Невостребованная любовь. Детство

– Я не трогала, – растерялась девочка, то и дело поворачивая голову в сторону деда, словно ища у него защиты.

– Это ты кому-нибудь расскажи, а не мне. Не впервой чай! – злилась тётя, раздувая ноздри носа. Девочка удивлённо взглянула ей в глаза.

– Чего зыркашь?

Дед подошёл, молча взял сзади дочь за плечи и отставил в сторону.

– Мать, дай наши конфеты сюда, – Нюра молча достала с полки конфеты и подала Николаю. Дед молча разделил конфеты внукам, на возмущённый шёпот дочерей приказал:

– Замолкли! Разберёмся. А ты, Надюха, иди домой.

Дед вернулся обратно к своей швейной машинке и, хмуря брови, стал шить. Нюра подошла к мужу, Николай остановил швейную машинку и твёрдо сказал:

– Не Надя это.

– А кто? – тихо спросила Нюра.

– Каждый раз ты: «А кто?»

– А как же? Только при ней что-то пропадает, а когда её нет – не пропадает.

– А может кто-то хочет, чтоб на неё думали, не просто нагл, но и хитёр?

– Но ведь здесь были только свои, – тяжело вздохнув, не унималась жена, Николай сказал:

– Вот и подумай о своих.

Галина дождалась, когда родители перестанут пререкаться, с расстроенным видом подошла к родителям и сказала:

– Я заберу у Надюхи шаль Марии, она мне нужна.

– Нет, не заберёшь, – решительно сказал отец.

– Зачем ей в деревне шаль?

– Это память о её матери.

– Это память о моей сестре, – не унималась дочь. Отец остановил машинку и взглянул на дочь исподлобья поверх очков, та опустила глаза:

– Я сказал. И ещё, умру, машинку эту отдадите Надюхе.

Люба чуть слышно прошипела:

– Ещё чего!

Отец снял очки, посмотрел в глаза старшей дочери, та опустила глаза. У него мелькнула мысль: «Неужели ты гадишь?» Недолго погостив, Галина засобиралась в дорогу:

– Ну, ладно! Собираться мне пора. На автобус в районе нельзя опаздывать. Я договорилась тут с колхозным шофером, прихватит меня по пути…

Надя молча плакала, глядя в окно своей избушки. Слезинки одна за другой катились по щекам. Избушка сирот стояла на той стороне улицы, что тянулась вдоль реки. Огород, который, как и во всех усадьбах, находился за хозяйственными постройками, заканчивался обрывистым берегом реки. Напротив, за дорогой, был ещё один их огород среди нескольких чужих огородов, огороженных общим плетнём. Восьмилетний братик не спешил идти домой. «И хорошо. Не надо ему видеть моих слёз». В голове вертелось: «Не впервой чай!» Как же так? – я никогда ничего не брала без спроса. Никогда ничего не просила. Я робею взять то, что дают. «Не впервой чай!» может, тётка что-то спутала, оговорилась? Девочка разжала ладонь и стала рассматривать эти три конфетки. Конфеты были без фантиков и увлажнились от потной ладони.

Вдруг дверь открылась, на пороге стояла тётка Галина. Быстрым шагом она подошла к племяннице, одной рукой с силой схватила руку девочки, а другой сгребла с ладони конфеты, грубо рявкнула:

– Не заслужила! Где шаль матери? Что оглохла? Давай сюда шаль!

– Не дам! – Надя решительно встала с лавки, глядя в глаза тётке.

– Что!? Хм! Не даст она! – Галина окинула взглядом избу. – Убожество! Лучше бы в детдом пошла, чем деда с бабкой объедать.

Начала рыться в белье. Шаль нашлась быстро. Тётка бесцеремонно продолжила:

– Я что-то не пойму, ты чего к отцу не отправишься? Он же, говорят, в нашем районном центре живёт, в заготконторе работает. Тут пешком за день можно дойти, и туда и обратно обернуться.

Галина раскинула шаль, словно хотела убедиться, что это та самая шаль, и быстро свернула её обратно. Племянница встала у неё на пути:

– Не тронь!

– Что? Гляньте – осмелела! – тётка громко засмеялась, – тебе, замарашке, зачем? Окна вон лучше помой! Темень какая у вас. – И пошла к выходу.

Надя кинулась к двери, преграждая путь тётке. Галина рассмеялась и одним движением руки смела с пути племянницу, шагнула за порог и с силой хлопнула дверью за собой. Надя тихонько опустилась на пол и заплакала в голос. Шаль была для неё более чем память о матери. В её памяти хорошо сохранился случай, когда она была ещё совсем маленькой, ещё не было братика, а разница в возрасте у них четыре года. В день окончания уборки после собрания во дворе конторы колхоза показывали работникам сельского хозяйства кино. Мария оставила маленькую дочку дома одну, а та не послушалась матери и бежала за ней следом. Мария отшлёпала дочку, за ручонку забросила обратно во двор и заперла ворота. Через пару часов по потёмкам маленькая Надя сумела выбраться из ограды и пришла на двор конторы правления, отыскала там мать. Мать была красивой и хорошо пела. Витя пошёл в неё, хорошо поёт и играет на каждой ложке и кастрюле. Мать вышла на сцену петь, оставив дочку сидеть одну на табуретке в импровизированном, сумрачном зрительном зале. Маленькая Надя, испуганно поглядывая на пустую табуретку рядом, тихонько дрожала то ли от холода, то ли боялась, что мама не вернётся. Мария спела три песни, песни, которые так трогали её саму: «На Муромской дорожке стояли три сосны», «Виновата ли я?» и «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?» и вернулась на своё место, тихо и ласково сказала:

– Мой птенчик, совсем озяб.

Мария сняла с себя шаль, которую только что вручили ей за хорошую работу, и запеленала в неё свою девочку, как младенца в пелёнки. Взяла её на руки, прижала к себе, так и сидела до конца концерта. Девочка прижалась к матери, успокоилась, согрелась и тихонько засопела. Потом мать несла спящую дочь на руках до дома, боясь разбудить. Надя никогда не надевала шаль, не носила её: некуда было надевать, да и шаль была велика для неё. Шаль красивая, с нежными малиновыми и голубыми цветами. Оттенки цветов были гармонично подобраны, по краям красивый рисунок каймы и длинные рясы. Ткань нежная, словно шёлк. Когда становилось невмоготу, Надя брала в ладони шаль, прижималась к ней щекой, как в детстве прижималась щекой к груди матери и вдыхала её запах – шаль пахла мамой. Она вдыхала запах матери и ей становилось легче, словно пообщалась с мамой, и та успокоила её, мол, не плачь, дочка, всё будет хорошо. Ещё вспомнила Надя, как в голодный год, когда у неё уже был братик, отвозили детей в больницу, чтобы их там хоть немного откормили скудными харчами. Приехала мать их проведать, был обед. На обед детям давали лишь стакан жидкой на воде и без масла манной каши. Давали эту, скорей жидкость, чем кашу, прямо в гранёном стакане. Маленький Витя залпом выпил «кашу», а маленькая Надя, увидев слёзы на глазах мамы, мужественно сказала, что она не хочет есть. Уговаривала Мария дочь, а та всё своё… Тогда голодная дочка и голодная мать съели эту «кашу» пополам, по полстакана, по сто грамм манной болтушки.

Не детдома Надя боялась, боялась разлуки с братом. А отец? Отца она не помнила, знала, что живёт не так далеко и что живёт хорошо. Это и страшило её, что живёт хорошо. Если бы жил плохо, она нашла бы ему оправдание: мол, без неё хлопот-забот хватает. А так что получается? Живёт хорошо, детей нет и она – единственный его ребёнок, и не нужна? Может, врут люди? Может, дети есть и много, не до неё ему? Можно было бы за один день пешком обернуться, давно сбегала бы, да посмотрела бы на отца, на его житье-бытьё. Не знает, где живёт, так это не проблема – люди добрые показали бы. Тётя Галя говорит, за один день можно обернуться. Тридцать километров туда и тридцать обратно. Может и впрямь можно за один день туда-сюда сбегать? Посмотрел бы он, какая она большая, работящая и всё умет делать, сам захотел бы, чтоб она жила с ними и Витю бы взял. А если люди правду сказывают, то получается, что конкретно она, именно она ему не нужна, и знать он её не желает и видеть не желает: «За что он так? За что тётя Галя так поступила со мной? За что тётки надо мной без конца надсмехаются? За что… За что…» Слёзы так капали и капали…

Стукнула калитка, девочка спохватилась, рукавом вытерла слёзы, вскочила на ноги, схватила ведро с водой, тряпку и начала мыть окно.

– Надя, что ты делаешь? Кто же зимой окна моет? Они же могут лопнуть, – спросил Витя, который вернулся от деда с бабкой.

– Так уже весна.

– Это по календарю весна, а на улице зима, метель поднялась.

– Ну, раз метель, значит, надует тепло.

– Надя, ты плачешь? – заглянул мальчик в глаза сестрёнке. – Кто тебя обидел? Это ты из-за этой тётки Гальки расстроилась, из-за конфет, да? Но дед же отдал тебе свои конфетки.

– Нет, тебе показалось. Я не плачу.

– Чё ты врёшь? Я чё, маленький? Я не вижу что ли? Кто тебя обидел?

– Да, так, – девочка помолчала, – маму вспомнила.

Для маленького брата такого объяснения было достаточно, это был достаточный повод плакать. Сестра поставила ведро на пол и села на лавку, брат сел рядом и тоже заплакал, прижался к сестре. Сестра обняла его, и вот так сидели они, пока не стемнело. Ей было жалко брата. Он по возрасту остался без матери ещё раньше, чем она. Её гнобили родные тётки, а его травили в школе, дразнили татарчёнком. Так уж повелось в тех местах, что смешанные браки были редкостью и жили люди разных национальностей по разным сёлам: село русских, село татар, село башкир, аул казахов.

Выйдя из избёнки племянников, Галина не спешила в колхозный гараж, где по договорённости ждал её шофёр и машина. Она всё давно обдумала, как надо поступать, как сделать так, чтобы престарелых родителей избавить от лишних ртов, чтобы племянники не болтались по белу свету и желанную шаль забрать. Вон Борис спрашивает: «Ездишь к родителям, а шаль забываешь привезти, ну ту, в которой ты была, когда мы познакомились». Как всё это провернуть и чтобы совесть была чиста. А что? Егор, говорят, хорошо живёт, детей нет, вот и возьмёт дочку с братом, и ему хорошо, и всем хорошо. Ну, не возьмёт Витю, тоже неплохо: у деда жить будет, дед его любит. Всё не два горла, а одно. Эта точно нажалуется тяте, он ругаться будет. Пусть жалуется, это даже хорошо, к моему следующему приезду уже немного успокоится, всё равно, рано или поздно узнал бы.

Как это уладить Галина тоже придумала – она купит для Вити гармонь. Мальчик талантлив, у него хороший слух и душа лежит к музыке и к пению, пошёл в мать. Так размышляя, тем и оправдывая свой некрасивый поступок, Галина подошла к избе Кусновых, постучала в калитку. Вышел на крыльцо сам Андрей, управляющий этим отделением колхоза, поздоровавшись, спросил:

– Здравствуй, Галина Николаевна. Чего тебе?

– Здравствуйте, Андрей Кирилович. Мне нужно вам кое-что важное сказать.

Андрей подошёл к калитке.

– Андрей, к вам в гости приезжает Егор?

– Бывает иногда, – неохотно ответил Андрей.

– Почему вы не познакомите его с Надей, она всё же ему родная дочь и по крови, и по закону.

– Я стараюсь не вмешиваться, но я не раз говорил жене, чтоб она поговорила с братом о его дочке.

– А Вы, Андрей, сами, как мужчина с мужчиной, поговорите с ним, вы же знаете, что у неё мать померла. Ну, хотя бы, когда он приедет, пошлите своих сорванцов позвать её, пусть отец с дочерью хотя бы посмотрят друг на друга.

– Хорошо. До свидания, – согласился Андрей.

– До свидания!

С чувством выполненного долга, Галина вышла на дорогу и, довольная сама собой, думала только о том, как бы не опоздать на автобус до Челябинска, о племяннице она, типа, уже подумала.

На следующий день был выходной, выходной в городе, а в сёлах выходные бывают только у начальников и у тех, у кого работа заключается в сидении в конторе – «в переборе бумажек», как здесь говорят. Как шутит народ: «Дела идут – контора пишет, а когда не пишет – дела всё равно идут». Ближе к обеду в окно постучали. Надя сквозь проталинку в замёрзшем стекле увидела знакомого мальчика, спросила:

– Чего тебе?

– Надька, беги к нам, твой отец приехал!

Надя растерялась, так неожиданно, вчера только тётка Галя говорила о нём. Раз позвали, значит, отец велел. Значит, сам вспомнил или помнил всегда? Витя уже убежал к деду с бабкой. По выходным Надя не ходила помогать бабке по хозяйству: и без неё помощниц было много, ибо по воскресеньям их дочери в школу не ходили и вечерами были свободны. Надя быстро оделась и пошла, думая как выглядит отец, как он её встретит. Накануне метель быстро улеглась, и светило солнце. Девочка подставила щёки ласковым лучам солнца, и её настроение сразу улучшилось. Она ускорила шаг, сердце радостно забилась, в головку девочки закралась мысль, что она не одна, у неё есть родной отец.

У дома Кусновых стоял уазик, крытый брезентом, всё вокруг ярко освещало солнце, словно вчера метель, услышав её слова, позволила прийти теплу. Надя замешкалась, перевела дух и начала подниматься по крыльцу, постучала в дверь. Никто не ответил. Она потянула дверь на себя – дверь легко поддалась, и она заглянула внутрь. В сенях никого не было. Она подошла к следующей двери и ещё раз постучала. Дверь открыли и пустили её в избу. В красном углу за большим семейным столом сидели двое мужчин и женщина. Женщина обратилась к незнакомому мужчине:

– Егор, это Надя пришла.

Надя поняла, что второй и есть её отец. В комнате было достаточно светло, она хорошо его разглядела: высокий, крепкого телосложения, молодой красивый мужчина. Он продолжал разговор с дядей Андреем, словно не слышал, что сказала ему сестра. Дети, которые не знают своих родителей, верят, что их родители хорошие люди и обязательно поступят с ними так, как должны поступить – справедливо.

Наконец, Егор повернул голову в сторону девочки, с минуту молча смотрел в её сторону, как будто что-то обдумывал, встал, пошарил рукой по столу и, видимо, не найдя то, что искал, подошёл к дочери и протянул ей… фантик от конфет. Надя машинально протянула руку и взяла фантик, до боли зажала в ладони, боясь расплакаться. Егор развернулся, не оглядываясь на дочь, молча вернулся к столу, сел на лавку, стал что-то говорить, видно хотел продолжить разговор.

Андрей схватил чашку с супом со стола, с силой грохнул её об стол, суп выплеснулся, разлетелся во все стороны по столу.

– Ты чего, Андрей? – как ни в чём не бывало, спросил Егор.

Андрей молча встал, подошёл к тюкам Егора с товаром, стал рыться в них. Девочка проглотила слёзы, повернулась, чтобы уйти, чтобы не видеть, не слышать, не знать, забыть… Дядя Андрей остановил её:

– Надюха, покади-ка маленько!

Привыкшая повиноваться взрослым, Надя остановилась. Андрей достал из тюка валенки:

– На, Надюха, носи.

– Ты что делаешь? Не тронь, они же денег стоят!

Егор соскочил со своего места и попытался забрать валенки у Андрея. Андрей то ли ударил, то ли толкнул Егора, тот отлетел и бухнулся задом на лавку. Андрей, сохраняя видимое спокойствие, подошёл к племяннице жены и протянул ей новенькие, чёрные валенки. Девочка продолжала стоять у двери, замерев от обиды и отчаяния, что принесла ей первая встреча с родным отцом.

– Иди, Надюха, иди!

Андрей сам открыл дверь, девочка шагнула за порог избы. Выходя в сени, Надя услышала:

– Зачем ты отдал ей валенки? – без зазрения совести, возмущался её отец.

– А ты не заметил? Не заметил, что она всю зиму в резиновых сапогах ходит.

– Пусть работает, да покупает себе, что нужно.

– В двенадцать-то лет? – с презрением спросил Андрей Егора.

– Ей уже тринадцать. Сейчас время такое, все рано работать начинают.

– Нет, Егор, ей двенадцать, а тринадцать будет в конце апреля. Сейчас март. Но она работает во время страды в полях. Ты в курсе, что мы колхозники весь год за палочки-галочки работаем? А у неё ещё брат малой на руках.

– Он не мой ребёнок! – едва сдерживая злость, парировал Егор.

– А она твоя? – пытался усовестить зятя Андрей.

– Может быть, а может, и нет, – ответил Егор, поправляя валенки в тюке.

– Совести у тебя нет!

Не давая злости вырваться наружу, Андрей едва сдерживал себя. Жена Андрея и сестра Егора в одном лице испуганно смотрела то на одного мужчину, то на другого, не зная что делать. Она понимала негодование мужа и не хотела обижать брата. Она растерялась и не знала, как поступить, чтобы эта ссора далее не разгорелась.

– Ты всегда ко мне относился предвзято.

Казалось, очерствевшее сердце отца не чувствовало за собой никакой вины перед осиротевшей дочкой.

– Как родственника жены, я старался тебя уважать.

– «Старался уважать?» Ха, ха! Весь район в глаза заглядывает, а муж сестры – пытается уважать! Да кто ты такой? Какой ты мне родственник, рвань безродная!

– Вот здесь ты прав – родственных чувств у тебя нет.

Андрей, пытался сохранить хотя бы видимое спокойствие, сел на стул за стол.

– Это твои сорванцы все конфеты съели, кто знал, что она придёт?

– У неё есть имя, её зовут Надя, Надежда Егоровна.

– Не был я у вас сто лет и ещё сто не приеду!

Егор встал, вскинул на плечи свои кошели с товаром заготконторы, что привёз менять на шерсть у сельчан, сплюнул и, не оглядываясь, вышел из избы.

В это время дочка Егора вышла за калитку, остановилась. Так же, как сутки назад посмотрела на свой кулачок и раскрыла ладонь – ветерок тут же подхватил фантик и унёс. Девочка проводила его взглядом, фантик был цветной, наверное, красивый, а конфеты наверняка были вкусными. Голова девочки тихонько опускалась на грудь, верный признак того, что сейчас закапают слёзки. Но тут она увидела в своих руках новенькие, совсем новенькие валенки. Она тут же надела их и вприпрыжку побежала домой, как будто на несколько минут к ней вновь вернулось неведомо, где заплутавшее детство. Лишь дома, снимая валенки, она поняла, что натворила: ноги были мокрые, валенки промокли насквозь. Она поставила их на ещё тёплую печь, к утру валенки высохли, но сильно сели, и надеть их было уже невозможно.

Всю свою жизнь Надежда будет рассказывать своим детям, а потом и внукам, про этот фантик и валенки, в которых прошла вприпрыжку метров сто пятьдесят до дома. Как говорится: где тонко, там и рвётся. Этот цветной фантик был единственной помощью родного отца своей дочери-сироте в течение всей её жизни.

В понедельник, как обычно, Надя пришла помогать по хозяйству деду и бабке: только воды надо было наносить не менее десяти вёдер, почистить в стайке и дать сено корове. Иногда, когда бабка болела, Надя сама доила корову и поила телёнка, топила печь. Дед не мог себе позволить тратить время на работу по хозяйству, надо было зарабатывать деньги. Дочери заканчивали семилетку, хотели ехать учиться дальше. Дед заметил, что внучка сильно подавлена, делала всё машинально и, как бабка, тихонько вздыхала:

– Ты что это, Надюха? Что, говорю, приуныла? Про конфеты не переживай, знаю: это не ты сделала, ты просто неспособна.

– Тятя, тётя Галя забрала шаль мамы, – от горькой обиды девочка едва выговаривала слова.

Дед посмотрел на мокрые глаза внучки и с досадой хлопнул себя ладонью по колено:

– Вот негодная! – замолчал, подумал-подумал и сказал, – не горюй, Надюха! Я тебе сарафан сошью. Правда, шить-то не из чего. Так я тебе из брезента сошью. Жестковат, но зато ноский, до свадьбы не износишь.

– Да кому я нужна, замарашка.

– Замарашка? Это кто тебя так назвал? Нет, Надюха, если тебя принарядить, ты моим-то дочерям ничем не уступишь. Мать у тебя красавица была, и ты красивой будешь, когда вырастешь.

– Тятя, а за тобой чёрный воронок не подъедет? – испуганно спросила внучка. – Может лучше не надо?

– Не бойся, не подъедет. Я с председателем поговорю, с Андреем-то. Его жена, тётка тебе по отцу-то, пусть за твои трудодни с тобой брезентом рассчитаются, а я бесплатно тебе сошью. Он мне не откажет.

Дед был знатным портным, к нему иногда приезжали с заказами даже из города. В городе люди получали за свой труд деньги и могли себе позволить сшить что-нибудь под заказ. На другой день Надя, как обычно, с утра пораньше пришла к старикам. Дед встретил её на ногах, а не за машинкой, как обычно:

– Ну вот, готово – меряй! – с самодовольной улыбкой встретил дед внучку.

– Ты что, тятя, всю ночь не спал?

– Надевай, – вместо ответа сказал довольный дед.

Девочка надела сарафан поверх своего платья, цвет которого трудно было понять, что свидетельствовало о несчётном количестве стирок этого платья. Таков порядок в больших семьях всех времён: одежду покупают старшему ребёнку, подрастает следующий ребёнок, одежда переходит к нему. Он носит до тех пор, пока не подрастёт следующий и так до тех пор, пока не подрастут все дети в семье. После этого одежда переходит к родственникам, у которых есть дети младше, если нет маленьких, отдают соседям или знакомым. Когда вещь была уже не пригодна для надевания, её стригли на узкие полосы. Затем эти полосы и швы с помощью веретено скручивали в толстые нити. Из тех, что тоньше ткали половики, а из тех, что потолще самодельным деревянным крючком вязали различные коврики на пол и на лавки.

Старая одежда не тяготила девочку, не голая и ладно. В её мыслях не было места мечтам о нарядах. Сарафан был слегка притален и имел широкие плечики так, что они сверху слегка свисали над руками. Ворот был не глубокий, дед специально выбрал такой фасон, и сарафан можно было надевать на голое тело, без кофточки снизу. Сарафан был явно велик, но это была первая одежда, сшитая конкретно для Нади, и девочка была очень довольна.

– Немного великоват, но это даже хорошо, хватит до свадьбы, – сказал дед.

Переделав всю работу, Надя собиралась уходить. Ещё раз подошла к зеркалу, посмотреть на обновку. Дома-то нет зеркала, откуда ему взяться? Внимательно посмотрела на своё лицо: «Что здесь может быть красивого? Действительно, замарашка. Родной отец и тот знать не желает».

– Надюха, сходила бы ты к …, отнесла валенки, подшил я их. Связаны они в сенях, по пути тебе – отнеси, – попросил дед внучку сделать ещё одно дело, довольная Надя охотно согласилась выполнить поручение деда.

– Хорошо, тятя, – ответила девочка и выпорхнула в сени.

Связка валенок оказалась увесистой, но девочке приходилось таскать и потяжелее тяжести, она взвалила на плечо валенки и пошла. На улице встретились две женщины:

– Ты чего столь взвалила на себя? А кобылы-то где, что они на тебе всё ездят? – ворчали женщины, проходя мимо.

– Какие кобылы? – удивилась девочка.

– Да девки, дочери-то родные, что ж они не таскают? – уточнила женщина.

– Так они на работе.

– Они что, на работе днюют и ночуют? Время бы не нашли отнести.

Только тут до Нади дошло, что женщины не ругают её за то, что несёт не так, как надо, а заботливо защищают её. На душе стало сразу веселее. Впервые она почувствовала, что она не одна. Что кроме её тёток есть ещё люди, чужие, но добрые люди.

Мартовское солнце щедро дарило тепло. Но снега было ещё много. Снег на тропинках размяк, ноги проваливались. Надя обернулась на свои следы, дно каждого следа заполнялось водой. Весна радовала её, ибо дрова кончались, печь топили экономно, стараясь дотянуть хотя бы до относительного тепла. Она сдала валенки на руки хозяевам, те дали ей несколько монет за работу деду. По дороге домой к деду, девочка остановилась и стала смотреть, как дети и подростки катаются с горки. От солнечных лучей лёд, покрывающий поверхность горки, подтаял, и это придало дополнительную скользкость льду. Девочка никогда не могла позволить себе кататься с горок, так как понимала: её ветхая одежонка не выдержит и одного проката по горке. Тут она вспомнила, тятя же сказал: «Ноский, до свадьбы хватит». Надя тут же, всё позабыв, вбежала наверх горки, подоткнула подол платья, расправила низ брезентового сарафана, прижала его к ногам и через мгновение уже неслась по горке вниз, обгоняя других. Внизу на неровной поверхности уплотнённого снега её закружило, и это ей так понравилось, что она рассмеялась. Ещё и ещё, раз за разом, она скатывалась с горки. Когда она в очередной раз стала подниматься вверх, вспомнила про деньги – денег не было. Снова и снова она спрашивала детей о деньгах, снова и снова рассматривала поверхность горки и рыла снег внизу – денег не было. Мимолётное счастье, которое она испытывала, катаясь с горки, обернулось горьким разочарованием. Опять покатились слёзки. У горки остановился уазик, из уазика вышел дядя Андрей, посмотрел на мокрый подол девочки и сказал:

– Ну, ты что, Надя, даже катаясь с горки, слёзы льёшь. Да ладно, я не за тем остановился. Тебе ведь в апреле тринадцать будет, дохаживай школу до лета, а там приходи в контору, придумаем что-нибудь. А школу вечернюю будешь кончать. Там учеников много, правда, разновозрастные – во время войны многие не учились. Ну, пока, не вешай нос.

Управляющий сел в уазик, завёл мотор и поехал по делам отделения. Надя покачала головой в знак согласия и забыла сказать спасибо. Как ни была она расстроена, поняла, что впереди есть какая-то надежда на другую жизнь. Перестала плакать, стала думать, что делать? «Тятя всегда так верил ей, а она его так подвела. Если меня возьмут в совхоз на постоянную работу, я заработаю и отдам эти деньги. Ходить помогать бабушке каждый день не надо будет. Правы те женщины, тётки же не денно-ночно работают и учатся, найдут время. Надо скорей идти, пока бабушка не вернулась с работы. Дед строг, а баба ещё строже ко мне.» Хотя дед всегда был добр к внучке, Надя боялась его строгости. Всё равно, признаваться придётся. Но лучше уж признаться деду, чем бабушке.

Девочка робко перешагнула порог избы, дед выглянул из двери зала и спросил:

– Кого там принесло?

– Это я, тятя, – еле слышно ответила внучка.

– Ты чего вернулась? Деньги могла и завтра принести.

– Я, я их потеряла, – замямлила внучка, сквозь слёзы.

– Как потеряла? – посмотрел дед на внучку поверх очков, своим орлиным взглядом исподлобья.

– Я, я с горки каталась, – непослушные слёзы сами закапали на сарафан.

– То-то я гляжу подол у сарафана мокрый.

Дед подошёл к внучке, та ещё ниже опустила голову.

– Молодец, что призналась. Тяжко вздыхаешь! Ну, ещё что-то не так? Рассказывай уж заодно. Я ж тебя знаю, говори.

– Я отца видела, – горестно сказала внучка.

– Где, когда? – удивился дед.

– Лонысь.

Так раньше говорили в этих местах, что означало «вчера».

– Да ну! Вспомнил. Ну, рассказывай. Ну, что молчишь? Понятно, та ещё сволочь, – махнул рукой дед. – Рассказывай.

Не знал дед, что сволочь приютилась под крышей его избы, и впредь никогда не узнает.

Внучка рассказала всё, как было: о первой встрече её с отцом, как тот «угостил» её фантиком от конфет, как дядя Андрей дал ей новые валенки, и как она в них добежала до дома, а утром не смогла засунуть в них ноги. Изучающе смотрел дед на свою горемычную внучку, потом встал и подошёл к ней. Дед молча постоял рядом с Надей, та сжалась в комочек – то-то сейчас будет! Дед положил руку на её голову, словно хотел пригнуть непокорные кудри. Потом взял её за плечи, привлёк к себе, прижал к груди её худенькое тельце, вздохнул:

– Что нам с тобой делать? Эх, Надюха-горюха. Не переживай – выживем. А мамке Нюрке я придумаю, что сказать. А вот валенки жалко, их можно было легко спасти. Принесла бы их сюда ко мне, засунул я бы в них колодки, через день высохли бы такими, какие были.

Так, с лёгкой руки деда, Надя стала называть бабушку – мама Нюра, но за глаза, как бы говоря: «Ты мама, но другая, а не та единственная мама».

– Вечером приди вместе с Витей, чай помнишь, у Нины день рождения, – напомнил дед и пошёл к своей «кормилице».

– Хорошо, мы придём, – ответила внучка.

К вечеру сарафан высох, девочка нарядилась в него, так она думала, что нарядилась. Сарафан новый, не надевать же ей старые платья с плеч тёток, умыла брата и с лёгкой душой, и с благодарностью деду за его доброту и прощение, держась с братом за ручки, они пошли в гости. Витю, как всегда, встретили с распростёртыми руками и тут же усадили за стол, а Надю, как бы, не заметили, но она к этому привыкла. Прошла в горницу и села на краешек стола. Её младшая тётя Нина была старше её на два года. Она была младшей в семье, хорошо училась, но постоянно болела. Врачи говорили, что у неё больные почки. Её все жалели и не принуждали даже к лёгкой работе по дому. Нина мечтала стать врачом и не могла дождаться, когда, наконец, она закончит семилетку и поедет в город учиться на врача.

Наконец-то выпало счастье сестре с братом наесться досыта. Когда именинницу поздравили, пожелали здоровья и счастья, все приступили к трапезе: запивая молоком, ели пироги с капустой и с картошкой, сладкие пироги с сушеной клубникой, творог со сметаной. Когда все заметно повеселели: тятя с матерью и Люба – от выпитой медовухи, дети: Нина, Надя и Витя – от долгожданной сытости, Витя взял пустую кастрюльку, как по барабану, стал ладонями выбивать ритм и подпевать. Девушки и Надя дружно подхватили знакомый мотив, запели:

 
На Муромской дорожке стояли три сосны,
Прощался со мной милый до будущей весны…
 

Сперва вразнобой, но с каждым словом песни их голоса всё сильней сливались воедино и зазвучали в унисон, словно пел проникновенно один человек так, что за душу брало. Надя вспомнила мать, и голос её задрожал…

Спев несколько песен, все замолкли, думая каждая о своём. Люба куда-то вышла, но вскоре вернулась и присоединилась к остальным. Через некоторое время в избу зашла расстроенная мать.

– Ты чего, Нюр? – спросил дед.

– Опять сливки с молока слизаны! – бабушка взмахнула руками и ударила ими по бёдрам. Дед снял очки, нахмурился:

– Да что это такое! Долго это будет продолжаться? Я вас спрашиваю, девки! Вите в погреб без посторонней помощи не спуститься. Это кто-то из вас пакостит.

Надя, понимая, что сейчас все подумают на неё, покраснела. Дед оглядел всех, увидел покрасневшую внучку, вспомнил, что была она сегодня дважды, один раз работала, второй раз с покаянием пришла. Да нет – она не могла, тем более, это уже не в первый раз кто-то лакомится. Нет, она не посмела бы, а бабка не раз в погреб сбегала, пока стол накрывала, а заметила только сейчас. Бабка тоже сверлила гневными глазами дочерей и внучку и хорошо видела, что покраснела только одна внучка. Опять дед защищать её будет, махнула рукой и ушла. Люба встала из-за стола, умышленно, но как бы случайно, пихнула ногой Надю:

– Расселась тут, не пора ли домой?

Витя растерянно смотрел на сестру, ему не хотелось идти домой, здесь тепло, светло и на столе еще столько еды! Надя молча встала, надела на брезентовый сарафан свою изношенную фуфайку, брат подошёл к ней и растерянно спросил:

– Это же не ты?

– Да, это не я, но они не поверят. Я пойду, а ты, если хочешь, оставайся.

Мальчик остался, выглянул в окно посмотреть, как уходит сестра. Люба подошла сзади, обняла его:

– Оставался бы ты жить у нас. Чему тебя эта Никитишна научит?

Витя скинул со своих плеч руку тётки:

– Она не Никитишна. Она Надя, она хорошая, а ты злая, когда мы пели песни, ты куда ходила? Может это ты и съела сливки!

Мальчик оттолкнул тётку, быстро оделся и побежал догонять сестру.

Тут дошло до бабки, чья собака мясо съела. Многое она прощала старшей дочери. Подозревала она тяжкий грех за ней, да понимала: «Не сотвори она тогда это преступление, может сдаться, никого в живых из нас теперь уже не было бы». Тяжкий грех в душе она несла за свою дочь, переживала из-за этого сильно и много. Проходя мимо храма без крестов, мысленно вставала на колени и молила Бога о прощении Любы и её самой, за малодушие, что не донесла на дочь, что сама выжила, благодаря её греху. С этого дня Нюра никогда более не замечала, а вернее делала вид, что не замечает отсутствие сливок поверх простокваши или простокиши, как говорили в то время в тех местах. Простокишу сквашивали в яме-погребе при умеренно низкой температуре из свежего, парного молока. Такая простокиша под простыми железными крышками скисается медленно и имеет структуру, похожую на холодец. При наливании такой простокиши в стакан или в другую посудину, она не течёт, а отделяется целыми пластами от основной массы. После размешивания простокиша имеет структуру кефира и хороший, ядрёный вкус. При таком способе сквашивания молока, сметаны получается больше, чем, если бы это же молоко сквасили при комнатной температуре, вкус сметаны так же лучше и она более густая. При сквашивании же молока при комнатной температуре, простокваша имеет структуру очень жидкой кашицы-болтушки, вкус не очень приятный, с кислым запахом.