Действительно, псевдоопыт г-на Бедье со всех точек зрения не выдерживает критики. Прежде всего, установив фиктивную величину на основании данных, как мы уже видели, совершенно субъективных, ибо безусловной границы между «элементом» и второстепенными подробностями провести никогда нельзя, г-н Бедье дал нечто, никогда не принадлежавшее на самом деле ни одному рассказчику избранного им для опыта рассказа; если предположить (как невероятную крайность), что все версии возникли самостоятельно, то ни один из авторов этих версий не имел перед глазами w г-на Бедье; если же, что вероятно, различные версии стоят в известной связи друг с другом, то авторы их имели перед собой тоже не w, а сразу w + a + b + c или другие сочетания мотивов, объединившихся в общий сюжет. Следовательно, опыт с самого начала грешит тем, что создает не существовавшие никогда в жизни условия, и ничем, разумеется, по существу, не похож на вполне научный опыт эллиниста. Далее, г-н Бедье при своем опыте упустил из виду, что он лишил объекты своего испытания одного из важнейших моментов в процессе творчества, момента, часто определяющего форму и, во всяком случае, чрезвычайно на нее влияющего: самостоятельного выбора сюжета. Ведь уже в том, что один автор выберет Lai d'Aristote, а другой – Aubere, сказывается его характер и литературный вкус, которые неминуемо отразятся на его изложении; то, что он выбрал определенную тему, заставит его ценить именно те, а не другие подробности. Отсюда вполне естественно проистекает большое сходство различных версий одного и того же сюжета. Бывает, конечно, что тот же самый сюжет рассматривается с разных точек зрения, например, Lai d'Aristote был принят как предостережение против женского коварства и как доказательство всепобеждающей силы любви, и соответственно тот же сюжет в обоих случаях украсился разными подробностями. Существенны тут вкусы и моды данной литературы, определенного времени, определенной среды, существенно, в такой связи излагается рассказ: мы видели в прошлый раз на примере рассказов о Чанда-Прадьоте, насколько разно строится рассказ в сборнике или в цикле рассказов, или когда он стоит отдельно. Все эти чрезвычайно важные в жизни рассказов моменты отсутствуют совершенно в псевдоопыте г-на Бедье и лишают его потому всякого научного значения. Устранив (как мне кажется, достаточно убедительно) неправильный метод, устанавливаемый г-ном Бедье для сравнения рассказов, перейду к сравнению восточной и западной формы указанными мною приемами.

Оба построения, и восточное и западное, приходится признать, в общем, чрезвычайно удачными, но тем не менее в западном мы замечаем некоторое упущение, которое делает восточный рассказ более выдержанным из двух. Спешу оговориться, что это обстоятельство мною совершенно не учитывается как доказательство первичности восточной формы: несомненно, что плохой рассказ может быть хорошо пересказан и, наоборот, хороший рассказ плохо передан; делаем эту оговорку потому, что, к сожалению, нередко исследователи пользуются указанием на лучшее построение рассказа как на доказательство его первичности.

Основная разница обеих форм в том, что в фабло молодой человек ранее сватался за героиню рассказа, а в восточном – это просто гуляка, не знавший ранее молодую девушку. Исследователь нашего фабло г-н Бедье не обратил внимания на это обстоятельство и упрекает восточные версии в том, что они неудачно сводят лицом к лицу мужа и молодого человека, чего не делает фабло. Но в фабло совершенно невозможно было это сделать: припомним, что юноша – сын богача, раньше сватавшийся за девушку, вышедшую замуж за другого, чего этот другой вряд ли не мог не знать в маленьком городке или вообще вряд ли мог не знать юношу; раз это так, то естественно, что их нельзя было поставить лицом к лицу, так как подозрения мужа могли ему показаться очень основательными; ведь он нашел бы на постели плащ юноши, который раньше сватался за его жену.

Положение восточных авторов гораздо проще, так как искатель приключений – лицо ранее мужу неизвестное. Это дает им возможность разыграть сцену с тонкой психологической подкладкой: муж находит у себя плащ, купленный у него на базаре неизвестным мужчиною; первая его мысль, из ревности, заподозрить любовника; он бьет и прогоняет жену. Но из того, что он не говорит ей о причине своего гнева, видно, что он рассчитывает еще что-то узнать. Вероятно, что гнев жены все-таки несколько колеблет его уверенность в ее неверности. Отсюда понятно, почему на следующий день он при встрече с предполагаемым любовником своей жены не нападает на него сразу, как того требует г-н Бедье, а ищет, против того, объяснения относительно плаща. Вполне естественно, что правдоподобное объяснение убеждает его в неправильности подозрения, особенно так как жена его, как видно из рассказа, ему вполне предана. Автор фабло избег возможного неловкого положения, которое могло бы произойти при встрече мужа и юноши при его указании, что юноша раньше сватался за героиню рассказа, тем, что эта встреча не имеет места, как мы сказали, но он упустил из виду начало своего рассказа, когда дело дошло до примирения мужа и жены: примирение, вполне понятное в восточных рассказах, где гуляка удовлетворяет минутную прихоть и не желает никаких дальнейших осложнений, не так удовлетворительно построено при указании, что юноша ранее хотел жениться на молодой женщине.

Композиция восточной версии вполне безукоризненна и более выдержанна, чем композиция фабло. Автор фабло увлекся деталями, отдельными сценами домашнего быта, которые у него изложены мастерски, но они ему помешали позаботиться в полной мере о связности и последовательности рассказа. Отступления фабло, кроме упоминаний о монастыре, иголке и наперстке, воткнутых в плащ, являются результатом указанной перемены в начале рассказа.

Если мы, таким образом, отделим эти незначительные отличия западной и восточной формы, то должны будем признать их чрезвычайную близость; близость эта при сложности сюжета, т. е. обилии общих мотивов и одинакового их сочетания, заставляет нас (признать чрезвычайную вероятность связи между западной и восточной формой. Теоретически возможны тогда два решения: 1) обе формы восходят к одной общей западной форме, ныне утраченной; это предположение мы считаем почти невозможным допустить, так как восточная версия восходит к такому времени, когда почти невозможно говорить о заимствовании литературного произведения с Запада на Востоке; 2) западная форма заимствована с Востока. Это решение мы считаем единственно приемлемым, особенно ввиду того, что заимствование должно было произойти в период, когда, как мы видели, Запад был к этому склонен. Передача могла, по-видимому, произойти только устным путем, так как греческий перевод «Книги о семи мудрецах» вряд ли мог быть доступен автору фабло; испанский и еврейский, по-видимому, позже фабло. Промежуточными звеньями могли быть старые арабские или сирийские версии через какие-нибудь другие уже устные промежуточные звенья. Путей во время крестовых походов, как мы уже говорили, было для заимствования достаточно.

Перейдем теперь к третьему фабло, которое мы выбрали для того, чтобы показать восточное влияние на известную группу этих произведений средневековой западной литературы. Рассказ этот пользовался чрезвычайной популярностью как на Востоке, так и на Западе и в старое, и в новое время. Отражение его надо, несомненно, видеть в близкое к нам время во всем известной гоголевской Солохе и ее гостях, он встречается и в русских народных сказках, и в русской повести XVII или XVIII в. о Карпе Сутулове. Самая старая его западная форма – фабло Constante du Hamel неизвестного автора. Вот его содержание.

«Добродетельную жену Констана дю Гамеля преследует священник и уговаривает ее уступить его желанию, обещая за это деньги и драгоценности, предлагая до двадцати ливров. Жена Констана Изабо отказывает ему, чем повергает священника в отчаяние. Красота ее смущала и прево города, который ведает тюрьмами; он старается склонить красавицу, обещая ей десять ливров, но и он встречает отказ. На следующий день, когда Изабо идет в церковь, а оттуда домой, ее встречает лесничий сеньора, который старается соблазнить ее перстнем, но безуспешно. Мужу своему Изабо ничего не говорит о преследовании этих трех мужчин.

Однажды священник, прево и лесничий пьют вместе; за вином речь зашла о Изабо и о неудаче их всех у красавицы. Разгоряченные вином, они решают мстить Констану. Начинает священник, который публично выгоняет Констана из церкви под предлогом, что он женат на своей куме. После службы огорченный Констан идет к священнику и пробует его умилостивить. Священник требует с него семь ливров. Он обещает уплатить; вернувшись домой опечаленный, он говорит об этом жене, она его успокаивает, и они садятся есть, когда приходят требовать Констана к прево. Тот обвиняет его в краже со взломом хлеба из амбара сеньора. Констан отрицает; после переговоров они условливаются, что Констан заплатит двадцать ливров. Возвращаясь домой, он узнает, что лесничий обвиняет его в порубке и угоне его быков. Констан бежит к лесничему, долго спорит с ним, наконец, уговаривается уплатить ему сто су. В отчаянии бедный Констан возвращается и делится своим горем с женою: придется продать овес и даже хлеб, предназначенный для их пропитания. Жена опять его успокаивает и обещает устроить дело.

Когда на следующий день Констан уходит в поле на работу, жена его зовет прислужницу свою Галестро и велит приготовить ванну; после чего посылает Галестро к священнику звать его под предлогом, что Изабо согласна уступить ему, если он принесет десять ливров и обещанные драгоценности. Галестро бежит к священнику и представляет ему дело так, как будто она уговорила Изабо. Священник дает ей денег, справляется, дома ли Констан, и, узнав, что его нет дома, забирает деньги и драгоценности и спешит к Изабо, которая встречает его ласково и приглашает его раздеваться и взять ванну. Как только он в ванне, Изабо посылает Галестро к прево; она также убеждает его в том, что уговорила свою госпожу, и получает от прево деньги. Как только прево стучится, Изабо представляется испуганной и говорит священнику, что идет муж; перепуганный священник просит скрыть его, и Изабо прячет его совсем нагого в бочке с перьями. После этого она любезно встречает прево, получает от него деньги и уговаривает его раздеться и сесть в ванну. Тотчас же она посылает Галестро к лесничему; прислужница исполняет поручение, как прежде. Как только является лесничий, Изабо прячет прево в бочку, где уже находится священник; обманутые узнают друг друга. Тем временем Изабо получает от лесничего кольцо и ведет его в ванну. Тогда она посылает за Констаном, и, когда он является, она прячет в бочку лесничего, который давит своих предшественников, все трое узнают друг друга и в отчаянии от того положения, в которое топали. Изабо рассказывает мужу все, что сделала, и приглашает трех женщин, жен пойманных ухаживателей, над которыми Констан надругивается; мужья боятся показаться и ограничиваются тем, что злорадствуют один по отношению к другому. Выгнав затем женщин, Констан обращается к бочке и поджигает ее; тогда трое, сидящих в ней, выскакивают, покрытые перьями. Констан представляется, будто бы не знает, что это за существа, бежит за ними с палицей и травит их собаками. Собаки немилосердно их кусают; натешившись вдоволь, Констан отгоняет собак. Народ сбегается. Виновники клянутся не трогать впредь Констана и Изабо, которые радуются приращению своего имущества».