Душа и парус выплывут из дали…

Посвящается

жене и сыну, с любовью

© Василий Скрипов, 2020

ISBN 978-5-0051-1612-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Маленькое вступление

Уже за кромкой моря кливера!

Так горизонт ушедшего скрывает.

Не говори у смертного одра:

«Кончается».

Скажи, что отплывает.

О море, непроглядное вдали,

Напоминай, чтоб верили и ждали!

В круговороте смерти и земли

Душа и парус выплывут из дали.

Фернандо Пессоа

Перевод Анатолия Гелескула

Эту книгу я задумал несколько лет назад, когда жизнь казалась гладкой и бесконечной дорогой. Но обстоятельства последних лет заставили ускорить подготовку воспоминаний. А пандемия коронавируса, из-за которой мы весенние месяцы 2020 года провели в самоизоляции, помогла закончить и доработать книгу. Дома, параллельно с удаленной работой по журналу «ВЕС», писалось легко и плодотворно.

У каждого из нас в жизни встречалось немало людей, которые оставили добрый след в наших душах, поступках, судьбах. И чем старше мы становимся, тем чаще приходится прощаться с близкими и друзьями, которые уходят в мир иной. Но ведь это прощание не навсегда. Каждый ушедший приходит к нам в воспоминаниях, в минуты раздумий, в моменты печали или радости, в снах. И значит, пока мы помним их, они живы.

Детские годы на Урале, судьбы моих мамы и папы, родных и друзей. Первые учителя, так много давшие моей душе. Моя вторая родина – Павловск, где мне посчастливилось узнать таких замечательных людей, как основатель ЛВЦ-МЦР Иосиф Гейльман, преподавателей Александра Колокольцева, Мухара Саткоева и многих других. Друзья студенческих лет, некоторых из них уже нет с нами. Москва, так много в этом звуке… Город, где я сейчас живу и работаю. Коллеги по журналу Леонид Годин, Клавдия Родкина, Василий Ширков, Иван Баринов. Талантливые художники Алексей Гладков и Александр Назаров. Писатели и поэты Иван Исаев, Владимир Опойков, Алла Славина. Я назвал далеко не всех героев этого сборника…

Мне хотелось в этой книге рассказать о судьбах дорогих мне людей, воскресить их хотя бы на миг – и для себя, и для читателей. Не случайно я взял в эпиграф стихи известного португальского поэта Фернандо Пессоа. Ведь это только видимость, что парус и душа скрылись за горизонтом. От нас требуется всего лишь небольшое усилие, чтобы память воскресила их – и тогда «душа и парус выплывут из дали»…

Некоторые воспоминания публиковались ранее в разных изданиях, но были переработаны для книги. Большая часть глав написана совсем недавно.

Благодарю друзей, которые помогали словом и делом при подготовке книги: Ярослава Пичугина, Валерия Куксина, Виктора Карепова, Виктора Паленного, Марию Евсееву, Наталью Софронову, Александра Лапко, Владимира Сычева.

В фотоподборке использованы снимки из семейного архива, из запасников журнала «В едином строю», кадры, сделанные Валентином Прикащиковым, Ярославом Пичугиным, Оксаной Смидович, Юрием Поповым.

ВКУС ЧЕРЕМУХИ

…Черемуха, боже ты мой!

Откуда? С какого вокзала?

Какая нужда завязала

Твой ворох суровой тесьмой?

…Да где там, на торг городской

Тебя угораздило тоже.

О, как мы с тобою похожи

Своей несуразной тоской!..

Я грусти не знал бы весной,

А этой весной и подавно,

Когда бы не дух твой так явно,

Твой дух не витал надо мной…

Олег Чухонцев

Снова пришел май, зацвела в Москве черемуха. Как я ждал эту весну! Словно впервые в жизни…

Несмотря на суровую, затянувшуюся зиму, когда до самого начала апреля в столице лежал снег, а в ближнем Подмосковье – и того дольше, весна ворвалась такими жаркими солнечными днями, что уже в конце апреля зацвели яблони, а в первых числах мая поплыл у меня за окном аромат черемухи.

Этот горьковатый, навевающий грусть, черемуховый дух мне особенно дорог. С раннего детства он сопровождал меня каждую весну. У деревянного дома с голубыми ставнями (совсем как у Есенина), в котором мы жили в уральском городке, росли яблони и раскидистая черемуха. Можно представить, какие ароматы благоухали у нас в мае…

За избой и вокруг нее лежал большой огород, на котором росло все, что может рожать уральская земля, начиная с овощей, зелени и кончая садовой земляникой и малиной. Но у черемухи была своя, особая роль.

Под яблонями и черемухой было особенно уютное пространство, усыпанное белыми лепестками как снегом, где можно было удобно устроиться на чурбаке, и с открытой книгой унестись за тридевять земель, представляя себя в штормовом море с детьми капитана Гранта или в дебрях Африки с бесстрашным Сорви-головой…

В детстве не особо обращаешь внимание на запахи, но если этот дух впитался в подсознание и память, то с возрастом каждый раз, когда встречаешь знакомый аромат, он приносит с собой дорогие сердцу воспоминания. И как бы тоненькая ниточка протягивается между тобой и родительским домом, как в стихах Олега Чухонцева:

Этот дом для меня, этот двор, этот сад-огород

как Эгейское море, наверно, и Крит для Гомера:

колыбель и очаг, и судьба, и последний оплот,

переплывшая в шторм на обглоданных веслах триера…

***

Когда черемуха роняла свой цвет, на ее кисточках появлялись зеленые комочки. Летом они наливались соком и силой, набирали густую черноту, и не было тогда вкуснее этих терпких ягод, от которых губы и зубы окрашивались в сизый цвет. Много их съесть было трудно, но в малых дозах они были невероятно вкусны.

Первой из всех ягод у нас поспевала черемуха, поэтому мама летом часто пекла пироги с черным лакомством. Ягоды черемухи вместе с косточками пропускала через мясорубку, а из получившегося фарша, смешанного с сахаром, делала потрясающе вкусные маленькие пирожки. Нет, чаще это были открытые большие пироги, где на слое теста лежал толстый черненький пласт, посыпанный сахарной пудрой. Вкус пирога с черемухой был с сюрпризом – на зубах скрипели кусочки косточек, словно ты ел черный морской песок. Не знаю, может быть, это не слишком полезно, ведь нигде я потом не встречал пирогов с такой начинкой, но тем не менее в детстве я вкушал это лакомство с восторгом, и тот вяжущий горьковатый вкус часто вспоминается мне.

Тем более сейчас, когда мамы уже несколько лет нет с нами. Она прожила долгую жизнь, всего несколько месяцев не дотянув до своего 91-го дня рождения. И до последних дней была в хорошей памяти и ясном сознании. И пока была жива, каждый раз во время моих визитов старалась испечь мне на дорожку кучу пирожков. Правда, черемуховой начинки уже не делала. С мясом, капустой, малиной, черникой, картошкой… И всю жизнь я, приезжая к родителям из Ленинграда или Москвы, на обратном пути в поезде лакомился этими пирожками.

Когда читал маленькому сыну, а потом крошечной внучке сказку про Машу и медведя, где косолапый говорит: «Сяду на пенек, съем пирожок», то каждый раз вспоминал мамины пирожки.

А теперь мамы нет, некому испечь пирожки. Да и на Урал я стал ездить реже. Там живет только моя старшая сестра Нина, которую я навещаю, но не так часто, как родителей, пока они были живы. О сестре рассказ впереди, она очень дорога для меня, а сейчас вернусь к маминой стряпне. Теперь, в какое бы путешествие я не ехал, один или с женой, сидя в поезде или автобусе, открывая сумку с нехитрой снедью, взятой в дорогу, произношу мысленно: «Сяду на пенек, съем пирожок». И говорю об этом моей супруге, если она со мной, и она понимающе улыбается, и кажется, что наши матери никуда не ушли, они с нами, пока мы живы.

***

Но не только пироги пекла мама. На ней лежало все хозяйство нашего немаленького дома. И за огородом следить, и печь затопить, и курочек покормить, и поросенка не забыть, и за непутевым поздним ребенком (то есть за мной) проследить, и на работу не опоздать. Она трудилась в школе – сначала учительницей начальных классов, потом воспитательницей групп продленного дня.

Конечно, по домашнему хозяйству хлопотали и отец, и дети – мои старшие сестра и брат, и все-таки основная ноша лежала на материнских плечах. Кто жил в обычном деревенском доме – поймёт,  о каких объемах домашней поденщины идет речь. К тому же отец работал на металлургическом заводе в три смены, естественно, сильно уставал, особенно после ночной вахты, когда днем приходилось отсыпаться. Сестра поступила в медицинский институт в Свердловске и жила там в общежитии, приезжая только на выходные. Толя, который был на десять лет старше меня, тоже вскоре уехал учиться в профтехучилище. Ну а от меня, болезненного, было мало пользы, хотя кое-что и мне доставалось, например, копать грядки под картошку, окучивать ростки, полоть сорняки. Сейчас понимаю как тяжело приходилось маме и поражаюсь, где она черпала эти силы.

***

Мама была родом из поселка Арти, это рядом с городом Красноуфимском, в сотне километров от Ревды в сторону Москвы. В этих местах сходятся границы Свердловской и Пермской областей, а также Башкирии. Река Уфа там делает крутые изгибы между живописных холмов, и от открывающихся видов захватывает дух. Когда поезд на Москву проезжает Красноуфимск, я всегда прилипаю к окну и наслаждаюсь проплывающими пейзажами. Кстати, и я там родился, только не в Артях, а чуть подальше, на лесоучастке Устье-Югуш…

Из Артей в Ревду наша семья переехала, когда мне было года три. Впоследствии мне довелось там побывать только раз, когда в десятилетнем возрасте ездил с мамой в гости к родственникам. В памяти моей мало что осталось – огромные деревянные дома тети и дяди, крутые холмы, просторные деревенские улицы, на которых я играл со своими троюродными братьями и сестрами. Бабушек и дедушек уже не было в живых.

Мама говорила, что меня назвали в честь ее отца Василия Козлова, который участвовал в Первой мировой и Гражданской войнах. Дома у нас висел его портрет – бравый мужчина в фуражке, с пышными усами, веселыми глазами. Мама рассказывала, что семья у них была зажиточная, держали конюшню, но потом деду пришлось вступать в колхоз и сдать в общее пользование всю скотину. Он потом заболел и умер рано, в 45 лет. Маме тогда было всего 13 лет, в семье она была старшей дочерью, жили бедно, голодали.

Поэтому мама рано начала работать, после восьмилетки в 15 лет, учительницей в школе соседней деревни Ново-Златоуст. Успевала учиться заочно в педагогическом училище. А во время Великой Отечественной, из-за нехватки людей, ее назначили заведующей детским домом в деревне. После войны она всю дальнейшую жизнь трудилась в школах.

Учительница начальных классов, воспитательница групп продленного дня, детских клубов. Не самая престижная, низкооплачиваемая работа, но мама ее любила и не роптала. Часто брала меня с собой в эти группы, рано познакомила с букварем, и лет в пять я уже освоил чтение. Помню, как декламировал перед школьниками, которых опекала мама, заключительные стихи букваря:

И дорогому букварю

я говорю: благодарю!

Ты – книга первая моя.

Теперь читать умею я.

На свете много книжек есть.

Все книги я могу прочесть!

С тех пор я начал «глотать» книги одну за другой. Тогда я еще нормально слышал. В шесть лет тяжело заболел и через год оглох от лекарств. Вот когда умение читать очень пригодилось, буквально спасло меня во время многолетнего лечения. Но это уже совсем другая история.

***

Теперь я понимаю, что маме не хотелось отдавать меня в школу для глухих детей. Зачем, если моя учеба в массовой школе и так шла успешно. Врачи рекомендовали заниматься со мной развитием слуха и чтением с губ, и родители делали все, что могли. Возили меня к сурдологам в Свердловск, на занятия с логопедом, занимались со мной дома «губной наукой», хотя и без особого успеха.

Тем не менее, мама понимала, что в будущем мне предстоит жить с такими же, как я, глухими. Вероятно, об этом ей говорила председатель районного правления общества глухих в Ревде. Помню ее фамилию – Арефьева. Она была глухая, но хорошо считывала с губ, и мама иногда ходила со мной в клуб ВОГ и подолгу беседовала с ней. А я в это время разглядывал журнал «В едином строю» и копался в книжном шкафу, – у клуба была своя библиотечка, небольшая, но я не мог тогда пропустить ни одного книжного собрания, чтобы не нарыть пару интересных томов.

Так постепенно мама пришла к нелегкому решению – отдать меня в школу глухих. Была такая в Свердловске. И настал день, когда меня повезли туда на смотрины.

Хотя я уже знал ручную азбуку, но в школе глухих, когда увидел толпу жестикулирующих ребят, растерялся и испугался. Куда я попал? Неужели это моя судьба? Было и страшно, и любопытно.

Но после беседы с директором школы (там присутствовала и представитель Ленинградского ЛВЦ), маме посоветовали оставить меня в массовой школе, а после восьмого класса ехать в Ленинград и поступать в техникум. Помогло то, что я учился еще и в художественной школе, а в ЛВЦ как раз было художественное отделение. Так моя судьба была решена.

***

Матери всегда тяжело разлучаться с любимым ребенком, а именно таким я у нее, видимо, был. И потому, что оказался поздним чадом (маме было около сорока лет, когда я родился), и потому, что часто болел. Нелегко расставаться, но необходимо. Как хорошо сказано в стихах Василия Ширкова:

Извечно лишь за дымкой окоема

Вся память наша, и судьба, и свет…

В житейский путь уходит сын из дома,

И мать глядит из-под руки вослед…

Но разлука с родителями была еще впереди. А поначалу мама повезла меня в Павловск на экзамены… У 15-летнего парня голова пошла кругом от красоты и величия Ленинграда, ведь до этого я из крупных городов видел только наш Свердловск, который в 70-е годы наполовину состоял из бревенчатых домишек и бараков. С уральских простеньких улиц попасть в европейский город, полный шедевров архитектуры! Для полного комплекта – Павловск с его шедеврами, дворец императора Павла Первого, парк рядом с техникумом. Конечно, я сразу почувствовал, что хочу остаться здесь, что должен поступить или умереть.

Но от желаний до возможностей иногда очень далеко. Провалился я на экзаменах по рисунку и композиции (только по живописи справился). Опыта и подготовки не хватило.

Не передать, как был расстроен. Прощай, Ленинград? Прощайте, новые друзья-художники, с которыми успел познакомиться?

Тут-то и возникла снова преподаватель, которая встретилась нам в Свердловской школе. Она в ЛВЦ была задействована в приемной комиссии и посоветовала записать меня на полиграфическое отделение, куда брали без экзаменов. Мол, поучится годик на переплетчика, а потом переведется на художественное отделение. Конечно, я с радостью согласился.

Так изменилась моя жизнь – после этого возвращался домой лишь эпизодически, на каникулы и по особым случаям. Так же редко виделся и с родителями. Началась самостоятельная жизнь, и вероятно, к лучшему, потому что иначе у меня наверняка возникла бы сильная зависимость от дома и родителей, которую замечал у многих моих знакомых по Павловску…

***

С особым чувством всегда смотрю на иконы и картины с изображением Богоматери – будь они в русских православных храмах или в Ватиканской пинакотеке. И это не случайно – мама через всю жизнь пронесла веру в Бога, несмотря на запреты в советское время. От ее матери – моей бабушки, ей осталась старинная икона Богородицы с младенцем, которую у нас в доме прятали на антресолях, за занавеской, среди кухонной утвари. На закате жизни мама передала эту икону мне. Писанная на доске, неизвестно какого века… Лики Марии и ребенка на иконе полустерты… Только слабые отсветы золотистого сияния исходят от нимбов, окружающих их…

Об этой иконе я вспоминал, когда недавно встречался с глухим священником о. Валентином в московском храме в честь иконы Тихвинской Божией матери, беседовал с ним, чтобы подготовить интервью для журнала. С этим храмом у меня многое связано – еще в 1993 году был свидетелем, как здесь возрождалась религиозная жизнь древнего Симонова монастыря…

Спросил о. Валентина, почему так много даров окружают одну из святынь храма – «Умягчение злых сердец». Кольца, цепочки, кулоны, крестики… При этом икона явно не старинная. Он рассказал, что у одной из прихожанок храма дома икона с таким изображением вдруг начала мироточить. И настоятель попросил ее принести икону в Тихвинский храм.

После чего началось паломничество к чудотворной – люди верили, что мироточащая икона поможет. Несколько дней, пока икона была в храме, приходило так много верующих, что очередь вилась на улице до самой проезжей части. А потом настоятель попросил известного иконописца сделать список с этой иконы. И когда эта копия была освящена в храме, она тоже спустя какое-то время стала мироточащей. С тех пор люди, которые молятся у этого лика Богоматери, в знак благодарности и уважения оставляют свои дары…

Похожая икона, вспомнил я, есть в Ревде, в соборе Архистратига Божия Михаила. Он возвышается на Угольной горе, прямо над Демидовским заводом, слева от плотины, как раз наискосок от того места на берегу пруда, где была наша изба. Храм так эффектно смотрелся на фоне уходящих за гору Волчиху туч…

Белый, стройный, с сияющим золотым куполом, собор виден практически из любой точки города, когда его не заслоняют многоэтажки. Каждый, кто его увидит впервые, поймет, что построен он совсем недавно. И в самом деле, строительство началось в 2001 году, а в 2009 собор был освящен.

Но история Михайловского храма насчитывает два с половиной века! На этом месте в середине XVIII века уже стояла деревянная церковь, а в 1828 году началось строительство каменного здания. Через 10 лет был освящен пятикупольный храм с колокольней, по проекту архитекторов Иосифа Шарлеманя и Давида Висконти. Похожие соборы по проектам тех же зодчих можно увидеть и сейчас в Екатеринбурге, Невьянске, на озере Селигер.

В 1964 году, во время хрущевской борьбы с религией, храм в Ревде взорвали. Мама ходила на службы в этот собор, пока его не закрыли. После взрыва многие верующие женщины бродили среди руин, пытались спасти иконы. Наверняка среди них была и моя мама. А потом в Ревде не осталось ни одного храма, и чтобы помолиться в церкви, надо было ездить в соседний городок Дегтярск. Там находился единственный на всю округу действующий храм.

Хотя мама не внушала мне особого отношения к церкви, не читала Евангелие, не рассказывала мне в детстве о своей вере, но тем не менее у меня не было в молодости – даже в советское время – отторжения, неприятия религии. Еще до перестройки я с интересом, с легкой душой заходил в храмы, рисовал их на этюдах, ведь купола так хорошо вписывались в пейзажи. И только гораздо позже мама сказала мне, что в детстве крестила меня – тайком, на дому, пригласив священника. Таким образом, я рос уже крещенным…

***

Мама вышла замуж за моего отца – Петра Павловича Скрипова – вскоре после войны, и прожили они вместе всю жизнь – более полувека. Не все у них гладко было, как признавалась сама мама, но расставаться они не думали. Папа был моложе мамы на два года, в молодости считался первым гармонистом на селе, но когда он приударил за мамой, ему пришлось долго ухаживать, пока она не стала ему супругой. Родом он был из того же села, что и мама.

Во время войны отец учился, потом работал учителем в деревенской школе, как и мама. После войны переехали в Ревду, он устроился на промкомбинат, позже трудился на металлургическом заводе в оцинковальном цехе – уже до самой пенсии. Кстати, после войны папа окончил бухгалтерские курсы, но так и остался на заводе – рабочие в те времена зарабатывали гораздо больше бухгалтеров…

Трех детей они вырастили. Старшая дочь Нина окончила медицинский институт, стала врачом-анестезиологом, много лет работала в нашей Ревдинской больнице, а потом преподавала в городском медицинском колледже. И до сих пор, кстати, преподает, несмотря на то, что давно перешагнула пенсионный возраст.

У среднего сына Толи оказались золотые руки и трудная судьба, однако после 40 лет он взялся за ум, занялся мелким бизнесом, успешно торговал на рынке, купил машину, много помогал родителям, но тяжело заболел и рано умер.

А младший сын – то есть я – поздний ребенок, со мной много оказалось мороки, но все же меня вырастили и выпустили в большой мир…

Мама и после пенсии продолжала работать в средней школе №28, ее помнят многие ученики. Ревда – город небольшой, и на улицах нередки были встречи с бывшими воспитанниками, они здоровались с мамой, останавливались поговорить. Представители школьного комитета не забывали ее, приходили к маме домой, поздравляли с праздниками. И мама до последних дней помнила своих коллег и учеников…

Чем старше мы становимся, тем дороже нам наши родители. И все чаще вспоминаешь материнскую заботу, материнское тепло. И каждый раз в храме перед иконами мысленно обращаешься к матери: «Слышишь ли меня, мама?» И в дрожащем огоньке свечи чувствуешь ответ: «Слышу, сынок!»

***

Отец часто брал меня с собой, когда отправлялся в лес за грибами или черникой-земляникой. Или за черемухой. Да-да, поскольку у нас в семье любили пироги с этим хрустящим лакомством, а собственное дерево под окнами не могло надолго обеспечить нас сырьем, то отец собирал черемуху в лесу, где у него были примечены самые богатые плантации в диких и малодоступных местах.

Мы с ним набирали черемухи два больших бидона и располагались перекусить. Какое наслаждение было запустить ладошку в горку черных ягод и набить ими рот! А потом терпеть вяжущее ощущение, возникавшее во рту, выплевывать косточки…

Больше всего отец любил собирать грибы. Когда была возможность, я шел с ним, и мы подолгу бродили по заросшими лесом холмам вокруг пруда. Отец учил меня отличать настоящие опята от ложных, угадывать под слоем хвои бугорки, где прятались маслята, иногда совсем крошечные, но рядом обязательно находились их братишки, а дальше, ближе к еловому стволу, и целая семья попадала в наши сети. Зоркие и опытные отцовские глаза замечали гораздо больше грибов, чем мои, и часто он показывал посохом на самые лакомые и крепкие подберезовики и подосиновики. Я радостно бросался туда и беззастенчиво считал этот гриб своей добычей.

Когда я немного окреп после болезни и отбросил костыли, папа начал постепенно втягивать меня в хозяйственные дела. Особенно много хлопот в деревенском доме доставляет заготовка дров. Сколько мороки! После завоза новой машины с топливом, мы с отцом складывали доски и стволы в штабеля, потом пилили их и кололи. Семь потов сходило, когда зимой, в телогрейках и ушанках мы возились с топливом. А без него было не прожить – наш дом был довольно просторным и не очень хорошо держал тепло. Помимо большой русской печки, была еще круглая голландская печь в жилой комнате, обе пожирали уйму дров. И все равно холодными зимами иногда в нашем доме пробирал озноб. Тогда тянуло посидеть у открытой дверцы голландки, подбрасывать в ее пасть поленья и завороженно следить, как огненная саламандра пляшет по багровым, малиновым, пурпурным угольям… Вновь вспоминаю строки Чухонцева:

Это огонь невидимый все пожрал,

прахом развеял видимое глазами,

только его языки и его оскал

знают, какие печи гудят под нами,

голая пустошь всюду, она же сад,

тысячелетние тени во мгле дрожат…

***

Улица Возмутителей, на которой мы жили, шла по одному берегу Ревдинского пруда, а на противоположном берегу, наискосок, раскинулся завод, на котором отец работал. Основанный еще Акинфием Демидовым, в советское время завод превратился в одно из градообразующих предприятий – Ревдинский метизно-металлургический завод. Всю жизнь отец был связан с этой работой, вкалывал оцинковщиком в горячем цехе. И даже, когда он достиг пенсионного возраста, не хотел расставаться с работой, долго держался, пока его не попросили уйти – силы были уже не те. Но и тогда он не желал быть простым дачником – устроился дворником в заводской детсад. И всегда родители старались помогать мне материально, даже когда оба жили только на пенсию…

Наша семья обитала в деревянном доме с большим огородом. Улица Возмутителей тянулась вдоль пруда по высокому берегу, прямо напротив плотины и завода. Зимой я с ребятами-соседями катался на лыжах, вихрем съезжая с горок на пруд, а летом мы купались в самом конце улицы, где она переходила в большой луг, постепенно снижающийся к песчаной косе и пляжу. Отец ходил на завод пешком – летом вдоль пруда получалось несколько километров, а зимой по льду до плотины выходило намного короче – всего минут десять.

Когда я был маленьким, название улицы меня еще не интересовало. Но в шесть лет, во время болезни, молоденькая медсестра в больнице, записывая наш адрес, захихикала и спросила маму (тогда я еще слышал):

– Улица Возмутителей? Что у вас там, все возмущаются?

Мама сказала что-то о революционерах. И это засело в памяти. Через много лет, проходя мимо покосившихся старых домиков в начале улицы Возмутителей – там, где она, изгибаясь вокруг пруда, подходит к Угольной горе, я увидел еле заметную полу-стершуюся памятную доску с надписью «Улица Возмутителей, бывшая Еланская слобода. Названа в честь уральских углежогов, поднявших восстание против царского режима в 1841 году» (записал как запомнилось). А позже обнаружил на городском кладбище братскую могилу и памятник «Уральским углежогам» – чугунного пролетария с ружьем.

Потом прочитал в книге, что восстаний было несколько, но в 1841 году – самое масштабное и трагическое. Рабочие требовали повышения расценок и улучшения питания. Вожаки поехали в Екатеринбург с жалобой, там их арестовали. Две тысячи человек вышли на площадь, требуя справедливости, многие вооружались. На усмирение углежогов прислали карательный отряд, были убиты и ранены несколько десятков человек. Сведения об этих событиях можно найти в сборнике «Ревдинские были» и на стендах музея в Демидов-центре, суперсовременном здании из синего стекла, построенном недавно на вершине Угольной горы, рядом с Михайловским собором…

***

Родной городок и Ревдинский пруд вспомнились мне, когда в своих путешествиях добрался до итальянского озера Лаго-Маджоре. Не потому, что оно напоминает наш пруд, хотя и это есть, впрочем, масштабы водоемов несопоставимы. А по другой причине.

Блуждая по острову Изола-Пескаторе, одному из трех знаменитых Борромейских островов, я наткнулся на неуклюжую поленницу, сложенную на скорую руку, почти у самого берега. И прислоненный к ней велосипед. А ведь поленницы – неотъемлемая часть уральской деревенской улицы. Не удивительно, что с итальянского озера я мысленно перенесся за тысячи верст.

Дрова – это не только жизненно необходимое топливо для печей, если вспомнить, какие долгие на Урале зимы. Это и значительная часть жизни – сколько времени уходило на пилку привезенных бревен и досок, на колку чурбаков и складывание поленниц… Но для нас, детей, поленницы становились непременной декорацией для игр в прятки. У каждого дома в многоярусных штабелях дров можно было найти нишу, чтобы юркнуть туда и притаиться. А в щели между поленьями можно было незаметно наблюдать за водящим, который ищет спрятавшихся ребят. И в момент, когда тот отходит далеко от своего заветного места, которое надо «заляпать», так здорово было выскочить из укрытия и со всех ног помчаться туда, опережая «водилу». А если ты не успевал, то в следующей игре уже тебе предстояло искать тайные схроны, где прятались друзья.

Или можно было забраться в груду сваленных с грузовика бревен, пока их еще не начали распиливать хозяева, и внутри этой хаотичной пирамиды устроить что-то вроде блиндажа, либо представить себя в чреве танка, как в популярном тогда телесериале «Четыре танкиста и собака».

Очнувшись, оглядываешься кругом и видишь итальянское озеро и горы на берегу, напоминающие уральские холмы, только гораздо более мощные и высокие, да усеянные роскошными виллами. Правда, на острове Пескаторе, самом простом и небогатом из трех Борромейских островов, домики бедные и невзрачные, ведь здесь живут в основном рыбаки да владельцы рыбных ресторанчиков, снабжаемых этими тружениками озера. Не то, что на соседнем Изола Белла с его пышным палаццо Борромеев, садом в форме корабля с розовыми цветниками и статуями единорогов, глядящих на восток, туда, где за горами и степями тянется через весь континент хребет России – уральские холмы…

***

Наступали сумерки, когда я возвращался с островов озера Маджоре к набережной города Стреза, где ночевал в отеле. Слабый дождик еле накрапывал, но на западе сквозь разрывы облаков просвечивало небо, окрашенное в легкие закатные тона.

Кораблик, высадив небольшую кучку пассажиров, отправился дальше, к последнему своему причалу, «в гараж». Я смотрел ему вслед, а он подмигивал огнями с кормы. Красный огонек бакена на деревянных сваях – совсем как на венецианской лагуне – грустно светился на фоне засыпающего озера.

Мне предстоял одинокий вечер в чужом городе, но никакой тоски я не испытывал. Каждый день выходил на связь с женой, оставшейся дома, либо через сообщения в телефоне, либо по электронной почте (мессенджеров тогда еще не было). К тому же мое путешествие было таким насыщенным в плане впечатлений от музеев и природных красот, что скучать не приходилось. И все-таки, все-таки…

Привыкнув все соизмерять со своими детскими впечатлениями, я даже на Монблане, откуда вернулся перед Стрезой, вспоминал уральские горы. И не прав тот, кто думает, что низенькие древние холмы моей родины вчистую проигрывают величественной вершине Альп. Да, дыхание вечных снегов завораживает, да, грандиозная картина лежащих вокруг пиков и долин впечатляет. Но красота пейзажа мало зависит от высоты, с которой взираешь окрест. Чем выше поднимаешься, тем мельче все детали. И когда дальние планы затянуты низкими облаками, то еще сильнее ощущение, что ты не в заморских краях, а в родных уральских горах…

Всего пятьсот метров – высота горы Волчихи, громоздящейся у Чусовой на окраине Ревды. Однако виды на окрестные леса и холмы, на изгибы реки настолько хороши, что затмевают альпийские пейзажи. Особенно зимой, когда рядом с тобой высятся заиндевелые от мороза сосны и ели, и бесконечными волнами вздымаются уходящие к горизонту снежные пространства.

Завод, на котором отец почти всю жизнь трудился, хорошо виден с вершины Волчихи. Но забрался я на гору впервые только недавно, когда отца уже не было в живых. Стояла зима, снега навалило до кучи, однако на склоне Волчихи горнолыжниками был накатан плотный наст, так что вскарабкался я без особых проблем.

Насколько хватало глаз, впереди расстилались занесенные снегом леса, плавно изгибавшиеся по линиям холмов и терявшиеся вдали. Это была южная сторона Урала. А повернувшись немного вправо, можно было разглядеть корпуса и трубы демидовского завода. Солнце клонилось к горизонту, окрашивая январское небо в тревожный багровый цвет – в той стороне был запад, куда меня забросила судьбина…