Пропавшее кольцо императора. III. Татары, которые монголы

– Хороша молодица в крытой кибитке среди этих подкочевывающих людей! – плотоядно облизнувшись, осклабился Дува-Сохор, подмигивая подростку со странным намеком.

Младший брат поежился, всмотрелся, ничего особо не высмотрел и пренебрежительно отмахнулся рукой:

– У тебя одни смазливые бабенки на уме!

Скосив единственный глаз в сторону Добуна, насмешник покачал головой, словно увидел перед собой неразумное дитя:

– Дурак, если она не просватана еще, сосватаем ее за тебя…

Немало времени прошло, пока небольшой караван не достиг склона горы Бурхан-Халдун на левом берегу реки Онон. В это самое время харачу-пастухи гнали с верховых пастбищ скот. Они то возникали, то на время пропадали среди роящихся клубов серой и золотистой пыли.

– Хоп! Хоп! – расплавленный до дрожащего марева воздух внезапно наполнился хриплыми и резкими, как удары кнута, выкриками.

Подгоняемые ими овцы и коровы протяжно блеяли, низко мычали грустными от несносной жары голосами. Аил располагался неподалеку от желто-серой реки, и именно к ней направляли стада загорелые до черноты пастухи. Они уже видели, как близок к завершению еще один невыносимо долгий день, один из многих в бесконечной череде, из которой и состояла вся их нелегкая, без всяких просветов на какое-то улучшение жизнь. Им от рождения было суждено влачить это жалкое существование, видно, данное их предкам в наказание свыше за какой-то тяжкий грех, совершенный неведомо кем и когда…

– О, Аллах! – Суара покачала головой. – Как только люди живут и не задыхаются в чертовой пыли?

Подумала она о том, как приживутся тут они, привыкшие к чистому лесному воздуху. Или привыкнут, как эти, родившиеся здесь и ничего другого не видевшие, а потому ничего другого для себя не желавшие…

Полураздетые и вовсе голые ребятишки с кожей темно-коричневого цвета играли в пыли между серыми и черными куполообразными юртами, среди куч зловонных отбросов, скопившихся за жилищами.

Немногие из них бросили свои незатейливые забавы и отправились поглядеть на проходившие мимо аила стада, проносившиеся мимо в густых облаках причудливо клубящейся пыли.

Окутанные серо-золотистым дрожащим маревом, стада исчезали, уступая место следующим за ними. И только изредка при большом желании можно было увидеть упрямо нагнутые к земле тяжелые головы волов, длинные рога и упрямые головы бородатых коз, жирные туши тупых овец, снова рога, хвосты, огромные, идущие, словно отдельно от туловища, огромные волосатые ноги.

Потом все опять закрывали облака поднятой их копытами пыли, сверкающей в последних лучах садящегося красного солнца.

– Хоп! – выглянувшие на поднявшийся невообразимый шум и гвалт женщины столпились у входов в жилища, по две-три, а то и больше.

Кое-кто, прихватив с собой, держал младенцев, продолжая кормить их, без всякой застенчивости открывая смуглые груди, суя в детский ротик темные соски, брызжущие белым живительным соком.

Насытившись, дети, сопя, ручонками отталкивали соски, упорно отворачивались от материнских грудей, из которых продолжало щедро капать густое молоко.

– Хоп! Хоп! – визгливыми голосами женщины поругивали своих старших, ставших непослушными ребятишек, внося свою посильную лепту в общий ор, ставший совсем невыносимым.

Некоторые женщины суетливо кинулись выносить из юрт сшитые из кож и медные ведра. В их обязанность входила дойка по возвращению животных с реки.

– Хоп! – только успела улечься пыль за прошедшими стадами, как появились пастухи с табунами диких, мечущихся из стороны в сторону, взмывающих на дыбы жеребцов и спокойно взирающих на игры самцов кобыл с молодыми жеребятами.

– Хоп! – зеваки шарахнулись к околице аила.

Как-то еще можно было перенести удар копытом строптивой козы, но страшно казалось попасть под копыта необъезженных коней.

В клубах золотистой пыли диким блеском сверкали их враждебно-злобные, то и дело косящие по сторонам глаза. Шелковистые крупы покрылись присохшими крупными хлопьями грязной от пыли пены.

– Хоп! – харачу сидели на низкорослых с крутыми боками лошадках, грязно ругались и орали, озлобившись, то один, то другой охаживали бока лошадей кнутами, длинными шестами-укрюками.

Человеку, никогда подобного не видевшему, могло показаться, что погонщики своей свирепостью и дикостью превосходили и жеребцов, посреди их широких скуластых лиц не менее ярко сверкали узкие глаза.

Потемневшие лица пастухов в крупных каплях пота. Обветренные черные губы потрескались от знойной жары и пыли.

Визгливые вопли и громкий топот заполонили всю округу.

Невольно Суара с брезгливым отвращением поморщилась: и до того пыльный воздух наполнился невыносимой вонью, проник в легкие.

Женщина отвернулась, стала спиной. Дышать, конечно, стало чуть легче, но ненамного. Нет, она никогда не сможет к этому привыкнуть!

Внимание Суары приковал мальчонка лет пяти возле входа в сильно потрепанную, посеревшую от времени и дождей палатку.

Пристально направленные в невидимую точку и застывшие глаза. Низко посаженные глаза. Узкий лоб. Выдающийся вперед подбородок. Вытянутые вперед скулы. Выставленные неестественно длинные руки при очевидно непомерно коротковатых ногах. Оттопыренные уши. Они делали сходство человеческого дитя с мартышкой почти неотразимым.

– О, Аллах! – тихо прошептала женщина.

Ей показалось, что ребенку не хватает хвоста для полного сходства с той вертлявой обезьянкой, которую она видела в детстве. Еще немного воображения, и вот мальчонка, превратившись в дикое животное, чуть нагнется и побежит на четырех лапах, задрав кверху длинный хвост…

Со всех сторон стали съезжаться охотники на шустрых быстроногих мохнатых лошадках, везли с собой в притороченных сумах добычу: зайцев, антилоп, ежей, лисиц, куниц, мелких зверьков и всякую дичь.

Самые удачливые, красуясь, оглашали поселение торжествующими криками, сжимая колени и круто натягивая поводья, заставляли коней подниматься на дыбы, сталкиваться с другими конями.

Они громко хохотали, словно сумасшедшие, размахивали в воздухе кривыми мечами, еще сильнее сдавливали кривоватыми ногами бока приземистых лошадок, скакали по кругу.

– Смотри, Хорилартай, – женщина толкнула своего мужа в бок. – Ты и здесь, дорогой, не останешься без своего любимого занятия – охоты…

Основных занятий у степняков имелось два: скотоводство и охота. Но главным из них, на многие века определившим самую основу их образа жизни, стало круглогодичное кочевое скотоводство.

Им приходилось постоянно переходить с одного места на другое в поисках хороших пастбищ для скота.

После перекочевки степняки устанавливали свои жилища в наиболее удобном месте на неделю-две, а иногда и на более долгий срок – в зависимости от возможностей пастбищ и величины стад.

От этого же зависела и длина перекочевок: чем больше было стадо, тем длиннее был кочевой переход. Сена на долгую зиму в восточной части Великой степи не запасали. Сами перекочевки устраивались так, чтобы зимой оказаться в бесснежных равнинных степях,

Летом кочевали по отрогам гор и речным долинам, где трава росла сочней и богаче, зимой же там было больше снега, что скоту затрудняло добывание пищи. В весенне-летний период такие перекочевки могли варьироваться и сообразно преимущественному составу стад: горные пастбища больше подходили для коней, приречные – для овец…

– Не нравятся мне эти хвастунишки, – хмыкнула женщина. – Задрали сами зайца, а шуму на целого слона…

Видно, не только одной Суаре не нравились подобные горделивые и хвастливые игрища напыщенных самцов.

Когда, покрасовавшись собой вдоволь, мужчины входили в юрты, оттуда послышались совсем не ласковые, пронзительные голоса и едкие насмешки жен, без всякой почтительности отчитывающих своих чуть присмиревших мужей. Между рядами юрт уже разгорались костры.

Кочевники ходили по аилу с дымящимися факелами в руках, потому что степное небо над головами очень быстро темнело, приобретало пурпурный оттенок. Надвигалась ночь…

Из юрты, что им любезно предоставили гостеприимные хозяева, выглянула служанка и предложила серебряные чаши с кумысом.

Суара задумчиво водила пальцем по затейливому рисунку. Даже тут уже ощущалась близость царства Хань. Чаши куплены, может, попросту и украдены у какого-нибудь бродячего китайского торговца. Или они были на что-то когда-то выменяны или захвачены в бою.

– А что, дорогой муженек, – улыбнулась она, подмигивая чем-то сильно озабоченному Хорилартаю, – юрта-то ничего, жить можно…

Вообще-то, к этому времени она уже знала о том, что, на самом деле, кочевники юртом называли все земли, по которым кочует их род или одна отдельная семья. И границы этого юрта строго определялись и могли быть большими или меньшими. Само жилище же монголов, их кочевнический шатер именовался «гер». «Юртой» его стали называть путешественники, сразу не разобравшиеся в этих тонкостях. Но она уже привыкла называть юртой само жилище…

– Ничего… – мужчина задумчиво осмотрелся.

– Мне наша юрта больше нравилась, – Суара печально вздохнула, дотронувшись пальчиком до задумчивых губ.

Куполообразную юрту изготовили из толстого серого войлока с едва заметными черными прожилками, растянутого на крепких жердях.

По размеру она казалась чуть больше той юрты, что поставил для нее Хорилартай. Вот только их прежнее жилище они покрыли сверху белоснежным войлоком, что составляло предмет ее особой гордости.

В остальном все было устроено схоже. Через небольшое круглое отверстие в крыше дым выходил наружу длинными серыми перьями.

Под отверстием стояла мерцающая тусклым светом наполовину уже потухших угольков грубо изготовленная металлическая жаровня.

Она и служила единственным источником света. Правда, в одном из углов, хорошенько приглядевшись, Суара обнаружила светильник.

На стенах развесили шелковые покрывала. Местами свисали куски белого войлока, искусно расписанные раскрашенными фигурками.

Их какие-то неестественные позы сильно контрастировали с хорошо выписанными изящными чертами лиц человечков и мордами животных.

Рисовал кто-то из китайцев. На фоне его искусства дикие кочевники, грубые и неотесанные, казались еще сильнее и могущественнее.

Толстенные ковры привезли откуда-то из Бухары. Их выложили на грубый серый войлок, выстеленный прямо на земляной пол.

Мерцающий огонек от жаровни, отбрасывая по стенам причудливые тени, освещал ковры, показывал на большой сундук из тика, добытого, скорее всего, во время грабительского налета на китайский караван.

Шагнув ближе, Суара провела тонким пальчиком по украшавшей сундук искусной резьбе. Она изображала густые заросли высокого бамбука. В укромных местах в нем прятались гроты. Высоко выгнутые мостики парили в воздухе. Длинноногие цапли и зеленые лягушки. Буддийские монахи в своей простой и суровой одежде с длинными рукавами и в высоких шляпах. Стайка юных дев и диковинные цветы.

Скривив губы, женщина подумала о том, что этому сундуку явно не место в юрте диких кочевников и смотрится он в этом жилище, словно дорогое седло на запаршивевшей корове.

– Что скажешь, хатын, останемся мы тут или двинемся дальше? – Хорилартай поймал направленный на него и словно чего-то ждущий взгляд жены, которая и силилась, но все никак не могла что-то очень для себя важное решить, раз и навсегда.

– А ты что, думаешь, мой дорогой муженек, – женщина хитровато прищурилась, – что дальше будет лучше? Степь-то она везде одинакова, чем дальше на полдень, тем только жарче и невыносимо печет…

– Не знаю я, – лесной охотник неопределенно пожал плечами.

Место ему понравилось. Лесов-урманов тут огромных, правда, нет, но и дальше в пустыне их тоже не будет. Зато есть речка, и смерть от жажды им не страшна. Гора имеется с густеющим бором, станет хоть чем-то напоминать родные места. Он и раньше слышал про звериные угодья возле Бурхан-Халдун и о прекрасных землях в этих местах.

Кочевья здесь близки к Шинчи-баян-урянхаю, на котором рядком поставлены божества, владетели Бурхан-Халдуна…

В то время как муж раздумывал об охоте, жену его волновал вопрос несколько другой.

– От женщин этого племени, – Суара, вспомнив неприглядный вид бывшей жены Хорилартая, усмехнулась, – воняет меньше, чем от твоей Шунчэ. Останемся…

– Если нас примут… – мужчина едва шевельнул губами.

Наутро Хорилартая привели к вождю. Шагнул он за порог, невольно оглянулся. Его внимание привлекла горка выложенной в углу посуды.

Рядом с двумя искусно изготовленными серебряными шкатулками вперемешку выставили и тончайшие китайские чаши с затейливыми рисунками на боках, и грубо обожженные предметы из глины.

На сундуке лежали кинжалы с покрытыми узорами рукоятями. С другой стороны на стене висели три круглых кожаных щита. Один из них был покрыт потускневшей и местами отбившейся позолотой.

Отсвечивали лакированными поверхностями бамбуковые колчаны, прямые и кривые мечи. Тускло поблескивающие лезвия жадно ловили красноватый свет, исходящий от устроенной в углу жаровни, вспоминая кровавые всполохи ожесточенных схваток.

Небрежно кинутый пучок стрел точно указывал на принадлежность к высокому роду. О том говорили и два широких серебряных пояса, покрытых тончайшей, выполненной из того же серебра тонкой сеткой.

Немало потрудились над ними искусные китайские мастера, украсив вдобавок крупными кусками бирюзы.

Довольный впечатлением, произведенным на Хорилартая, хозяин юрты, напустив на свое широкое скуластое лицо с узкими щелочками пронзительно пытливых глаз радушную улыбку, произнес:

– Ты можешь со своими людьми три дня жить у нас, как гости. Вас накормят и напоят…

Старший сын накануне сообщил ему о девушке-подростке. Его люди выяснили насчет прибывшей в их земли племенной группы.

Суара Баргуджин-гоа, дочь Бархудая, владетеля Кол-баргуджин-догумского была похищена. Ее спас Хорилартай-Мерген, нойон Хори-Туматский. Он взял ее в жены. Увиденная Дува-Сохором прекрасная молодица и была дочерью, которая родилась у Хорилартай-Мергена и Суары в Хори-Туматский земле, в местности Арих-усун.

Известно стало хану и про то, что на прежней родине скитальцев, в Хори-Туматский земле, между двумя племенными группами пошли взаимные пререкания и ссоры из-за нехватки звероловных угодий.

Из-за этого неустройства Хорилартай-Мерген решил выделиться в отдельный род-обок под названием хорилас. Прослышав о знаменитых звероловствах Бурхан-Халдуна и прекрасных землях, они теперь, кочуя, и продвигались к Шинчи-баян-урянхаю, на котором были поставлены божества, владетели Бурхан-Халдуна.

Выдерживая паузу, Тороголчжин остановился, направил на своего кунака хитрый взгляд, вынуждая того самого первым начать разговор, ради которого его пригласили.

– Храбрый и славный хан! – лесной охотник решил не скупиться на похвальные слова. – Ты правишь могучим родом. Позволь нам, бедным скитальцам, стать частью твоего славного племени.

Горделиво выпятив грудь, хан иронично улыбнулся:

– У меня достаточно людей, чтобы иметь собственный аил. Может, ты не заметил, что вокруг него раскиданы курени нашего племени.

– Нас мало, и мы хотим стать частью большого. Все мои воины – прекрасные охотники. Они сами добудут себе пищу. Наши женщины…

На широком лице Тороголчжина расплылась улыбка. Посланные им соглядатаи успели пересчитать прибывший к ним народ и оценить его.

Женщины у лесных охотников, как на подбор, высоки и стройны. Под длинными рубахами угадывались сильные и прямые ноги, что само говорило о привычке больше ходить пешком, чем скакать на лошади.

При редкой для них ходьбе кривоватые ноги напоминали колеса. С самого своего рождения кочевники сжимают крутые лошадиные бока.

Сообщили, конечно, хану и о том, что у вождя лесных охотников красавица жена, со светлым лицом, огромными прекрасными глазами-озерами, широкими и глубокими.

– Откуда родом твоя жена? – поинтересовался Тороголчжин.

– Она выросла среди народа славных алан…

Хан понимающе прищурился. И дочь у лесного охотника уродилась вся в свою мать. Из нее выйдет неплохая жена для его подрастающего младшего сына, увальня и оболтуса.

– Мне сказали, что у вас есть девушки на выданье, – дипломатично произнес он, не раскрывая мысль до конца. – У нас выросли женихи…

С десяток его воинов приобретет хороших жен. Не придется им в поисках невест рыскать по всей степи. А обет родства скрепит дружбу.

Ему не хотелось думать о том, что род хорилас мал для того, чтобы искать в нем верного союзника. Но хорошие воины лишними никогда не бывают. Прогонишь чужих, смотришь, за ними и свои потянутся.

– Мы рады породниться с великим родом, станем частью народа…

Кивая головой, Тороголчжин, загибая пальцы, перечислял:

– Наш предок Бата-Чиган был потомком Борте-Чино и Гоа-Марал. Сына Бата-Чигана звали Тамача. Сыном Тамачи был Хоричар-Мерген. У Хоричара-Мергена был сын Аучжам-Бороул. Сын Аучжам-Бороула – Сали-Хачау. Сын Сали-Хачау – Еке-Нидун. Сын Еке-Нидуна – Сим-Сочи. Сын Сим-Сочи – Харчу. Сын Харчу – Борчжигадай-Мерген – был женат на Монголчжин-Гоа. Это мой отец. У меня самого от Борохчин-Гоа было двое сыновей: Дува-Сохор и Добун.

Глава V. Дух пустыни

Невысокий подросток, прознав о том, что его просватали, засеменил на кривоватых ножках к новому ряду юрт, что ставили для людей из племени лесных охотников, нашел свою нареченную.

Ему настолько не терпелось посмотреть на ту, что станет его женой, что Добун стащил из сундука припрятанную на самом дне сладость.

– Эй, ты, иди сюда! – поманил он, держа зажатый в руке леденец. – Смотри, что у меня есть!

Заинтригованная невиданным ранее лакомством, Алан-Гоа, которая ничем не отличалась от подружек, охочих до угощений вкусненьким, подошла к мальчишке.

– Чего тебе, малай? – спросила она, не отрывая своих глаз от куска растопленного на огне сахара.

– Говорят, – мальчишеские глаза доверительно раскрылись, стали чуть шире тонкой щелочки, – что у ваших женщин прямые ноги. А я не верю, – притворщик вздохнул. – Покажи, а я тебе дам леденец.

– При всех тебе показать? – девочка лукаво прищурилась.

Делиться запретным, по его понятиям, зрелищем с кем-то другим в планы любознательного не по годам подростка, любопытство которого изрядно подогрелось насмешками старшего брата, видно, не входило, и он кивком головы указал на тыльную сторону соседней с ними юрты.

– Пошли туда. Там никто не увидит.

– Хорошо, – девочка согласно кивнула головой, пряча бесовские искорки в скромно опущенных глазках. – Пошли туда…

Предвкушая невиданное зрелище, мальчишка, раскрыв широко рот, усиленно засопел, пуская слюнявые пузыри, когда Алан-Гоа, грациозно наклонившись вперед, ухватилась пальчиками за подол легкой светло-голубой рубашки и медленно потянула его наверх, открывая узкие лодыжки, голени, белеющие округлые коленки, заставляя мальчишеское сердце замереть в бешеном восторге.

Готовый перехватить поднимающуюся материю руками и рывком совсем сдернуть с бестолково-глупой девчонки ее легкую одежонку, воспользовавшись незавидным положением, рассмотреть ее, включая и упруго выпирающие бугорки, подросток чуть подался вперед.

Увлеченный разглядыванием ровных и прямых бедер, он пропустил сам момент удара, когда маленький, но довольно твердый девический кулачок со всей силой ткнулся ему в живот.

В одно мгновение дыхание сперло, в глазах потемнело. Выхватив из его ослабевшей руки притягивающий своим еще неизведанным вкусом леденец, девочка отскочила в сторону и, показав при этом женишку обидный кончик розового язычка, отдалилась на безопасное удаление.

Прибежав домой, подросток, огорченный и возмущенный коварным поступком той, что должна стать его женой, во весь голос выпалил:

– Не надо мне жены. У нее кожа вся белая, как у мертвеца. Глаза большие, как у жабы. Начнут дразнить, что я женился на жабе. Жаба!

– Глупец, каменная твоя голова, – осуждающе качнул головой отец.

Таких красавиц на ханьских рынках за огромные деньги покупают. А его неразумному оболтусу досталась почти даром. Вернее, ему новая невестка обошлась сравнительно дешево.

С другой стороны, его покровительство ценится столь высоко, что плата его будущим сородичам за их дочь будет достаточно высока, что, без всякого сомнения, Хорилартай и его жена Суара сразу же оценили по достоинству и с радостью приняли его лестное предложение.

– Он же еще бала, – мать, жалея свое родное дитя, погладила сынка-балбеса по головке.

– Другие в его годы, – Тороголчжин от досады сплюнул, – своих детей имеют. Ладно, за это время еще подрастет, ума чуток наберется…

Хан вздохнул. Небесные Боги! На кого он род свой оставит? Что от старшего сына нет толку, что младший совсем уж бестолков. За что Боги его наказали, наградив потомством, ни к чему негодным…

Как и было в тот день договорено, ровно через два года у подножия горы Бурхан-Халдун состоялась свадьба Добуна, младшего сына вождя племени, приютившего род хорилас у себя, с юной дочерью охотника Хорилартая и Суары, подросшей и расцветшей Алан-Гоа.

За столь небольшой для мировой истории промежуток времени сын Тороголчжина и Борохчин-Гоа, как на то и надеялся его отец, сильно вытянулся в рост, большую часть времени проводя в обществе своего будущего тестя, перенимая от Хорилартая навыки и умения.

Вскоре и из него получился неплохой охотник, и он стал гордо именоваться Добун-Мергеном. Совсем по-другому стал Добун смотреть на свою невесту, сумел по достоинству оценить ее красоту.

Свадебный туй отшумел, и молодые остались одни. Юная жена, кокетливо прикрывая свое лицо тончайшим шелковым покрывалом, отворачивалась от настойчивых взглядов мужа, вознамерившегося по приобретенному им законному праву досконально и безотлагательно со всей тщательностью рассмотреть то, что стало его собственностью.

– Прожжешь на мне дыру! – фыркнула Алан-Гоа, скрывая смущение.

– Помнишь, – перед глазами Добуна всплыла не самая удачная в его жизни попытка поговорить со своей будущей женой, – ты обещала мне и обманула. За тобой должок.

– Ха! – девушка от души рассмеялась. – Нашел, о чем вспоминать. Я уже давно и позабыла. Впрочем, я согласна тебе его вернуть…

Медленно поднимая реснички, она с удовлетворением отметила, как неистово разгорались возбужденным огнем юношеские глаза.

Быстро сообразила она, что как раз настал именно тот момент, когда можно и нужно выдвинуть условия, чтобы раз и навсегда расставить все в их отношениях на свои долженствующие места. Муж ей достался из простачков, и его несложно выйдет провести…

Дрожащие мужские руки протянулись к медленно обнажающемуся юному девичьему телу, пахнущему свежей травой и юностью, но Алан-Гоа неуловимым движением вывернулась из его объятий, чуть шагнув ножкой, отступила назад и грудным волнующим голосом выдохнула:

– Ты получись все, если пообещаешь мне…

Момент выбрала она очень верно, и в положительном ответе мужа почти не сомневалась. Все мысли мужа устремились только в одну сторону, и он, как от назойливой мухи, немедля с досадой на то, что на его пути что-то встало, поспешил отмахнуться от того, что мешало ему достичь вожделенной цели. Ради достижения желаемой цели он готов был посулить что угодно.

– Обещаю, – он согласно закивал головой, даже не спрашивая того, что потребуют взамен. – Я все сделаю, моя Прекрасная Аланка…

Очень скоро Тороголчжин понял, что он не прогадал, женив своего сына на этой девушке. Старший брат Добун-Мергена, к величайшей скорби всех их, погиб в неожиданной стычке с неизвестным отрядом.

А сам Добун-Мерген, к величайшей жалости, уродился человеком не слишком умным для того, чтоб взять на себя бразды управления родом.

Мысли его текли неспешно, и за это время весь их род мог успешно разбежаться по всей их Великой степи, пока он не решит, что следует предпринять, случись что-то крайне важное.

– Наш сын, мать, большой глупец, – тихонько шепнул Тороголчжин своей жене, хватаясь рукой за сердце во время очередного приступа вызывающей удушье и лишающей всех сил болезни. – Но Алан-Гоа, хвала Небесным Богам, у него большая умница. У нее достаточно такта и ума, чтобы ловко и твердо управлять из-за спины своего мужа.

– Ха, – хмыкнула старуха, – тот самый случай, когда хвост крутит и вертит собакой.

– Лучше иметь умный хвост, чем каменную башку, как у твоего сына, – осерчал хан. – Он весь пошел в тебя, глупую курицу. Только кудахтать не ко времени умеешь…

После кончины Тороголчжина все четверо сыновей Дува-Сохора, не признавая даже за родственника своего дядю Добун-Мергена и всячески понося его, отделились. Они покинули родной аил, откочевали со всеми своими людьми и скотом, образовали четвероплемение Дорбен-ирген.

У Добун-Мергена к тому времени росли два сына, рожденных Алан-Гоа, Бугунотай и Бельгунотай.

Некогда могущественный род распался, потерял свою былую силу. Чтобы прокормить семью, Добун-Мерген промышлял охотой.

Однажды он взобрался на возвышенность Тогоцах-ундур. В тот день ему особо не везло. С трудом выследил марала, даже подобрался к тому на выстрел из лука, но в это самое мгновение конь чего-то испугался, вздрогнул, поведя своим корпусом в сторону, и стрела полетела мимо.

Испуганный ее зловещим свистом олень насторожился, повернулся, его огромные черные глаза встретились с хищным взглядом человека.

Чуть выгнув шею, марал совершил длинный прыжок в сторону, уходя от смертельной опасности, и помчался вскачь.

Добун-Мерген понесся следом. Тонкие ветки больно хлестали по плечам и лицу, но он в азарте погони не обращал на них внимания.

И лишь чудом заметив неотвратимо приближающийся толстый сук, успел охотник нагнуться и свалиться набок. Пока ловил ускакавшую лошадь, оленя и след простыл. Злой и усталый двигался он по лесу.

Порыв ветра донес до горе-охотника запах жаркого, и он, особо не раздумывая, двинулся в ту сторону, откуда шли аппетитные волны от приготовляемой пищи. На небольшой поляне Добун-Мерген встретил бывшего соплеменника, друга по детским играм по имени Урянхаец, который готовил жаркое из верхних коротких ребер трехлетки-оленя.

– Шел мимо, заглянул на огонек… – выдохнул Добун.

Помимо воли у Добун-Мергена потекли слюни, стыдно ему стало за свою неудачливость, а дома его ждала жена с суровым укором в глазах. Поморщился он, но быстро стер с лица неприязненную зависть, широко улыбнулся и хлопнул бывшего товарища по плечу.

– Дружище, – придав своему голосу безразличное спокойствие, всем своим видом показывая, что он делает одолжение, избавляя сородича от излишней ноши, произнес Добун-Мерген, – дай и мне на жаркое! Тебе всю тушу с собой не унести… – застыли в ожидании раздувшиеся ноздри, затрепетав крылышками, доносилось учащенное дыхание.

Усмехнувшись, Урянхаец взял в руки нож.

– Охота вышла удачной, хвала Небесным Богам! – он воздел руки кверху за то, что ему послали молодого оленя. – Дам и тебе!

Полоснув острым лезвием, сноровисто орудуя, удачливый сородич разделал тушу, оставив себе шкуру и легочную часть, остальное мясо трехлетки-оленя отдал Добун-Мергену.

Набив сполна нечаянной добычей переметные сумы, муж Алан-Гоа навьючил их на лошадь, кинув что-то невнятное на прощание, уехал.

Глядя ему вслед, Урянхаец сплюнул. И этот неудачливый человек хотел быть их вождем. Если бы не его красавица жена, то остался бы он один, покинутый всеми своими сородичами, подох бы с голода…

Чувствуя, как к нему возвращается настроение, довольный Добун-Мерген затянул бесконечный степной мотив, состоявший из десятка-другого многократно на все лады повторяющихся одних и тех же самых слов, где его собственное имя встречалось в каждой строчке.

 
Славный охотник Добун-Мерген,
Оленя добыл Добун-Мерген.
Едет домой Добун-Мерген,
Накормит детей Добун-Мерген.
Удачлив охотник Добун-Мерген,
Дружит с удачей Добун-Мерген.
Везет оленя Добун-Мерген,
Славный охотник Добун-Мерген…
 

У подножия возвышенности лесок перешел в привычную степь с лениво перекатывающимися волнами серого, давно потерявшего густую зеленую окраску, высохшего под палящим солнцем ковыля.

На далеком горизонте зачернели приближающиеся точки, и вскоре Добун-Мерген различил в них ковыляющих навстречу ему бедняка и подростка мальчишку. Видно, что оба брели издалека.

– Кто вы такие? – осадив коня, охотник прищурился, пристально разглядывая рвань, надетую на путниках.

– Я – Маалих, Баяудаец («богатей»), а живу как нищий. Удели мне из добытой тобой дичины…

Видя, как нахмурился всадник, мужчина добавил:

– А я отдам тебе вот этого паренька…

Подумав про себя, что совершит неплохой обмен, Добун-Мерген согласился. Он отделил половину оленьего стегна и отдал его путнику.

Из широко распахнутых мальчишеских глаз одна за другой вдруг покатились две крупные жемчужины-слезы.

– Не поминай меня лихом, сынок, – бедняк, пряча свой безутешный взор, печально взмахнул рукой, круто развернулся и побрел прочь.

Долго бежал паренек за всадником, вконец совсем выбился из сил и свалился наземь. Сжалился над ним Добун-Мерген и посадил его за своей спиной. Как-никак, а все-таки его собственность, и негоже было загонять до смерти принадлежавшую ему рабочую скотину…

Наступила зима. Поредевшая с уходом большинства семейств орда из-за нерасторопности вождя, не давшего вовремя сигнал к началу кочевания, с немалым трудом пробивалась на юг.

Черные округлые юрты, установленные на больших деревянных повозках, нервно подрагивали на кочках, противно скрипели.

Их, задыхаясь от напряжения, тащили за собой запряженные в два ряда волы с мощными шеями. Слежавшийся и утрамбованный ветром наст скрипел под их тяжелыми копытами и огромными колесами.

У тех сородичей, что победнее, в двухколесные, самого разного обличия крытые повозки впрягли лошадей.

Дорога, вернее, что-то, отдаленно напоминающее дорогу, постоянно и причудливо петляло, уходило влево, вправо. Холмы то приближались, то снова уходили в сторону, забегали назад. Издали они напоминали собой изогнутые рога чудовищных баранов.

Порой брошенный далеко вдаль взгляд различал на безбрежной равнине острые холмы, а рядом с их тропой не виднелось ни деревца, ни камня. В душе у Алан-Гоа поселилась тоска.

Дни, похожие один на другой, тянулись своей чередой…

Кочевые кибитки, мерно покачиваясь, неспешно проплывали мимо иссеченных ветром каменных отрогов, уныло почерневших от времени, величественно спускались в широкие долины с промерзшими до самого дна ручьями. Вдоль берегов высились запорошенные снегом кусты.

Рядом в вековом беспорядке громоздились огромные валуны и каменные статуи-колонны, изваянные самой природой из песчаника, податливого времени. Их угрожающе-мрачные силуэты отражались в небольших замерзших озерцах, чем-то похожих на разбитые зеркальца.

Иногда, крайне редко, в сером и тусклом небе появлялись одинокие ястребы или другие хищные птицы.

Даже сильный ветер и тот старался приглушить свои порывы. Он, гонимый вперед своей предначертанной свыше Вечной неизбежностью, устало и обреченно перекатывался через неподвижно застывшие в уснувшем от стужи времени скалы, холмы и долины, вяло скользил по заснеженной земле подобно огромной тени неотвратимой судьбы.