Светорада Янтарная

Глава 2

Ни одно большое имение в византийской провинции Пафлагония^[6] не строилось без того, чтобы в нем не было собственной церкви. Была церковь и в богатом имении Оливий. В особо торжественные дни сюда на богослужение приходило много окрестных жителей, а в обычные, как этот, дни здесь собиралась семья патрикия Ипатия Малеила, его домочадцы и слуги.

По окончании утренней литургии, когда иеромонах Пантелеймоновского монастыря Симватий, причастив хозяина и его людей, уже складывал священные сосуды в сумку, патрикий Ипатий вышел из часовни и неспешно двинулся вдоль галереи усадьбы в сторону сада. На повороте он оглянулся на усыпанную цветным гравием аллею, прямо уходившую между рядов кипарисов к воротам. Какое-то время патрикий глядел на дорогу, ожидая, когда же появится двуколка его возлюбленной Светорады, но, не дождавшись, направился к оливковым зарослям.

Там, под густой блестящей кроной деревьев, в прохладной тени виднелись колонны выполненной в античном стиле беседки. По окружности беседки на каменной скамье были разложены желтые замшевые подушки, а в центре стоял столик с выложенной мозаикой столешницей, на которую проследовавший за Ипатием слуга предупредительно поставил миску с творогом и высокий стеклянный кубок с сывороткой. Патрикий Ипатий посмотрел на еду едва ли не с отвращением. С некоторых пор его стали мучить боли в боку, и лекарь посоветовал ему по утрам есть творог. Ипатий же его терпеть не мог. Да вот умница Светорада додумалась добавлять в творожную массу немного сушеных абрикосов и меда, так что есть стало более-менее приятно. Она вообще у него золото – Светорада Золотая, Светорада Медовая, Светорада Янтарная, как прозвали ее тут, в Византии. Ипатий мысленно поблагодарил Бога и Его Пречистую Матерь за то, что они дали ему насладиться жизнью подле столь замечательной женщины.

Ипатий проглотил ложку творога, запил сывороткой и глубоко вздохнул. Несколько лет назад он пережил свой пятидесятилетний рубеж и сразу стал ощущать, как исчезают силы, подводит здоровье. И хотя для своего возраста он еще был достаточно крепким, тем не менее понимал, что не такой муж должен был достаться столь молодой и полной жизни женщине, как русская княжна. Да и был ли он ей мужем? Ипатий справедливо надеялся, что однажды по закону обвенчается со Светорадой и тогда сможет отправить гонцов на ее родину, чтобы сообщить, что сестра смоленского правителя стала благородной патрикией в богохранимой Византии. Ах, его милой славяночке от этого была бы такая радость – получить весточку с берегов Днепра!..

Но не вышло. Ибо много лет назад, когда Ипатий был молод, он обвенчался с аристократкой Хионией из города Фессалоники. В то время этот брак для Ипатия считался очень выгодным. Хиония родила ему сына Варду, а сам он сумел возвыситься благодаря приданому жены. Однако с годами их отношения с Хионией совсем разладились, они все больше отдалялись друг от друга, пока наконец их семейная жизнь не превратилась в обременительную обязанность. Хиония была очень религиозна, плотскую близость едва терпела и, решив, что ее долг выполнен после рождения сына, полностью посвятила себя благотворительности. Пока не заболела проказой…

По византийским законам муж мог расторгнуть брак, если его жена тяжело заболела и не способна выполнять супружеские обязанности. Тем не менее Ипатию не удалось получить развод. Поэтому русская княжна вот уже пять лет жила с ним на правах обычной сожительницы. Во грехе – так говорили об их союзе.

Ипатий грустно вздохнул, отодвинул почти съеденный творог и утер платочком тонкие губы. Что ж, годы идут, а он по-прежнему остается полувдовцом из-за этой разлагающейся заживо покойницы Хионии и полусупругом, так как брак с любимой княжной все откладывается. Однако многие из его знакомых уже свыклись с тем, что он живет невенчанным, а после того, как Светорада приняла крещение и стала христианкой Ксантией, отношение к ней его знакомых стало вполне благожелательным.

Ах, чего бы только Ипатий ни сделал для нее! Она ведь так добра к нему. Но не любит… Может, был миг, когда ему казалось, что в ее душе пробуждаются чувства, но потом он понял, что Светорада просто свыклась со своим положением и испытывает к нему лишь уважение и признательность. Он же любит ее. Но все чаще ощущает, как годы берут свое…

Ипатий старался гнать мысли о разнице в возрасте между ними. Для своих лет он и впрямь недурно выглядел. Он всегда держался с величием и достоинством, старался аккуратно и элегантно одеваться. Сейчас он был в легкой одежде – белой, чистой; одна пола собранного в красивые складки светлого плаща, расшитого темными узорами, закинута на левое плечо, правая рука голая. Худощавый (только в последнее время он стал несколько сутулиться), с шапкой кучерявых волос, еще темных, хотя и обильно присыпанных сединой, с густыми черными бровями, которые выделялись на тонком породистом лице, патрикий выглядел вполне достойно. Но под карими глазами стали набрякать мешки, резче обозначились морщины в уголках тонкогубого рта, заметнее проступили жилы на старческой шее, и все чаще ломят суставы и ощущается слабость. Однако Светорада никогда даже не намекала Ипатию, что ее что-то не устраивает. Она всегда заботлива, предупредительна, мила, всегда покорно предоставляет ему свое крепкое молодое тело… когда у него возникает желание. Правда, в последнее время это происходит не часто, ну да у проживших вместе пять лет супругов чувства не должны проявляться так же бурно, как ранее. Кроме того, в Византии излишние плотские желания считаются греховными. Но Светорада не была рождена христианкой, в ней живет неспокойный языческий дух, силы так и бурлят в ней, придавая его Янтарной госпоже столь пленительное очарование.

Ипатий никогда и ни в чем не ставил Светораде препоны. Хочется ей принимать гостей – на то ее воля. Не пожелала по жаре ехать на молебен в Пантелеймоновскую обитель – он тоже не едет. Не противится патрикий и в том случае, если бойкой Светораде вдруг вздумается устроить в имении Оливий танцы с местными девушками или поехать кататься верхом на целый день. Ну а если ей желательно по утрам ездить купаться в море – Ипатий и тут согласен отпускать ее. Хотя ни одна византийская матрона не решилась бы на подобные игры с волнами, а этой только дай поплавать. Наставница Дорофея всегда ворчит по поводу утренних купаний в одиночестве, боится чего-то. Но подле Светорады постоянно сильный раб-древлянин, на его преданность и смелость можно положиться – он позаботится о госпоже, если что.

Ипатий опять посмотрел в сторону подъездной аллеи, невольно прислушался, но вместо жены (храни Бог, но он все равно считал Светораду-Ксантию супругой) увидел своего старшего брата Зенона, идущего вдоль розария. Важный придворный, препозит^[7] императорского двора, он редко покидал Священный Палатий^[8], но на этот раз все же приехал и теперь не дает Ипатию покоя, требуя его скорейшего возвращения в Константинополь.

Зенон был евнухом. В Византии был широко распространен обычай «посвящения» Богу одного (реже нескольких) из сыновей, выражавшийся в оскоплении. Хотя оскопляли нередко и пленных, внебрачных сыновей или лиц, провинившихся перед властями. Но благородные евнухи почитались особо, считались чистыми людьми, не подверженными мирским страстям, и у них было больше возможностей возвыситься как на духовной стезе, так и на светском поприще. Вот и Зенон Малеил подвергся оскоплению, как более здоровый ребенок в семье – слабенькие тяжелее и мучительнее переживали подобную операцию. Потом их отец смог устроить старшего сына-евнуха на службу в Священный Палатий, где Зенон дослужился до весьма высокого поста. И не жалел, что некогда подвергся оскоплению.

Зенон подошел к беседке, где сидел Ипатий, и придерживая полу своей светлой далматики^[9], поднялся по округлым ступеням и сел, отдуваясь от жары. Как большинство евнухов, Зенон страдал от тучности, хотя и боролся с этим путем воздержания.

Братья Малеилы в чем-то были схожи – оба с выбеленными возрастом кучерявыми волосами и контрастировавшими с ними темными бровями, оба кареглазые. Но насколько Ипатий с возрастом стал худощав, настолько Зенон сделался тучен, а его подрумяненные щеки обвисали, как у ожиревшей старухи.

– Тихо-то как, – первым начал разговор Зенон, перебирая в пухлых руках кипарисовые четки, которые свесил между колен. – Только пчелы жужжат.

– Они собирают для моей пасеки нектар с цветов, – чуть улыбнулся уголком рта Ипатий.

Зенон машинально кивнул.

– Да, твоя пасека, твои виноградники, твои стада, твои оливковые рощи на склонах…

– Оливки – это идея Светорады. Она практичная женщина и считает, что персики и абрикосы быстро сходят, а правильно собранные и обработанные оливки хранятся весь год. К тому же цена на них никогда не падает.

– Она у тебя хорошая хозяйка, – согласился Зенон.

– Но все еще не жена мне.

В последних словах Ипатия слышался упрек, и Зенон чуть нахмурился. Он не лукавил, когда говорил, что делает все, чтобы помочь младшему брату развестись с Хионией, однако положение Ипатия, назначенного хлопотами Зенона при дворе на высокий пост миртаита^[10], требовало от него безупречности во всем. То, что он был женат на прокаженной, не считалось грехом, а вот развод воспринимался как дело позорное. К тому же Хиония, известная всем, как пострадавшая за свою благотворительность, считалась два ли не святой, а Ипатий прослыл предателем, отрекавшийся от благочестивой жены ради молоденькой блудницы.

Но особенно помешало Ипатию развестись то, что сейчас брачные вопросы в Византии считались особенно скандальными. Дело в том, что правитель огромной византийской империи Лев Мудрый, намеревался вступить в свой четвертый брак. Так вышло, что все три его императрицы умерали молодыми, не успев подарить императору наследника. Ныне во дворце на правах жены Льва жила его четвертая избранница – Зоя Карбонопсина, которая еще полгода назад родила базилевсу долгожданного сына. И Лев желал узаконить этого ребенка, вступив в брак с его матерью.

Однако тут наперекор воле правителя пошел патриарх Николай по прозвищу Мистик. Четвертый брак! На его взгляд это было распутством. Патриарх считал этого ребенка незаконнорожденным и даже долгое время отказывался его крестить. Наконец младенца все же окрестили, дав ему имя Константин. Но отношение к порфирородному царевичу^[11], как и к его матери, оставалось двояким, и венчать Зою со Львом отказывались. По всей империи брачные вопросы обсуждались по пунктам, и в это время говорить о разводе стало и вовсе безнадежным делом.

Вот и сейчас Зенон сказал брату, мол, на что тот надеется, если сам божественный автократор^[12] не в состоянии разрешить свои семейные дела?

– Однако император сочувствует тебе, – похлопал Ипатия по плечу брат-евнух. – Он даже расспрашивал меня о вас с княжной. Однако ты сам ведешь себя недопустимо, на столь долгий срок покидая службу в Палатии. Или ты думаешь Льву не донесли, что ты в феме стал едва ли не предводителем местных магнатов?

– Но сельская жизнь в поместье дает мне неплохой доход, – заметил Ипатий.

– А еще ты приумножаешь свое богатство торговлей, – презрительно скривил маленький рот Зенон.

Ипатий промолчал. Да, он с молодости занимался торговлей, причем так хитро, что не уплачивал в казну налоги. Особенно он преуспел, когда правил в Херсоне в Таврике^[13]. Но потом получил пост миртаита с немалой платой за служение – служение спокойное и подобострастное, бездейственное. Ипатия оно утомляло, он скучал на придворной службе. И больше размышлял о том, что куда важнее, что его закупщики и поныне приобретают у кочевников в Таврике огромное количество бычьих кож, которые Ипатий через подставных лиц сбывает на рынках Константинополя. Но пора бы уже прекратись заниматься подобным. Если он хочет стать законопослушным подданным империи и жениться на любимой женщине, вопреки всем сложностям по этому вопросу.

– Ты же знаешь, Зенон, что у нас со Светорадой хворый сын, – произнес Ипатий. – Лекари советуют ему подольше жить в деревне. Вот это и удерживает меня в поместье.

И он указал в глубь сада, откуда в их сторону среди роз и миндальных деревьев двигались две фигуры: миловидного мальчика и священника в черной рясе и кукуле^[14].

Ипатий с теплой улыбкой смотрел на Глеба, сына Светорады. Мальчику уже исполнилось восемь лет, он был высоким и красивым: темноволосый, с ясными голубыми глазками, иконописными бровями, прямым носом и ярким небольшим ртом. Тут, в провинции Пафлагония у моря, Глеб всегда становился оживленным и шаловливым, а вот в Константинополе, особенно на исходе зимы, его начинал мучить сухой непрекращающийся кашель, в груди хрипело. Поэтому Ипатий и приобрел на имя Светорады-Ксантии это богатое поместье. И не пожалел: морской воздух и сухой теплый климат явно шли на пользу Глебу.

Ипатий был искренне привязан к мальчику, поэтому никому не говорил, что это не его сын. Для всех Глеб оставался их общим со Светорадой ребенком, родившимся когда Ипатий занимал пост наместника в Херсонесе. Однако сам Ипатий, вглядываясь в черты Глеба, все больше убеждался в том, кто был настоящим отцом мальчика: Игорь Киевский. Слишком ясно это проступало в облике Глеба, его глазах и бровях, в остром подбородке с ямочкой, в манере хмуриться или, наоборот, смеяться, откидывая назад голову. А ведь княжна Светорада Смоленская была обрученной невестой наследника киевского престола. У язычников же нет столь целомудренных правил, как в Византии. Они легко сходятся и заводят детей. Вот и Игорь со Светорадой… Однако Ипатий был достаточно благороден, чтобы никогда не заводить об этом разговоры с женщиной, которую хотел видеть своей женой.

Сейчас Глеб, опередив своего духовного наставника, легко взбежал на ступени беседки и, не смущаясь Зенона, прильнул к Ипатию.

– Отец, – иначе мальчик не называл сожителя своей матери, – авва^[15] Симватий сказал, что у них в монастыре есть книга о великом базилевсе Юстиниане, который построил храм Святой Софии. Я хотел бы почитать ее, но авва Симватий говорит, что книгу не позволено выносить из обители. Отпустил бы ты меня пожить у монахов, отец? Там и службы такие красивые.

Вот так всегда. Насколько Светорада в душе оставалась своевольной язычницей, настолько ее сын был привержен вере в Иисуса Христа. Ему бы только пожить в монастыре, ему бы молиться с монахами, изучать труды в книгохранилищах обителей, не суетиться, жить в ладу с собой…

По мнению Ипатия, для слабого здоровьем ребенка было бы не худо сделать духовную карьеру и однажды уйти в монастырь, дабе вести там спокойное существование, к какому он так расположен. Что ждет его, такого слабенького и впечатлительного, в миру? Но Светорада и слышать о подобном не желает. Что ж, время все расставит по местам. Пока же Ипатий не видел ничего худого в том, чтобы отпустить ребенка в Пантелеймоновский монастырь. И хотя сам он был не больно религиозен, а Евангелие, пусть и лежавшее у него в доме на почетном месте под иконами, открывалось крайне редко, он всегда поощрял пасынка в учении.

В конце концов, сегодня в его доме званый пир, Светорада будет занята, а монастырская братия позаботится о Глебе. К тому же Светорада всегда спокойна, когда ее сын с отцом Симватием. После того как княжна сменила несколько духовников, которых пугала своими вопросами о религии, им просто повезло, что ей встретился авва Симватий – человек весьма передовой по своим взглядам. Он считал, что главное – прийти к Богу, а уж потом религия наставит новообращенную на путь истинный.

Когда священник и Глеб удалились, помалкивавший до этого Зенон неожиданно спросил:

– И этому ребенку ты готов оставить все свое наследство в обход вашего с Хионией сына Варды?

Брови Ипатия сурово сошлись на переносице.

– Варда глубоко оскорбил меня. Ты знаешь это, Зенон. Так что зря хлопочешь за него.

– Так уж и зря? – хитро сощурив свои заплывшие жиром глаза, спросил евнух.

Ипатий хорошо знал Зенона и сразу уловил в голосе брата нотки, заставившие его заволноваться.

– Разве тебе не нравится Глеб, этот умный и ласковый ребенок, которого я люблю всей душой?

Зенон какое-то время молчал, перебирая зернышки четок. Потом сказал, что Глеб был бы ему вообще мил, если бы в его жилах текла кровь рода Малеилов.

Ипатий этого не ожидал. Повисла напряженная тишина. Стало так тихо, что Ипатий слышал, как в небе с писком носятся ласточки.

– С чего бы тебе так говорить, Зенон? – после паузы хрипло спросил Ипатий.

– Тебе известно имя некоего Мануила Заутца? – вопросом на вопрос отозвался евнух.

Ипатий нервно вздрогнул, а затем начал торопливо говорить, что это ничтожество Мануил был назначен после Ипатия управителем Херсонеса. А Херсонес – место неспокойное. За несколько лет до назначения туда Ипатия херсониты даже посмели убить ставленника Константинополя. Поэтому в бытность Ипатия на посту херсонесского главы ему пришлось приложить немало усилий, чтобы расположить неспокойный таврический город к Византии. И у него все вышло. Однако за короткое время пребывания там Мануила этот неразумный свел на нет почти все усилия своего предшественника. Только когда Мануила услали, удалось вновь настроить Херсонес на союз и подчинение Византии. И если это ничтожество Мануил Заутца что-то плетет насчет Ипатия и Глеба…

– Это тоже одна из причин, по которой тебе надо вернуться в Константинополь, – прервал пылкую речь брата Зенон. – Ибо Мануил происходит из рода Заутца, а это семейство все же родня императора. Вспомни, что вторая жена Льва Философа была одной из них. А Мануил слишком изворотлив, чтобы после своего позорного пребывания в Херсонесе не попытаться вновь возвыситься. И не забывай, что ему покровительствует сам патриарх Николай Мистик. Кстати, теперь Мануил сейчас, ни много ни мало, спальник покоев Зои Карбонопсины. Он приближен к высшим кругам, где всячески наговаривает на тебя, представляя человеком хитрым, независимым и властным. Так что если ты в ближайшее время не явишься на службу… тебя могут причислить к заговорщикам.

Последнее было существенно. Ибо не так давно против власти императора Льва и его брата соправителя выступил ипостратиг^[16] Андроник Дука. А такие восстания не единожды вели к свержению правящей династии. Поэтому всякий, кто не спешил в это неспокойное время проявить преданность престолу, легко мог быть причисленным к восставшим и оказаться в узилище.

Ипатий опустил голову, вздохнув:

– Зенон, ты ведь знаешь, что мне претит все время ползать у ног императора, выпрашивая подачки. Мне противна даже мысль о том, чтобы примкнуть к сонму бездельников и лизоблюдов, живущих за счет руги^[17] и проводящих дни в томительном бездействии…

Тут Ипатий осекся, поняв, что подобными словами он оскорбляет своего благодетеля брата, всю жизнь посвятившего службе при дворе. И он быстро перевел разговор на другое: дескать, неужели Мануил осмелился клеветать и на Глеба?

Зенон, переводя дыхание, откинулся на подушки. Становилось так жарко, что даже в мраморной беседке, расположенной в тени раскидистых крон деревьев, нельзя было спастись от духоты.

– Мануил кое-кому говорил, что ты приобрел свою Светораду, когда та уже была с сыном. То есть в крови Глеба столько же крови Малеилов, сколько коровьего молока в водах Понта Эвксинского.

Ипатий нервно задышал. Но Зенон смотрел на него, а ему он не смел лгать.

И тогда он стал говорить, что его сын от Хионии, Варда, всегда грубо и пренебрежительно вел себя с отцом, а когда Ипатий привез Светораду, то прилюдно оскорблял его, называя старым развратником. А последняя их встреча вышла такой скандальной, что теперь Ипатий готов оставить все свое состояние и недвижимость сыну Светорады, а не жестокосердному, непочтительному Варде, который только и делает, что расстраивает родителя. В то же время Глеб всегда приветлив, ласков и искренне любит Ипатия, как отца родного.

Все это Ипатий говорил, не глядя на брата, пока тот не положил свою горячую влажную ладонь на его запястье.

– Успокойся. И послушай, что я скажу. Ты можешь сколько угодно говорить о своей любви к сыну Светорады, но тебе не изменить того, что есть: он чужой тебе по крови. А Варда – твой сын и мой племянник. И так уж вышло, что я, не имеющий потомства, хочу, чтобы он унаследовал и твое, и мое состояние, чтобы именно он стал продолжателем нашего рода. Зов крови превыше всего. А Варда не так уж плох, сколько бы ты на него ни гневался.

– Он зол на меня за Хионию, – не поднимая глаз, произнес Ипатий.

– Да, для нее он хороший сын. Он чтит ее род и даже называет себя Вардой Солунским, в честь города Фессалоники, откуда родом ее семья. Варда, как и многие, считает Хионию святой женщиной, а ее проказу – испытанием Господним. И Варда уверен, что ты предал его мать ради девки-язычницы. Но ведь ты слышал и от других такие разговоры о себе, не так ли? Однако подумай о самом Варде. Он ушел из дома совсем мальчишкой, стал воином пограничных войск и дослужился до высокого чина. А когда арабские пираты напали и разграбили Фессалоники, Варда проявил себя как герой. Теперь он уже офицер хартуларий^[18] гарнизона в городе Ираклия^[19]. Кстати, прибывший в этот город на смотр войск кесарь, брат и соправитель нашего императора, особо отметил его. Так что Варда вот-вот станет командиром дворцовых веститоров^[20].

Говоря все это, Зенон не мог не заметить, что глаза Ипатия заблестели при упоминании об успехах его родного сына. Но он все-таки сдержался. Сказал только:

– Хартуларий в Ираклии? Хм. Как близко от нас. И если там побывал и сам кесарь Александр, брат императора, мне бы следовало съездить и выразить ему свое почтение.

О сыне он больше не упоминал. Это было больно…

Но тут Ипатий услышал голос вернувшейся Светорады и, оставив брата, отправился в сторону дома. Зенон должен понять: у них сегодня званый ужин, на который прибудут половина окрестных землевладельцев. Даже сановный Евстафий Агир, проэдр синклита^[21], явится с супругой. А уж если такая персона не спешил ко двору на поклон…

И все же Ипатий понимал, что Зенон прав, требуя его возвращения в Константинополь.

Двойное окно с полукруглым верхом было изящно разделено посередине витой колонной. Причем весь проем богато оплетали гирлянды вьющихся растений, даря сумрак и прохладу в знойный день, затеняя покой, отчего свет в помещении отдавал зеленью, словно вода в бассейне с рыбками. Да и вообще все в этой комнате было зеленоватым: отделанные мрамором стены, пушистый ковер на полу, покрывало на широком ложе.

Таким же зеленоватым, словно покрытым мхом, было и круглое мягкое сиденье, на котором перед зеркалом сидела княжна Светорада. Вокруг суетились служанки: одна подавала душистые притирания, другая укладывала заплетенные в косы волосы в изящную прическу, третья расставляла перед княжной шкатулки с украшениями, пытливо глядя на хозяйку, ожидая, что та выберет. Однако взгляд Светорады был отрешенным. То, что случилось с ней этим утром, все еще не шло из головы, вызывая потаенное волнение и трепет. Подумать только… Как это было безрассудно… и как прекрасно!

– Вы прикажете выбрать янтарь? – спросила, стараясь расшевелить непривычно задумчивую госпожу, наставница Дорофея. – К зеленому шелку он очень подойдет. И он ныне в такой цене! Даже не верится, что это всего лишь застывшая смола, как уверяет благородный Ипатий. Но как великолепно! И так идет к вашим глазам, милая Ксантия!

Светорада машинально взяла свои длинные серьги из янтаря, быстро скользнув взглядом по лицу Дорофеи. Эта матрона вечно сует свой длинный нос куда не следует. Правда, ее положение при Светораде двусмысленно: как дальняя родственница Ипатия Дорофея могла чувствовать себя членом семьи, но родство было дальним, а бедность Дорофеи не давала ей подняться выше положения прислуги. И кто знает, что там думает в глубине души эта матрона, которую приставили прислуживать иноземке из далекой Скифии? Внешне их отношения с княжной были вполне доброжелательными, но Светорада после случившегося опасается даже ее.

Другое дело – Силантий, верный Сила. Этот так лукаво поглядывал на Светораду, что было похоже, будто его тешили какие-то потаенные думы. Но он не выдаст. Древлянин по происхождению^[22], некогда ставший добычей ловцов людей на Днепре, он прибыл в Константинополь в оковах. Наверняка Силу с его мощью и угрюмым взглядом ждали рудники, если бы тогда Светораде как раз не понадобился раб-охранник. Признав в этом пленнике русича, она решила купить его. Ибо здесь, в такой дали от Руси, уже не имело значения, к какому из присоединенных князем Олегом племен принадлежит славянин, – тут они все были земляками.

– Вас что-то волнует, прекрасная Ксантия? – не отставала от непривычно притихшей княжны Дорофея. Она смотрела на Светораду немного искоса, отчего ее худое лицо с длинным носом на фоне пляшущих зеленоватых теней казалось особенно неприглядным.

Светорада вздохнула и приняла из рук одной из служанок позолоченную диадему, богато украшенную крупными светло-золотистыми каплями янтаря – как раз под цвет ее глаз. Служанки стали шумно восхищаться, называя хозяйку янтарной красавицей. Она сама невольно улыбнулась. Да, пусть, как утверждает Ипатий, янтарь – древняя смола, но в империи ромеев он стоил неимоверно дорого. Этот янтарный гарнитур Ипатий приобрел для нее еще в Херсонесе, здесь же, в Византии, он считался удивительной роскошью.

Светорада оглядела себя в полированном металле большого овального зеркала. Для сегодняшнего пира она надела бледно-зеленую столу^[23] из легкого шелка, струившегося прямыми складками от горла до самого пола. Этот дивный византийский шелк был тонко расшит замысловатыми золотистыми узорами, повторяющими рисунок пальмовых листьев. По подолу и на обшлагах рукавов рисунок становился более плотным, богато мерцал, утяжеляя почти невесомый шелк. На плечах лежало вместо ожерелья расшитое янтарем оплечье из более плотной зеленой ткани и длинные янтарные серьги Светорады почти ложились на него. Ну и диадема, удерживающая прическу – мерцающая, янтарная, изящная и великолепная.

У Светорады самой захватило дух, когда она смотрела на свое отражение. Ей было двадцать пять лет, она сияла столь дивной красотой, что и не поверишь сейчас, через что только ей не пришлось пройти в прошлом – скитания и горе, неволя и тяжелый труд. И все же она не утратила свою девичью грацию, ее лицо осталось гладким и нежным, губы были почти по-детски пунцовыми, черты лица совершенны, а глаза полны оживления. Не поверишь, как часто в них появляется тоска.

Но к чему тосковать, если в ее жизни все устроено? И когда в комнату вошел Ипатий, она встретила его ясной улыбкой и теплом своих янтарных переливающихся глаз. Может, была даже подчеркнуто приветлива и мила с ним, ибо в глубине души чувствовала вину. Ведь изменила же ему, такому верному, заботливому, влюбленному… Почитай мужу, что бы там ни думали ромеи об их долгом сожительстве.

В честь приема гостей Ипатий тоже принарядился. На нем была длинная далматика сочного лилового цвета, оплечье мерцало драгоценными украшениями, а на переброшенной через плечо хламиде^[24] из нежно-голубой парчи переливались вытканные серебристыми нитями кресты и лики святых. На поднявшуюся ему навстречу княжну он посмотрел с веселым восхищением.

– Янтарная!

В его голосе звучало гордое воодушевление. Она же стала торопливо сообщать, что уже была на кухне, проверила, все ли было сделано, как она велела. Светорада всегда давала точные и подробные указания кухаркам, причем ее фантазия и умение превратить обычное застолье в некое представление создали ей славу непревзойденной хозяйки. А сегодня она велела приготовить не просто любимые в Византии яства, но и блюда иных народов, в среде которых ей пришлось побывать. Конечно, византийцы почитали мир вне их империи варварским, но если блюдо было умело приготовлено и подано, никто не отказывался его попробовать. Однако главным украшением стола сегодня будет сваренный особым способом суп, который Светорада сама придумала и сама следила за его приготовлением.

Ипатий расцеловал ее в обе щеки:

– Я верю в твое мастерство изумительной хозяйки, моя княжна. Одно меня угнетает: из-за предписаний лекаря я мало что смогу попробовать из твоих яств. Но от твоего великолепного супа меня даже строгий патриарх не заставил бы отказаться.

Он нежно поцеловал ее в лоб под очельем янтарной диадемы. Прикрыл глаза, вдыхая ее запах, но когда она мягко отстранилась, едва смог сдержать вздох. Будь это богобоязненная ромейская женщина, он бы принял ее сдержанность за целомудрие. Однако Светорада была пылкой и смелой в любви, и он с горечью осознавал, что в последнее время она отдаляется от него. Или он от нее. Эх, годы, годы…

И тем не менее, когда Ипатий под руку со Светорадой вышел на крыльцо виллы Оливий, они смотрелись настоящей супружеской парой, богатой и уважаемой. За ними, в атриуме^[25], приятно звенели струи фонтана, взмывая из пасти глазастого бронзового дельфина, позеленевшего от влаги, и опадая мельчайшими брызгами в круглый бассейн. Свежесть от фонтана несколько умаляла жару. И все же прибывавшие на званый пир гости, по ромейской моде разодетые в тяжелые одежды, спешили скорее оказаться в тени колоннады, дабы скрыться от палящих даже в эту закатную пору лучей солнца.

Когда к крыльцу подкатила запряженная сильными гнедыми лошадьми коляска проэдра Евстафия Агира, Ипатий лично помог ему сойти на землю.

– Слава Иисусу Христу! – приветствовал он важного гостя.

– Во веки веков!

Они смотрели друг на друга с веселым дружелюбием.

– Ну и жара, – вздохнул, поправляя складки парчовой хламиды, Агир.

Его серые прищуренные глаза лучились весельем, взгляд казался живым и молодым, хотя на висках и бороде явственно пробивалась седина. Будучи военным проэдр оставался поджар и крепок, а его обветренное породистое лицо к крупным орлиным носом, покрывал здоровый загар. Явно не царедворец, таящийся в тени переходов от ветра и зноя.

Рядом с Агиром из коляски вышла его маленькая вертлявая жена Анимаиса в алом, жестко накрахмаленном головном покрывале. Светорада, раскланявшись с Агиром (он ей нравился, и она не смущалась под его откровенно восхищенными взглядами), подала руку его супруге. Признаться, эту Анимаису она едва переносила, так от той веяло неискренностью и завистью. Когда-то хорошенькая, с возрастом она словно ссохлась от постоянных постов, а может, и от дурного нрава, отчего ее узкое лицо стало похоже на мордочку крысы – коричневато-смуглое, с остреньким носиком и постоянно бегающими темными глазками.