Ветер с севера

…Он открыл глаза и тут же зажмурился от ударившего с глаза яркого солнечного света. Продолжался ли его сон? Ролло было тепло под лучами солнца, он слышал щебетание птиц в ветвях деревьев, где-то шумело море. Он встал и, отряхнув с себя песок, пошел туда, где его люди готовили на костре пищу.

– Почему вы не разбудили меня раньше?

Кетиль ответил, что посылал Атли, но парнишка заявил, что его брат так крепко и сладко спал, улыбаясь во сне, что он не хочет его будить.

– Мне приснился сон, – задумчиво сказал ярл. – Странный сон. Моя мать, Хильдис, обладала даром видеть вещие сны, и что-то подсказывает мне, что и мой сон был таким же.

Он повернулся и долго смотрел на каменный крест среди дюн. Сейчас он не был окружен сиянием, как в сновидении, наоборот, в рассеянном свете солнца было видно, какой он старый, потрескавшийся, замшелый, позеленевший от времени. И источника у его подножия не было. И все же Ролло был уверен, что это именно тот крест. С удивлением, словно заново узнавал место, он озирался вокруг. Небо было в легкой дымке, густо-синее море вскипало барашками пены на гребнях волн, но ветер был полон ласкового тепла. Дальние рощи казались изумрудными на фоне серебристых песков, высь была полна звонкими криками чаек.

– Что с тобой, Рольв? – с тревогой спросил Олаф Серебряный Плащ.

Ролло вздрогнул, словно очнувшись.

– Где Лебяжьебелая? Я хочу, чтобы она растолковала мне мой сон.

Но Снэфрид все еще была обижена на Ролло и не пожелала говорить с мужем.

Обычно, когда она сердилась, Ролло чувствовал себя неуютно и всячески пытался загладить свою вину перед ней. Ведь он никогда не забывал, чем Снэфрид пожертвовала ради него. Однако сейчас её упрямство рассердило ярла.

– Что ж, обойдусь и без твоей помощи. Эй, где тот вчерашний отшельник? Все эти христианские жрецы в бабьих одеждах – колдуны. Я думаю, он сможет дать объяснение моему сну.

Когда отшельника привели к ярлу, он с изумлением вновь стал разглядывать Ролло. При свете дня этот варвар действительно походил на тоге, кто как опустошительный смерч, пронесся по Нормандии, но есть в нем и что-то совсем иное. Отшельник вздрогнул, когда старый викинг с заплетенной в косу седеющей бородой заговорил с ним на нейстрийском наречий франков, и поразился, когда понял, чего от него требуют. Ясно было одно – ему даруют жизнь и даже свободу, если он растолкует сонное видение этого молодого хищника.

Ролло пересказал свой сон, а затем уселся на песчаную кочку и стал слушать, как Кетиль без труда изъясняется на языке франков. Поистине недаром кормчий получил прозвище Всезнайки. Не было земли, куда бы они ни явились – с набегом ли, торговать ли – где бы Кетиль не смог столковаться с местными жителями. Он обучал языкам и Ролло, частенько повторяя, что после умения сражаться, для викинга нет ничего более важного, чем способность усваивать чужие наречия.

– Итак, что он сказал? – нетерпеливо спросил ярл, когда оба наконец умолкли.

Кетиль, сдвинув на переносицу шлем, задумчиво скреб в затылке, а христианин блаженно улыбался и глядел на Ролло с таким восторгом, словно тот помимо жизни и свободы, даровал ему по меньшей мере сотню рабов и поместье.

– В высшей степени странно толкует твой сон этот франкский жрец, – проворчал Кетиль. – Он убежден, что крест на холме – это подобие христианского храма, к которому твоя судьба выведет тебя из мрака. Источник же суть крещение, которое тебя спасет. Раны и грязь – то, что они именуют грехами, худшими из недугов, – могут быть исцелены и очищены в этом источнике, а птицы, которые порхали вокруг тебя, – твои викинги, которые последуют за тобой и также примут крещение.

Ролло захохотал так, что сгрудившиеся вокруг становища в поисках отбросов чайки с негодующими криками разлетелись. У ярла даже слезы выступили на глазах от смеха.

– Пускай убирается, – вытирая глаза тыльной стороной руки, почти простонал он. – Изрядно таки повеселил меня этот вонючий старик. Чтобы я оставил славных богов Валгаллы ради их жалкого божка, который никогда не держал рукояти меча и позволил приколотить себя к кресту? Чтобы я променял священнее мясо Сехримнира^[32] на покаянную власяницу христиан? Клянусь браслетами Одина, никогда не сводилось мне слышать ничего более забавного.

И, тем не менее, когда отшельник ушел, Ролло вновь направился к кресту. Взойдя на холм, он похлопал его ладонью по столбу, как бы опробовал крепость холки доброго коня. Потом оперся на него спиной и долго стоял так, скрестив руки на груди и устроив взгляд туда, где в отдалении светлели на солнце изломы известковых скал и блестел, извиваясь, ручей.

Викинги долго нарушали его покой. Их корабли нуждались в основательной починке, да и море всё ещё было неспокойным. Всё, казалось, говорило, что им следует оставаться здесь. И лишь женщина, что стояла у самого прибоя, среди дюн, не хотела даже глядеть на этот берег. А её сила была такова, что она могла настоять на отплытии.

Атли, полулежа на песке, поглядывал то на брата, то на финку. К нему подошел Олаф, стал объяснять ситуацию, но Атли лишь улыбнулся в ответ.

– Это все ты должен сказать Ролло, а не мне. Что же касается моего мнения…

Не договорив, он подставил бледное лицо солнцу, прищурился. Потом встал и, утопая по щиколотки в белом песке, пошел к брату. Глядя ему вслед, Олаф лишь улыбнулся. Атли толковый малый и худого не посоветует их предводителю. Даже, если этим разгневает его женщину.

Ролло не повернулся к брату. И не глядя знал, что это он.

– Что скажешь, малыш?

– Мне здесь нравится, Рольв. Хотя, если ты скажешь… Олаф сообщил, что поднимается бриз. Мы можем и отчалить.

Ролло глядел вдаль.

– Но сам-то ты предпочел бы остаться, не так ли? Что скажешь ты мне, мой проводник в Мидгарде?

– Я бы остался, – уверенно кивнул Атли.

Ролло улыбнулся.

– Что ж. Я тоже думаю, не отправиться ли нам вон за те холмы, чтобы проверить, достаточно ли силен распятый бог христиан, чтобы остановить детей Одина.

И весело подмигнул.

– Итак, Атли, если судьба после Упсалы привела нас сюда – значит это и есть знак богов. Иди же, порадуй старого Кетиля. Мы остаемся.

Глава 1

907 от Рождества Христова.

Здоровенный детина зловещей наружности вывалил женщину из мешка. Немолодая, тучная, но в платье хорошего сукна, она лежала на земле, спутанная крепкими ремнями, с торчащим изо рта кляпом. Широко раскрытые глаза ее с ужасом взирали на склонившихся над ней мужчин. При свете чадящих факелов все они казались ей выходцами из преисподней.

Внезапно у нее замерло сердце. Она узнала одного из них – этот обруч с крупными рубинами, покоящийся на совершенно лысом темени, в то время как по бокам из-под него свисают длинные черные пряди до плеч! И это властное лицо с орлиным носом, тонкие губы, а главное, массивная как воротный столб шея, слишком мощная для столь небольшой и породистой головы. Из-за нее этого человека и прозвали Длинная Шея. Вернее герцог Лотарингский Длинная Шея!

Женщина перестала мычать сквозь кляп. Она не сомневалась: сейчас этот высокородный вельможа разберется с грязными бандитами, осмелившимися похитить её, даму из окружения Каролингов^[33]. Она прибыла сюда, в Аахен, с двором короля Карла из Западной Франкии, дабы войти в свиту невесты монарха, саксонской принцессы Фрероны. А её, когда она сегодня утром вышла из покоев по нужде, кто-то оглушил ударом по голове, едва она присела под куст в саду. Когда же очнулась, разбойники уже волокли её куда-то, и она испытала ужас, какого она не испытывала, даже когда пряталась за стенами имперских замков в дни нашествий норманнов. Однако теперь герцог здесь и покарает их! И она требовательно замычала и засучила стянутыми под коленами веревками ногами.

– Развяжите её, – спокойно произнес герцог Ренье Длинная Шея и отступил, ибо платье дамы из свиты Каролингов едко пахло мочой.

– Светлейший герцог… Светлейший герцог… – задыхаясь, наконец смогла забормотать женщина, машинально натягивая на колени задравшийся подол, но недоговорила, а тут же отпустила затрещину одному из грубо вздернувших её на ноги похитителей. – Пес! Вшивая тварь! Я дама из…

Она взвизгнула, получив ответную оплеуху, от которой едва вновь не оказалась на полу.

– Да что же это происходит, о могущественное небо! Я…

Она осеклась, увидев при свете факелов невозмутимое лицо герцога, его искривленные в усмешке губы. До её сознания только теперь стало доходить, что её похитили не без его ведома.

Но зачем? Разумеется, она, как и прочие придворные посмеивалась, когда стало известно, что король франков отказал Ренье в руке своей дочери Гизеллы. Но ведь не поэтому же её схватили?.. У нее невольно задрожал подбородок, когда она оглядела каменное строение без окон, где она находилась, заплесневелый свод на тяжелых опорах, раскаленные угли в очаге. Дама невольно зажмурилась. Нет уж, лучше вовсе не видеть того, как в отблесках огня свалены у стены разнокалиберные клещи, крюки, кандалы с шипами…

Здесь пытают!

– Благочестивая дама Автгуда…

– Вы поплатитесь за это! – вдруг истерично взвизгнула придворная. – Бог свидетель, вы за это заплатите! Я состою в родстве с Каролингами, я провела свою жизнь при коронованных особах… Моими услугами пользовались обе супруги Людовика Косноязычного^[34], я была воспитательницей принцессы Теодорады, покойной сестры нынешнего правителя! А теперь возглавляю штат придворных дам невесты монарха, её высочества Фрероны Саксонской! Не было ни одной особы женского пола при королевском дворе, которая обошлась бы без моих услуг.

– Что вы можете сказать о принцессе Эмме? – спокойно осведомился Ренье, опускаясь в кресло у очага и протягивая над мерцающими угольями тонкие смуглые ладони. Его тяжелые золотые браслеты на запястьях вспыхнули зловещим багровым отсветом.

Дама Автгуда осеклась. Даже её обычное высокомерное выражение сменилось полнейшей растерянностью.

– Ума не приложу, о ком речь. Здесь какая-то ошибка, и лучшее, что вы можете сделать – это отправить меня во дворец, принеся извинения, обратно.

К ней приблизился нотарий герцога, византиец Леонтий, словно сошедший с алтарного образа в соборе Аахена, – в складчатой хламиде, кудрявый, с шелковистой бородкой вокруг мягкогубого рта, с глазами, словно сливы, под прямой линией сросшихся бровей.

– Успокойтесь, многоуважаемая Автгуда, – голос был вкрадчив, с легким иноземным выговором. – Моего господина интересует дочь короля Эда и Теодорады Каролинг, вашей воспитанницы, – мир её праху. Ну же, Автгуда! Эмма, принцесса Эмма – единственное оставшееся в живых дитя соперника могущественных Каролингов.

Теперь лицо Автгуды вспыхнуло возмущением. Эмма! Да кто сейчас помнит об этой Эмме? Принцесса, о которой никто никогда не говорит!

– Да откуда же мне знать, клянусь Святой Девой!

– Кому же и знать, как не вам, любезнейшая? Всем известно, что дама Автгуда знает обо всем, что творится в королевской семье. И вы должны, просто обязаны вспомнить все, что вам известно о дочери короля Эда.

Нотарий Леонтий говорил мягко, даже мелодично, но почему-то от его сверкнувших в улыбке зубов даму Автгуду бросило в дрожь. Она взглянула на Ренье. Какие-то лихорадочные обрывки мыслей путались в голове. Липкий страх делал самоуверенную даму жалкой, она испытывала желание молить о снисхождении… Но ведомо ли снисхождение тому, кто погубил молодого Цвентибольда, короля Лотарингии?

Автгуда вдруг словно впервые увидела себя здесь – босую, растрепанную, в загаженном платье. И герцог – подбитый мехом плащ, теплые башмаки на ремнях с пряжками до колен, кровавые рубины фибулы^[35] на плече и в герцогском обруче испускают дьявольский свет… Наверное, так чувствует себя последний раб перед своим господином. Какое уж тут достоинство… И когда один из лохматых мужиков, притащивших её сюда, забренчал, перебирая, железными орудиями у стены, она вдруг, не помня себя, упала к ногам герцога.

– О светлейший, о всемилостивейший!.. Я…

– Тс-с, – взмахом руки остановил её Ренье.

Он замер, прислушиваясь. В темное помещение звуки извне долетали лишь через отверстие в дымоходе над очагом. И сейчас, когда все умолкли, ясно можно было различить трубные звуки охотничьих рогов и лай собак.

– Дьявольщина! Неужели охота движется сюда? – пробормотал Ренье. Он резко поднялся. Забросил за плечо полу плаща. От этого движения заметались языки пламени. – Леонтий, препоручаю толстуху тебе. Выжми из нее все, что нам требуется.

Брезгливо оттолкнув цепляющуюся за его башмаки Автгуду, он вышел, громыхнув тяжелой дверью.

После мрака подземелья свет солнечного декабрьского дня ослепил Ренье. Какое-то время он стоял в низкой арке этой уединенной башни на лесистом склоне, прикрыв глаза рукой. Вскоре послышались шаги, лязг металла, фыркнула лошадь.

– Ваша милость, кажется, охотники погнали оленя в сторону Молчаливой Башни.

Голос говорившего был низкий, чуть хриплый. Ренье убрал руку от лица. Его палатин^[36] Эврар Меченый стоял перед ним, держа под уздцы двух позвякивающих сбруей лошадей. Жесткое лицо с кривым носом, багровый шрам на щеке, из-за которого он и получил свое прозвище, длинные усы свисали вдоль углов рта к подбородку, чуть тронутые сединой волосы и бритый крутой подбородок сильного человека. Когда-то Эврар служил королю Эдду Парижскому, но, оставил у него службу, когда переметнулся к Ренье Длинной Шее. Меченый давно доказал свою преданность герцогу тем, что стал одним из соучастников убийства короля Цвентибольда. И именно по его совету Ренье похитил придворную даму Автгуду: Эврар уверял, что никто, кроме нее, не мог дать больше сведений о дочери его былого господина Эда. Уж больно эта сплетница любила вызнавать альковные тайны коронованных особ.

Сейчас Эврар лишь выразительно взглянул на ведущие в подземелье ступени, а затем кивнул в сторону леса.

– Охота движется сюда, господин. Нехорошо, если поползет слух. Автгуда, конечно, не бог весть какая важная птица, но все же из свиты короля Карла.

Для Ренье это все было не столь важно. Короля Карла, прозванного его же подданными Простоватым, он не ставил ни в грош. Однако сейчас границам Лотарингии угрожали германцы, во главе с королем Людвигом Каролингом, Длинной Шее надо было показать, что он в союзе с другим представителем этой династии – Карлом из земель западных франков. Ренье даже обещал Карлу наследные земли его предков в Лотарингии. Которые, впрочем, предпочитал оставить для себя. И пока Каролинги из Германии и Франки будут меряться силами, он сам подумывал о короне старого короля Лотаря^[37].

Но его планы пока не должны быть известны никому. И Эврар прав, что нынче Ренье следовало выдавать себя за вернейшего союзника Карла Простоватого, не вызывая никаких подозрений. Поэтому Длинная Шея быстро вскочил в седло и направил коня туда, откуда раздавались звуки охоты.

Просторы охотничьих угодий под Аахеном были окутаны серебристым инеем. Голодные галки жалобно перекликались среди голых ветвей корявых вязов. Ренье и его приближенный легкой рысью ехали через лес. Герцог покосился на Эврара. Эврар был мелитом – воином-профессионалом. Это становилось ясным при одном взгляде на его фигуру – поджарый, подвижный, сидящий в седле как влитой. Кольчугу он не снимал даже на охоте, а его меч был, пожалуй, не хуже, чем Дюрендаль легендарного графа Роланда. В его рукояти, как утверждал Эврар, заключалась частица мощей какого-то святого из Нейстрии, но сбруя его коня была буквально унизана талисманами и амулетами, изображающими языческих божков. Ренье не был уверен, что его палатин не наполовину язычник, однако кто из его приближенных мог с чистой совестью называться добрым христианином? Эврар, по крайней мере, предан, и на него всегда можно положиться.

Они спустились в сырую лощину, где бегущие со склонов ручьи образовали небольшое озеро с причудливо изрезанными берегами. От воды поднимался пар. Здесь всадники придержали коней. Гомон охоты слышался уже совсем близко. Не было сомнений, что лов движется в их сторону.

– Почему ты тогда ушел со службы короля Эда? – неожиданно спросил Ренье. – Я слышал, что те, кто присягали ему, редко изменяли клятве. А ты ушел, когда он был в зените славы.

– Странно, что вас это не заинтересовало тринадцать лет назад, когда я поступил к вам на службу.

– Тогда я был никто, Эврар, и нуждался в любом мелите, имеющем коня и кольчугу. Теперь же я намерен стать королем, а ты мой поверенный и… друг.

Искривив в улыбке губы, он бросил взгляд на мелита. Черные глубокие глаза Эврара сверкнули из-под меховой опушки кожаной островерхой шапки.

– Да, – хрипло проговорил, мелит. – Король Эд был отменный правитель. Но и жесток был без меры. Даже с Теодорадой, принцессой, которая вышла за него вопреки воли своих родичей Коралингов. Что уж говорить о нас, простых вавассорах.^[38]

Он прищурился на блеск инея на ветках. Его конь нетерпеливо бил копытом, звеня сбруей с побрякушками амулетов.

– Однажды я со своими людьми повеселился в селении одного аббата. Все как обычно. Хлестали вино из его погребов, задирали подолы его крестьянкам, жгли хижины его крепостных… Аббатишка вроде был из никудышных, да и присягал вовсе не Эду, а Карлу. Однако жаловаться он явился к моему королю. И того словно бес обуял. Кто был ему этот длиннополый поп, а кто я? Но он принял его сторону и нанес мне удар кнутом при всех, как простому рабу, как пахотному черному человеку.

Тыльной стороной ладони Эврар погладил шрам на щеке.

– У Эда был хлыст со свинцовым шариком, вплетенным в конец. Он распорол мне щеку до кости. Я тогда думал, что и глаза лишусь. Эд же лишь бросил через плечо, что впредь мне наука. Этого я не прошу и на смертном одре…

Палатин вдруг привстал на стременах, вглядываясь в заросли на противоположном склоне.

– Клянусь духами… Мессир, олень! Взгляните – олень!

Крупная, светлая чуть не до белизны оленуха, вывалив язык и задыхаясь, одним прыжком вымахнула из кустов. Замерла на миг, увидев вблизи людей, и, откинув голову, рванулась в сторону вдоль ручья.

В тот же миг оба всадника, забыв о разговоре, азартно пришпорили коней.

Тихий лес внезапно огласился шумом появившейся из-за холма охоты. Неистово лаяли, заходились псы, лошади и всадники, тесня друг друга, с треском ломились сквозь подлесок. Ревели трубы, слышался шум трещоток, улюлюканье.

Оленуха неслась по самой береговой кромке вдоль ручья. Бока её уже потемнели от пота, она была утомлена и явно стремилась к воде. Ренье и следовавший за ним Эврар оба поняли её намерение и, срезая по склону путь, ринулись к озерцу.

Две крупные поджарые собаки уже почти настигли несчастное животное, одна из них впилась, было оленухе в бедро, но последним усилием та рванулась вперед, с разбегу кинувшись в воду и увлекая за собой пса. Миг – и в осевшем столбе брызг возникли две головы. Жертва, подняв над водой влажный нос, отчаянно устремилась к противоположному берегу, собака же вернулась и вылезла на берег, отряхиваясь, но тут же отскочила, уворачиваясь от копыт поднявшегося на дыбы светлого жеребца, на котором восседал тучный шумливый человек в белой овчинной накидке и зубчатом венце поверх полотняного капюшона.

– Уйдет, уйдет! – визгливо вопил он. – Эй, лотарингцы, здесь глубоко? Есть брод или надо объезжать?..

Он вдруг осекся, заметив всадников на противоположном берегу.

– Ренье! – закричал он во весь голос. – Ренье, не смейте! Это мой зверь! Королевский зверь!

Герцог обратил на эти вопли не больше внимания, чем на галдеж вспугнутых шумом галок. Спрыгнув с коня и на ходу выхватывая длинный охотничий тесак, он уже спешил туда, где тяжело выбиралась из воды оленуха.

Будь это самец-олень, он бы в последнем усилии попытался защитить себя рогами. Но затравленная самка после того, как холодная вода окончательно лишила её сил, лишь рухнула на колени, подняв на охотника огромные, полные слез глаза.

«Почему олени плачут, как люди, перед смертью?» – подумал Ренье, чтобы хоть как-то отвлечься от воплей с другого берега. Рывком опрокинув на спину животное, он придавил его коленом и так быстро и твердо полоснул по вздрагивающему горлу, что клинок рассек плоть едва не до позвонков.

– Моя! Моя! Она была моя! – орал король. Ему наконец-то удалось одолеть брод, и, соскочив с лошади, он кинулся к трупу животного.

– Вы специально это затеяли, Длинная Шея! Ваши люди нарочно гнали её сюда, в заранее обусловленное место, где вы уже поджидали! Вы просто хотели отомстить мне после отказа отдать вам малышку Гизелу!

Но тут Карл невольно отпрянул, ибо герцог шагнул к нему навстречу с окровавленным дымящимся тесаком. И король даже словно лишился на миг голоса, только пучил глаза и отдувался, когда Ренье, притянув его к себе, неспешно вытер лезвие о белый мех королевской накидки и хищно осклабился:

– Теперь вы в крови, как и я. Как узнать, кто из нас расправился с оленухой? А вы, государь, примите её от меня в дар. Белый олень – священное животное. В Лотарингии говорят, что это зверь эльфов. Возможно, я уберег вас от мести лесных духов, не позволив пролить её кровь.

Карл невольно поднял руку для крестного знамения, но, увидев усмешку на тонких губах Ренье, понял, что его дурачат. Исподлобья, снизу вверх, король взглянул на герцога.

Карл Каролинг, прозванный в народе Простоватым, мало походил на своих великих предков. Будучи ниже среднего роста, он, еще не достигнув тридцати, заметно располнел, ходил вразвалку, втягивая голову в плечи. Рожденный уже после смерти своего отца Людовика Заики, он, если можно так выразиться, рос на задворках двора. Должно быть, именно с тех пор у него и появилась эта неуверенность в себе, которую не могли стереть и несколько лет пребывания у власти. Он словно всегда помнил, что, отстранив его, прямого наследника, знать избрала королем героя осады Парижа и победителя нормандских набезчиков графа Парижского Эда Робертина.^[39] И хотя еще при жизни Эда Карла тоже короновали, едва он достиг пятнадцати лет, но до самой смерти Эда он не чувствовал себя истинным монархом. Да и сейчас его феодалы мало считались с ним, во многие франкские земли он мог въехать только с разрешения их истинных властителей.

А еще короля Карла донимал этот засевший в его северных владениях язычник Ролло. По совету придворных советников Карл даже отправлял к нему послов, которых тот и не подумал принять. Зато принимал у себя в Руане людей графа Роберта Нейстрийского, брата прежнего короля Эдда. Это было так унизительно, когда все феодалы видят, что вассала Карла принимают, а священная кровь Каролингов ничто в глазах дерзкого завоевателя. И именно тогда, словно чтобы поддержать престиж Простоватого короля, его пригласил и предложил свою службу этот выскочка Ренье Длинная Шея. От радости Карл даже не придал значения тому, что Ренье замаран кровью его родича Цвентибольда из рода Каролингов. Однако потом Ренье осмелился просить у Карла руки его дочки Гизелы. Каков пройдоха! Этот Длинная Шея пусть и утвердился в этих краях, однако не имел никаких наследственных прав на Лотарингию, вот и рассчитывал возвыситься путем выгодного брака с принцессой!

Карлу всегда хотелось указать безродному правителю Ренье на его место. Однако… он побаивался его.

Вот и сейчас Ренье – высокий, поджарый, с широкими плечами и мощной шеей, с коварной ухмылкой на змеящихся губах, глядит на Каролинга… А Карл так жалок перед ним – лоб покрыт бисером пота, взмокшие рыжеватые кудряшки слиплись, вздернутый нос без спинки утопает среди пухлых щек, неопределенного цвета глазки недобро выглядывают из-под тонких, едва обозначенных бровей. Совершенно тщетно он пытается придать себе горделивый вид.

– Почему вас не было на утренней мессе вместе с вашим королем? – решился все же важно спросить Каролинг. – Вы не присутствовали также при выезде на охоту. Кстати, и ваш сын Гизельберт не явился приветствовать нас. Странные порядки у вас при дворе! А еще моя невеста жалуется, что пропала её статс-дама, благородная Автгуда, и едва удалось подобрать ключи к сундукам с платьями принцессы. Подойдите сюда, любезный граф Альтмар, подтвердите мои слова. Во дворце все с ног сбились, подыскивая, во что бы одеть Фрерону…

Словно ища защиты от Ренье, Карл жался к своему фавориту Альтмару. Уже давно было замечено, что Карл охладел к прелестям дам и все чаще льнет к таким вот рослым крепким придворным. Нынешний его фаворит из простого стражника у дверей королевской опочивальни в считанные недели стал графом Аррасским. Оттого-то знать и настояла, чтобы король ради продления рода обручился с саксонской принцессой. Но даже на встречу с невестой Карл прибыл рука об руку с дорогим его сердцу Альтмаром.

Ренье, проигнорировав слова Карла об исчезновении дамы Автгуды, проговорил:

– Не гневайтесь, что меня не было на утренней мессе. Я отлучался в соседнее аббатство, где покоится прах моей незабвенной супруги Альбрады – да будет земля ей пухом. Ведь сегодня день Пресвятой Богородицы,^[40] а в этот день я всегда езжу молиться над прахом былой жены.

И герцог набожно перекрестился. Однако Карл насмешливо прищурился.

– Как это трогательно, клянусь благостным небом! Наверное, вы просили у духа своей жены прошения за то, что, не прошло и месяца со дня её кончины, как вы уже просили руки моей дочери Гизелы?

Ренье поджал губы. Он чувствовал, как на них смотрят присутствующие и понимал, что Карлу надо унизить возвысившегося до положения герцога выскочку Ренье. Поэтому Каролинг уже вторично упоминает о неудачном сватовстве. Однако сейчас, когда с востока на Лотарингию напирают германцы Людвига, Ренье должен вытерпеть от Карла все. Поэтому он лишь поклонился и отошел к своему коню. Следом поехал только верный Эврар.

– Куда теперь? – спросил мелит, когда они были уже далеко. – Вернемся узнать, как обстоят дела в Молчаливой Башне?

Ренье отрицательно покачал головой.

– Нет. Ты поедешь туда один. Я же поеду в аббатство на могилу супруги. Надо чтобы позже королю подтвердили, что я был там.

– Ну а дама Автгуда как же?

– Ты глуп, Эврар, – отрубил герцог. – Леонтий способный человек и сделает все без меня. Но ты приедешь за мной, когда у вас будет что поведать.

Ударив шпорами коня, он двинулся вверх по склону в сторону аббатства.

Дорога к обители вела вверх по склону и там, где она делала поворот, Ренье помедлил. Деревья тут несколько расступались и, словно в окно с обрамлении крон, открывался вид на город в долине – величественный Аахен, столицу земель Каролингов. Дымы очагов поднимались над старыми стенами города, солнце блестело на крестах храмов и озаряло величественный восьмигранный купол главного собора. Христианский мир по сей день дивился этому чуду, возведенному Карлом Великим из мощного камня и мрамора, когда он избрал Аахен столицей своей империи. Там, под полукруглым сводом, среди ослепительно совершенных колонн покоился прах великого императора. Паломники падали ниц при виде этого великолепия. А Карл Простоватый, когда впервые увидел гробницу знаменитого предка, даже прослезился. Да и сейчас, когда с вершины холма Ренье глядел на купола и коньки крыш города, он испытывал щемящее сладкое чувство. Лотарингия, сердце христианского Запада, колыбель Каролингов! Орел на высоком шпиле главного собора сверкал, как драгоценность.

– Все дьяволы преисподней! – вскричал герцог этой земли. – Клянусь ликом Господа, я скорее покроюсь проказой, чем кому-либо уступлю этот край. Скорее я сдохну как пес, чем позволю другому надеть корону Лотаря!

Ренье Длинная Шея был глубоко убежден, что достоин этого венца. Когда-то его отец, простой мелит, возвысился при посредстве брака на похищенной им принцессе Эрменгарде, дочери Лотаря I. Это был дерзкий поступок, но с ним смирились, и отсюда пошло величие рода Ренье: все, кто роднился с Каролингами, тотчас поднимались на недосягаемую высоту по сравнению с остальными смертными. Ренье же был честолюбив вдвойне. Дерзкая кровь отца-воина смешивалась в нем с несокрушимым высокомерием его матери. Его наследственные земли лежали среди земель исконных Каролингов, его предков. Он был сеньором Эно, Эсбей и Лимбурга, владетелем нижнего течения Мааса, богатых угодий в Газбенгау, Арденнах, светским аббатом Ставло. Он рано почувствовал вкус к власти и готов был отстаивать свои права. Но уж слишком много было тех, кто желал завладеть этими землями. Лотарингия! Сколько Каролингов посягали на нее: Цвентибольд, германский король Людвиг Дитя, даже этот никчемный Простоватый. Но Ренье для себя решил – Лотарингия будет только его! Ведь пока иные Каролинги препираются, кто из них наденет корону Лотаря, на деле этим краем владел именно Ренье. Теперь дело было за малым: ему нужна супруга королевского рода, брак с которой позволит ему стать равным с монархами Европы.

Обо всем этом Ренье размышлял, когда достиг небольшой часовни, где покоилось тело его жены Альбрады. Сама часовня была небольшая – пятнадцать шагов в длину и десять в ширину, с единственным окном за алтарем. Отослав монахинь, менявших масло в лампадах, герцог в одиночестве прочитал молитву и уселся, обхватив колени сцепленными руками. Ему всегда недоставало благочестия. Зато его покойная супруга была сушей святой. При жизни он не придавал ей никакого значения. Маленькая и неприметная, она стала его женой, едва ей исполнилось тринадцать. Ему же было тогда под тридцать. Ренье взял её в супруги из-за того, что она была дочерью одного из влиятельных лотарингских баронов, которого герцог стремился сделать своим сторонником. Спустя год ока подарила ему сына. Гизельберт был крепким парнишкой, но своенравным и упрямым. Правитель Лотарингии с трудом справлялся с собственным сыном. Вот и сейчас этот паршивец явно пренебрег волей отца, не пожелав явиться в Аахен для свидания с королем Карлом.

Ренье поглядел на могильную плиту, под которой покоилась его жена и припомнил, что после раннего рождения сына, Альбрада всегда была слаба и болезненна. Весь остаток жизни словно бы чахла, посвятив себя богоугодным делам, посещая приюты, жертвуя на постройку лечебниц. Ренье редко навещал вечно недужащую супругу, благо, красивых и крепких женщин для него всегда хватало.

Самое яркое воспоминание Альбрада оставила о себе, выкупив его из плена у варвара Ролло. Ренье полжизни потратил на борьбу с этим викингом, бесчинствовавшим в устьях Рейна и Мааса, а когда несколько лет назад оказался у него в плену и впервые встретился лицом к лицу, то был поражен – насколько же молод его давний враг. Ролло был весел, подшучивал над пленным противником, однако порой извлекал его из выгребной ямы, где держал, и сажал с собою за пиршественный стол. Ренье всякий раз с изумлением разглядывал этого свирепого викинга, которого, казалось, знал уже лет пятнадцать. За столом Ролло был дружелюбен, щедр и беспрестанно ласкал красивых лотарингских девушек, которым, кажется, не так и плохо приходилось в объятиях молодого язычника, хотя и поговаривали, что красота жены Ролло не знает себе равных. Но однажды, когда Ролло призвал герцога к столу, Ренье увидел посреди зала свою маленькую, насмерть испуганную жену. В первый миг он едва не зарычал, ослепнув от ярости. Пусть Альбрада ничего не значила в его жизни, но она была его венчанная супруга, мать его наследника, и, увидев её среди викингов, он ощутил почти физическую боль.