты друзей и знакомых…

– Да, – кивнул головой Красс-старший. – Я никогда не брал проценты с друзей.

– Зато ты впоследствии забирал у них большую часть имущества, – раздался вдруг голос с края площадки.

Марк с Публием повернули головы и увидели рослого красивого человека, появившегося на кромке обрыва. Это был старший сын Красса, которого звали Марком-младшим. Если Марк-старший и Публий были похожи как отец и сын, то черты Марка-младшего ничего общего с чертами рода Лициниев не имели. В груди Марка-старшего зашевелилась обычная в таких случаях ревность, но здравый рассудок привычно отмел необоснованные подозрения и объяснил непохожесть Марка-младшего наследственными признаками, полученными от матери Тертуллы, с которой Красс-старший прожил в согласии тридцать семь лет.

– Здравствуй, сынок! – приветливо воскликнул отец.

– Привет, папа, – откликнулся Марк-младший, подходя ближе. – Здравствуй, братец.

– Салют! – не вставая с колоды, помахал рукой Публий. – Ну и как ты умер в этот раз?

– Как обычно, – пренебрежительно взмахнул рукой Марк-младший, останавливаясь напротив отца. – Я был владельцем крупной фирмы по производству локомотивов для железных дорог. На одном из своих заводов я решил провести инспекцию и зашел с этой целью в склад, где хранились тяжелые колесные пары. Представьте себе – один из штабелей вдруг развалился, и колесные пары покатились! Я оказался на пути этого смертоносного потока. Меня смяло в мгновение! Множество колесных пар прокатилось по моему бренному телу, ломая все кости, а одна из них аккуратно чикнула по шее, отделив голову от туловища. Обычная смерть. Для меня. За один раз до этого случая моя голова была оттяпана бронированным листом железа на одной из корабельных верфей, принадлежавших опять-таки мне. И случилось это во время очередной инспекции складов. Прямо рок какой-то!

– А что такое железная дорога? – поинтересовался Красс-старший. – Зачем дорогу делать железной? Вам что, металл девать некуда?

– А-а-а, не парься! – воскликнули сыновья хором.

– Так вот, по поводу займов, – продолжил Марк-младший, внимательно разглядывая секиру, зажатую в руке отца. – Ты действительно никогда не ссужал деньгами друзей под проценты. Но всегда предлагал им хорошенько подумать, и происходило это следующим образом: «Тебе нужно пять тысяч сестерциев на три месяца? Пожалуйста! Но ты прежде подумай. Почему пять? Могу дать пятьдесят. Могу и сто. Ах, хватит и пяти? Ну, хорошо, но почему на три месяца? Может, на год? Или на два года? Подумай. Ведь я тебя не тороплю. Вдруг отдать не сможешь. У тебя вилла в Лукании? Урожай будет хорош. Ты его продашь и расплатишься? А если дождь зальет поля? Ах, у тебя есть еще вилла в Испании? Ну, тогда смотри сам. Но еще раз подумай. Главное – отдать деньги в срок, указанный тобой. Пиши расписку. Написал? Вот и ладненько». А через три месяца происходил следующий разговор: «Не можешь отдать долг завтра? Засуха уничтожила урожай в Лукании, а виллу в Испании спалили восставшие рабы? Ой-ой-ой, как печально! Сочувствую твоему горю. Но я же предлагал тебе подумать! Можно было отдать долг через два года. Ты не захотел. Что ж, придется обратиться в суд. Не подумай, что я на тебя обиделся. Нет-нет, ничего личного. Но деньги есть деньги. Прощай». И здесь вступают в действие подкупленные эдилы, и даже сенат. Обе виллы отбираются и продаются за бесценок, долг погашается, а бывший владелец недвижимости остается без штанов. А кто, спрашивается, покупает эти виллы? Конечно же, наш дорогой отец! Через подставных публиканов. Вот тебе и займы без процентов!

– Не вижу в этой схеме никакой подлости, – сказал Красс-старший. – Я ведь всегда предлагал подумать и никого не ограничивал во времени. А дураки на то и дураки, чтобы приносить выгоду умным людям. Многие меня обвиняли в жадности. Вранье! Я не был жаден. Вспомните, когда я находился в Риме, каждый вечер у нас устраивались встречи с философами, артистами, умными греками, прибывшими с новыми идеями в Вечный Город. У меня всегда был накрыт стол для таких людей. Да, мои гости не ели паштет из соловьиных язычков и не блевали, наполнив доверху желудок, чтобы после этого сожрать еще одну порцию деликатесов, как это происходило у Лукулла! Но никто не голодал. И вина было вдоволь, вот только много его не пили, потому что было некогда. Все присутствующие собирались у меня для того, чтобы наполнить вечер новыми мыслями, чтобы поспорить о существующем порядке вещей и об искусстве. А, согласитесь, таким людям вино не нужно! Вы должны это помнить! Я не запрещал вам присутствовать на этих ужинах. Вы же были мальчиками, внимавшими устам ученых людей, и потому стали такими умными. А ты, Публий, вообще учился у Цицерона ораторскому искусству! А он был мне врагом. Еще каким вражиной! Но я не препятствовал тебе, понимая, что этот словоблуд действительно гениален! А сколько денег я ему заплатил за твое обучение, знаешь?

– Не трогай память Цицерона! – воскликнул Публий.

– Нет-нет, сынок, – тут же ответил Красс, перекладывая секиру из одной руки в другую. – Это я так, к слову…

Он замер, закрыв глаза, и хоровод воспоминаний вновь ворвался в его голову, а в небе засверкала новая огненная вывеска:

КРАСС И ЦИЦЕРОН

Миниатюра

Марк увидел себя в Сенате. Он слушал, как Цицерон, произнося речь по какому-то поводу, ругал Красса, на чем свет стоит, порицая его во всех совершенных им поступках. Ему вспомнилась речь, произнесенная Цицероном не далее как вчера. Так вот вчера Цицерон разливался соловьем, хваля Красса за все его прежние деяния.

Удивившись такой странности в поведении Цицерона, Красс после окончания заседания остановил последнего на выходе из здания и сказал ему:

– Что-то не пойму я твоей логики. Сегодня ты меня ругал. А вчера превозносил как майскую розу, подаренную весталке. И все за одни и те же поступки.

На что Цицерон спокойно ответил:

– Вчера я просто-напросто упражнялся в искусстве говорить о низких предметах.

Красс вынужден был умыться и отстать от оратора. Но через некоторое время он опять получил сполна. Как-то раз в частной беседе на портике Марк заявил перед собравшимися, что никто из его рода не прожил более шестидесяти лет.

Цицерон присутствовал при этом разговоре и через несколько месяцев не преминул напомнить о нем Крассу, намекая, что шестидесятилетие уже подкрадывается к нему, и в связи с этим Марку пора собираться в гости к Плутону, чему весь Сенат будет несказанно рад.

– Я такого не говорил, – принялся отпираться Красс. – С какой стати я бы это сказал?

Цицерон со злорадством в голосе ответил:

– Ты знал, что римляне будут рады такой вести и потому хотел им угодить!

Ну как можно было не считать врагом такого противного человека?! Но младший сын Публий души в Цицероне не чаял!

Нобилитет и всадничество вступали во взрослую жизнь подготовленными. Каждый юный римлянин, начинающий строить свою карьеру, уже многое умел. Любой подросток из знатной семьи имел понятие о составе легиона и принципах его действия. Молодые люди знали азы юриспруденции и могли занимать достаточно важные посты в магистратурах. Ну а об ораторском искусстве и говорить не приходилось!

Этому обучались с детства. Нанимались репетиторы и логопеды. Каждый знатный римлянин умел трепать языком. Но бывали ораторы, способные в искусстве словоблудия превзойти любого подготовленного системой нобиля по всем параметрам языкового мастерства. И главным из них был Цицерон.

Патриций? Нет, плебей. Но – мастер! У него брали уроки многие, и стоило это недешево. Старший Красс учился, естественно, не у него. Его учили греки, и учили неплохо. Марк Красс был хорошим оратором, и Цицерон никогда этого не отрицал.

Старший сын Красса – Марк-младший – тоже не учился у Цицерона, но когда выступил в Сенате со своей первой речью, получил от Цицерона следующую оценку:

– Достойно Красса!

Это была высшая похвала. Но не только Марку-младшему, но и Марку-старшему, хорошо владевшему словом.

А вот Публий, младший сын, стал любимцем Цицерона. Оказалось – Публий обладает яркой, полной романтики душой, и от этого обладания речь оратора только выигрывает, наливаясь мощью и красотой.

Публий стал Цицерону учеником, другом, поклонником таланта, но Красса это совсем не обрадовало. Надо же, занимаешься черт знает сколько лет уничтожением своего врага, а здесь влезает любимый сын и говорит: «Не тронь его, папа, он гений!» И что с того? Если он гений, можно всю семью хлеба лишать, втыкая палки в колеса крассовой колеснице? Ах, колесница катится так, что никакие палки ей нипочем?

А зачем вообще нужны палки? Лучше б их не было. Но они есть, и колесница все равно катится. Отойди, сынок! Ой, нет! Тебя-то она, конечно, не раздавит, но больно сделает!

Так оно и вышло. Сначала Публию было больно, когда Цицерона отправили в изгнание. А виноват в этом был Клодий. Ничтожество! Популяр! Мерзавец! А папа? А папа, естественно, официально ни при чем… Ну, а потом Цицерон вернулся, но ненадолго. Марк-младший рассказывал, что Цицерон пережил Красса-старшего на десять лет и окончил свои дни печально.

Красс представил себе мертвого врага. Отрезанная мечом голова Цицерона смотрела на Марка-старшего мутными стеклянными глазами. Изо рта торчал утыканный железными дамскими булавками неправдоподобно опухший язык. «Дочирикался! – довольно подумал Красс. – Соловей из сенатской рощи. Вот паштет из этого языка я бы съел с удовольствием!»

– Да-да, согласен с тобой, – нетерпеливо сказал Марк-младший, продолжая внимательно рассматривать секиру. – Слушай, отец, как ты думаешь, долго ли будет продолжаться эта история с рубкой голов? Каждый раз после смерти мы с братом оказываемся здесь, становимся на колени, и ты отрубаешь нам головы. Зачем? Чтобы ты мучился духовно? Ну, хорошо. Тебя наказали за жажду наживы, и это твой личный ад. Но мы-то здесь при чем? Ну-ка, дай мне подержать твое орудие.

Он протянул вперед руку и взялся за древко секиры чуть выше пальцев Красса-старшего.

Отец отпустил руку и сказал:

– Пожалуйста.

Марк-младший взял секиру в руки и взмахнул ей, пробуя баланс оружия. В воздухе раздался свист. Публий, насторожившись, поднялся на ноги.

– Мне кажется, пора изменить существующий в данной местности порядок вещей, – сказал Марк-младший, отводя секиру назад. – В жизни всегда надо что-то менять, иначе она превратится в воняющий застарелым потом махровый халат.

Странные птицы, кружившие вверху на фоне уходящего за горизонт солнца, вдруг участили движения крыльями и увеличили скорость своего полета. Публий инстинктивно напрягся. И лишь Красс-старший, ничего не понимая, спокойно смотрел на секиру в руках Марка-младшего, отведенную назад для удара.

– Нет! – вдруг крикнул Публий.

– Да! – твердо сказал Марк-младший, приводя секиру в движение.

Блестящий в лучах солнца полукруг лезвия описал в воздухе дугу и с громким хрустом вонзился в лоб Крассу-старшему. Отец двух братьев, не издав ни звука, ни стона, рухнул навзничь.

Публий, подбежав, понял, что ничего сделать уже не сможет, потому что все уже и так сделано. На каменистой площадке рядом с колодой лежал труп, из головы которого торчала застрявшая в черепе секира, а вокруг растекалась алая кровавая лужа.

– Что ты натворил?! – вскричал Публий, с ненавистью посмотрев на брата.

– Успокойся, – ответил Марк-младший.

Он сделал шаг вперед и твердой рукой вырвал секиру из головы убитого им отца.

Протянув обагренное кровью оружие Публию, он сказал:

– А теперь меня. Не имеет значения как. Хочешь, я встану на колени и положу голову на плаху?

– Подожди! – крикнул Публий, с ужасом глядя на лезвие секиры.

Его рука инстинктивно схватила древко, протянутое ему Марком. Но разум пока не мог смириться с тем, что произошло.

– Я ничего не понимаю! – воскликнул он.

– Конечно, – сказал Марк-младший. – Ты же наполовину рубака-воин, а на вторую половину – романтик, нюхатель ромашек. Где ж тебе понимать. Даже твое ораторское искусство, которому ты учился у самого Цицерона, способно работать только в двух направлениях: вперед, соратники, мы победим, и засыплем цветами наших дам! А немножко подумать шире – это не к тебе.

– Ты несносен! – крикнул Публий, кипя злобой.

– Да, – подтвердил его вывод Марк. – Поэтому возьми, да убей меня. Так мне и надо. Ну, чего же ты медлишь?

– Тут что-то не так, – сказал Публий.

Он бросил секиру, уселся на колоду и задумался. Марк, ругнувшись себе под нос, последовал его примеру. Он сел рядом с Публием и, расположившись вполоборота к брату, принялся молча смотреть на него. Это продолжалось несколько минут.

Наконец Публий спросил:

– Что ты на меня так смотришь?

– Жду, когда ты поумнеешь, – ответил Марк-младший.

– Дождался? – поинтересовался Публий.

– Не знаю, – сказал Марк.

– Рассказывай, – потребовал Публий, стараясь не смотреть на труп своего отца, лежавший поодаль от них.

– Весь этот бред придуман не нами, – начал Марк. – То, чему нас учили, те сказки, которые рассказывали нам, оказались ложью. Мы с тобой живем и живем. И никаких Плутонов в глаза не видели, равно как Аидов, Анубисов, Будд, Иегов и прочих таких же сказочных распорядителей. Самое интересное: мы рождаемся и умираем через отсечение головы, а потом появляемся здесь, на этой чертовой горе и лишь тогда понимаем, кто мы такие и зачем здесь присутствуем. В тех жизнях, которые мы проживаем внизу, нам не дано знать о прежних воплощениях. И только с появлением здесь мы обретаем тысячелетнюю память и умещаем в нее все наши прошлые приключения. Так?

– Выходит так, – согласился Публий, опустив голову.

– И что из этого следует? – продолжил Марк. – А черт его знает, что из этого следует! Вариантов – куча! Итак, начнем. За все свои жизни, прожитые после первой смерти, кем только я не успел побывать! Национальностей не перечесть. А религии? То же самое. Я был язычником, христианином, мусульманином, буддистом, синтоистом и, даже страшно подумать – атеистом! И я уверен – ты тоже перепробовал все.

– Угу, – согласился с ним Публий. – Атеистом даже три раза. По большому счету – все военные в душе немного атеисты.

– Вот-вот, – кивнул головой Марк. – И мы после смерти всегда оказывались здесь. Чистенькие такие, умытые и все помним. Добренький наш папочка, источая слезу из оловянных от какого-то одурения глаз, расспрашивал нас о последней жизни, потом ставил раком перед колодой и оттяпывал нам головы секирой. И мы снова рождались где-нибудь. Ты, например, в Аравии, а я в Канаде. Потом росли, жили – не тужили, затем смерть, и опять мы здесь! И во все этом разнообразии существует только один постоянный фактор – наш папочка с секирой. А где рай и ад? Где, наконец, нирвана?! Кстати, в одной из своих жизней (как раз тогда, когда я был буддистом-хинаянщиком) мне удалось достичь нирваны. Вышел я в эту гребаную нирвану, ощутил полный покой, обрадовался было, и оказался где, как ты думаешь? Здесь!

Марк обвел рукой площадку.

– Меня тоже все это преследует, – согласился Публий. – Но мне казалось, что это наказание за наши грехи.

– Стоять! – рявкнул Марк. – Вот оно, понятие – грехи! Да, каждый человек грешен. В любой религии человек грешен. Ибо если человек сможет соблюдать все заповеди священников, станет не человеком, а ботвой. И только тогда эта ботва приблизится к богу, ибо станет похожей на него? Чушь собачья! Ни один из богов ботвой никогда не был, потому что бог всегда силен и создает людей по каким-то образам и подобиям. А ботва? Какой бог похож на ботву? Ответ и так ясен.

– И что следует из этого? – спросил Публий.

– Черт знает, что из этого следует, – вздохнул Марк. – Но мне почему-то кажется, что гвоздем, удерживающим на месте этот порядок вещей, является наш отец. Мы с тобой никогда не пересекались в прошлых жизнях. А здесь – пожалуйста. Появляемся в один час. И умираем в один час. И там и здесь. Может, наказание придумано ему? А мы тогда при чем?

– Если ты был христианином, мусульманином или иудаистом, должен помнить, – сказал Публий. – Наказание за грехи распространяется на потомков. Там даже степени есть. До седьмого колена, до двенадцатого потомка…

– Я это помню, – холодно сообщил Марк. – Но совершенно с этим не согласен. Поэтому и дал ему по черепу секирой. Может, этот шаг освободит его от круга, в котором он находится? А заодно и нас. Кстати, я неточно выразился. Это мы находимся в круге. А он завис в прямолинейном пространстве.

– Но это же грех! – вскричал Публий. – Убийство, тем более отца! Нам добавят!

– Не пори чушь! – воскликнул Марк. – Какой грех? Мы находимся сейчас где? Нигде. А про грех в нигде – нигде не сказано. Потому греши – сколько хочешь и как хочешь. А кто будет добавлять? А за что? И вообще, ты хоть раз думал, как он здесь живет?