Дом на Северной улице

Глава 5. Илюшка

Наша жизнь в новой квартире началась с приключений. Не успели мы там поселиться, как папа устроил маме сюрприз. В один прекрасный вечер, когда мама уже уложила меня спать и принялась за глажку белья, высохшего за день на балконе, папа явился домой со свертком. Сверток шевелился и издавал характерные звуки – не надо было долго думать, чтобы догадаться, что на руках у папы ребенок. Мама устало улыбнулась, ожидая, что сейчас следом за папой зайдут родители этого ребенка – гости в нашем доме были делом обычным, но папа закрыл за собой дверь на замок, снял обувь, прошел в квартиру и протянул сверток маме.

– Кто это? – с улыбкой спросила мама, все еще поглядывая на дверь. Она знала, что муж любит пошутить, особенно над ней.

– Ребенок, – обыденно ответил ей муж, – Илюшка.

– Я вижу, что ребенок. Чей ребенок-то? – не унималась мама.

– Мой, – ответил уже из спальни папа.

– Как твой?

– Вот так вот, мой! Накорми его! Он, наверное, голодный.

Маму терзали сомнения: она продолжала надеяться, что это шутка, но папа и не думал смеяться, а осознать, что это могло быть правдой, у нее пока не хватало мужества. Пытаясь справиться с нахлынувшими на нее чувствами, мама подошла к ребенку. Развернув кусок простыни, служивший ребенку пеленкой, она обнаружила там щуплое тельце маленького мальчика. С папиных слов, ему было шесть месяцев, как и мне, но выглядел он максимум на три. Мальчик крепко держал в руке кусок вареной колбасы и время от времени жадно к нему присасывался. Очень худой, с неестественно большим животом, ребенок с интересом смотрел на маму. «Где он его взял?? Неужели, и правда, его ребенок? Но почему он совсем на него не похож? Ни капельки же не похож… Как же он мог?! Ведь этот мальчик ровесник нашей дочки», – думала про себя мама.

Тем временем она помыла ребенка, запеленала его в чистые пеленки и дала ему своего грудного молока из бутылочки. Приложить мальчика к груди она не смогла.

Когда мальчик наелся и заснул, мама пошла поговорить с папой. Подробностей об обстоятельствах появления этого ребенка на свет папа не рассказывал, но твердо и уверенно стоял на своем: «Ребенок мой!». В итоге мама расплакалась. На ее всхлипывания проснулся гостивший у нас в это время дедушка Акоп:

– Что случилось, Алфа? – потирая сонные глаза, спросил дед. Он прожил в России много лет, но по-прежнему говорил по-русски с ощутимым армянским акцентом.

Это был невысокий коренастый мужчина средних лет. В его черных волосах уже появилась седина, а вокруг глаз залегли глубокие морщинки. Несмотря на добрую натуру, выражение лица его всегда казалось строгим, даже суровым, то ли из-за кустистых сросшихся на переносице бровей, то ли из-за густых усов, прикрывавших слегка выдающуюся нижнюю челюсть, то ли из-за всего вместе.

– Вот… Гевуш ребенка домой принес, говорит, что это его ребенок, – пожаловалась мама;

– Иааа! (арм. выражение возмущения) – соскочил с дивана дедушка, – какой еще рэбенок?

– Вот этот, – показала мама на мирно посапывающего в свежих пеленках Илюшку.

– Гевуууууууууш, – громовым голосом позвал дед, – ай, Гевуш!!! Кто это?

– Мой ребенок, – тем же ровным голосом ответил папа своему отцу.

– Какой еще твой ребенок?! Ты с ума сошел?

– Нет, почему с ума сошел? Ребенка принес домой.

– Где ты взял его, этого ребенка? Где его мать? Кто его мать?

– Да не знаю я, где его мать, – начал выходить из равновесия папа, – а ты перестань уже реветь! – повернулся он к всхлипывающей над своей глажкой маме: – Купил я его! Купил!

– Что?! – уставились на него в четыре удивленных глаза отец и жена.

– Купил я его, говорю! За пятьдесят рублей!

– Как купил? У кого купил?

– У парня знакомого. Он на Севере работает, в командировки уезжает часто, месяцами дома не бывает. Одна девчонка из пединститута родила ему этого ребенка, он уехал в командировку, вернулся, а ее и след простыл. Ребенок дома лежит один, орет, а ему снова уезжать. Вот он мне его и продал, за пятьдесят рублей. У нас Нателла тоже маленькая, пусть растет вместе с ней, жалко вам что ли?

– Вай, вай, вай, – закачал головой дед Акоп, – люди совсем с ума сошли, детей продают, – и снова уселся на диван.

– А ты что, не мог что ли сразу сказать, – выдохнула мама, – чуть до инфаркта меня не довел!!!

– Так я же сказал, что это мой ребенок, – довольно ухмыльнулся папа, – а ты реветь!

Шли дни, Илюшка жил у нас, ел мамино молоко, по-прежнему из бутылочки, поправлялся, ездил в моей коляске, рядом со мной, на прогулки. На вопросы соседей, откуда у нас взялся второй ребенок, мама предпочитала не отвечать, переводила разговор на другую тему. Илюшка быстро шел на поправку, его хилое тельце набиралось сил прямо на глазах: он быстро научился переворачиваться и даже сидеть.

А потом Илюшку забрали. Родные бабушка и дедушка узнали о существовании внука, который воспитывается в чужой семье, и взяли мальчика к себе. Больше мы об Илюшке не слышали.

Глава 6. Конфликт

На нашей площадке было четыре квартиры. Прямо напротив нас, в двадцать четвертой, жил татарский мужчина по имени Сафар. Серьезный, молчаливый и даже в каком-то смысле интеллигентный, по крайней мере, с виду: в отличие от многих соседей мужского пола, чей гардероб в основном состоял из потертых треников и вытянутых маек, Сафар носил рубашки, брюки со стрелками и видавшие виды, но начищенные до блеска туфли со шнурками.

Судя по всему, за внешним видом Сафара тщательно следила его жена, Фируза-апа. Это была маленькая кругленькая женщина, разговорчивая на людях и всегда молчаливая в присутствии мужа, на которого она смотрела с такой любовью и преданностью, как питомцы смотрят на своих хозяев. Она носила толстые хлопчатобумажные коричневые чулки, старомодные туфли на низком каблуке, прямые юбки до колен и стрижку «под горшок». И авоськи. С продуктами для любимого мужа. Детей у них не было.

Соседи поговаривали, что Фирузе нередко достается от мужа, когда он приходит домой навеселе, но никаких доказательств, типа фингалов под глазом или ссадин, на ней замечено не было, поэтому сплетни оставались сплетнями. Да и Сафара я пьяным не видела, пока однажды он не пожаловал к нам в гости, предварительно приняв на грудь.

Было мне тогда года два, может, три. Был тихий летний вечер. Я сидела на ковре со своими машинками, которые в те времена привлекали меня куда больше, чем куклы. Мама суетилась на кухне, готовила ужин. По комнате уже разливался невероятный аромат армянской долмы с виноградными листьями. Папа со своим младшим братом Ашотом шумно и эмоционально играли в нарды: с размаху кидали кости на стол, громко стучали шашками по доске, выкрикивая при этом какие-то непонятные слова, курили сигарету за сигаретой.

Ашот был на три года моложе папы и жил тогда с нами. Официально он приходился мне дядей, но в свои двадцать с небольшим считал себя слишком молодым для этой серьезной роли и предпочитал более неформальное обращение – просто Ашот. Это был невысокий парень спортивного телосложения, с густой шевелюрой из черных волос, карими глазами, хитринкой во взгляде и улыбке. В этом человеке удивительным образом уживались невероятное чувство юмора и крутой нрав. Обычно он смотрел на мир с легкой усмешкой, глаза его всегда улыбались, но стоило только случиться чему-то для него неприятному, как он моментально превращался в гордого кавказского воина. Лицо его становилось каменным, из глаз сыпались молнии. Для полноты образа не хватало только папахи и вороного коня.

В этот вечер ничего не предвещало приключений – все были в хорошем расположении духа и наслаждались отдыхом в кругу семьи.

Неожиданно входная дверь широко распахнулась (мы тогда запирали ее только на ночь), гулко ударившись о стену, и из коридора зазвучала несвязная речь, щедро сдобренная русской и татарской бранью. Папа с Ашотом среагировали моментально – они за секунду вскочили на ноги, бросив на доску шашки и кости, и ловко подскочили к двери. Пока я встала с пола и выглянула в коридор, они уже провожали непрошенного гостя.

Мужчины ловко подхватили его за руки и за ноги и, немного раскачав, вышвырнули за порог. Сафару повезло – дверь в его квартиру была открыта настежь, поэтому Сафар приземлился ровно у себя дома. Как будто и не был в гостях. То ли потому, что Сафар был в стельку пьян, то ли благодаря мастерству мужчин нашей семьи, посадка его была очень мягкой: сосед особо не пострадал, разве что немного ушибся. Но вопль при посадке издал протяжный, чем поверг свою верную супругу в ужас, и та пронзительно заверещала на весь подъезд: «Армяне убивают! Убиваааают армяяяне!», – и, не откладывая, обратилась с заявлением в милицию.

Утром к нам пришел участковый. Дома были только я и мама. К своему сожалению, милиционер узнал, что посторонних свидетелей у конфликта не было – только Фируза, с пеной у рта утверждавшая, что ее мужа едва не убили армяне, и моя мама, настаивавшая на том, что Сафар ворвался в наш дом с не самыми дружескими намерениями и поэтому был просто вышвырнут за порог.

Тогда участковый решил спросить меня, не видела ли я, что происходило вчера. «Видела, видела, – обрадовалась я такому вниманию к своей персоне, – я все вам расскажу, дяденька милиционер!», и участковый пригласил меня побеседовать о случившемся на скамеечке у дома. Без свидетелей, чтоб максимально беспристрастно.

Я рассказала все как есть, в мельчайших подробностях. И про то, как папа с Ашотом играли в нарды, и про то, как дяденька толкнул нашу дверь, зашел к нам домой и начал громко ругаться плохими словами, и про то, как папа с Ашотом быстро побежали, взяли дяденьку за ручки и ножки и выкинули в коридор, и как дяденька упал на пол у себя дома, и как кричала Фируза-апа, и как папа с Ашотом закрыли дверь на ключ и снова сели играть в нарды, как ни в чем не бывало.

Участковый слушал меня очень внимательно, время от времени он понимающе кивал и делал какие-то заметки в своем блокноте. Потом сердечно поблагодарил меня за рассказ, пожал мне руку, прямо как взрослой, закрыл блокнот и откланялся.

Больше к нам по этому вопросу из милиции не приходили, видимо участковый поверил мне больше, чем Фирузе-апе. Плюс ко всему, факт оставался фактом: пострадавший от жестокого покушения Сафар в итоге даже не поранился и почти не ушибся.

После этого случая Сафар закладывать за воротник, конечно, не перестал, но больше к нам не заглядывал. Не понравилось ему у нас.

А на трезвую голову он даже продолжал здороваться, как будто и не было никогда этой истории.

Глава 7. А из нашего окна…

В нашей семье все любили читать. Мама ночи напролет зачитывалась любовными романами, папа – детективами. Но мало им было книг: они еще и газеты-журналы себе выписывали. Мама предпочитала совершенно одинаковые с виду, но наверняка разные по содержанию «Работницу» и «Крестьянку», а папа вообще получал целый ворох газет и журналов: «Труд», «Известия», «Советский спорт», «Комсомольскую правду», «Литературную газету», «Огонек».

Каждый день наш почтовый ящик ломился от свежей, хрустящей, пахнувшей типографской краской прессы. Вся эта пресса прочитывалась родителями в кратчайший срок, а затем складывалась аккуратной стопкой на подоконник. Когда стопка становилась неприлично высокой, она перемещалась в гараж на хранение.

Стоит ли удивляться, что покупкой детских книг мама озадачилась с самого моего рождения. Детские книги были тогда в дефиците, и покупались как импортная одежда – на вырост, при любой возможности. Мама считала, что любовь к чтению ребенку необходимо прививать буквально с пеленок, поэтому сама читала мне вслух, как только появлялась минутка. Сначала это были стихи, совсем коротенькие, простые: про Таню, что громко плачет, про бычка, который качается, и про мишку, которого уронили на пол. Когда я внезапно заговорила, не достигнув даже годовалого возраста, мама решила, что репертуар пора менять. Пошли стихи подлиннее, посерьезнее, с более закрученным сюжетом.

Были любимые, которые зачитывались до дыр и постепенно укладывались в чистой детской памяти ровными строчками. «Дело было вечером…», – начинала мама, – «…делать было нечего», – радостно подхватывала я и рассказывала долго, до последней точки. Это был мой коронный номер: рассказывать длинные стихи всем желающим и нежелающим послушать. В гостях ли, у мамы ли на работе, на осмотре ли в поликлинике, я неизменно вставала посреди комнаты, расправляла платьице, и, торжественно поддерживая подол с двух сторон кончиками пальцев, с чувством, с толком, с расстановкой, декламировала: «А из нашего окна Площадь Красная видна, а из вашего окошка только улица немножко…».

Вечерами, перед сном, мама читала мне сказки. Обычно к вечеру, после рабочего дня, после уборки и готовки, после стирки вручную на стиральной доске, после глажки тонны постельного белья и одежды, мама, втайне надеясь ограничиться короткой сказкой, брала очередную книжку и усаживалась со мной на кровать. Как только она начинала зевать и путаться в словах, я сердито толкала ее в мягкий бок и требовала: «Читай!», – и она читала, мечтая о том, что когда-нибудь я сама научусь это делать, чтобы ее ежевечерние мучения наконец прекратились. Мечтам суждено было сбыться, и очень скоро.

Было мне тогда три года. Букварь к тому времени маме раздобыть не удалось, но она находилась в активных поисках.

Я росла любознательным ребенком, задавала маме по миллиону вопросов в день, на которые мама порой не находила ответов. А еще я обожала березовый сок и ненавидела бензин. Самым страшным местом на земле для меня была бензоколонка. Я и без того с трудом переносила любой транспорт: в нем меня жутко укачивало, а уж если приходилось заехать на заправку, то нытья было не избежать.

Как-то раз мы ехали из соседнего города с громким названием Брежнев на нашей новенькой «Ниве» ярко-желтого цвета. Нива блестела чистотой в лучах осеннего солнца – папа очень бережно относился к машине и тщательно следил за ее внешним видом. Несмотря на это, в «Ниве» ужасно пахло бензином. Приоткрытые форточки (да, раньше в машинах были не только окна, но еще и форточки) не помогали, поэтому мы то и дело останавливались, чтобы я могла подышать воздухом, прежде чем ехать дальше.

Мама изо всех сил старалась отвлечь меня от бензина и максимально веселым голосом пела: «Мы едем-едем-едем в далекие края», покачивая меня на коленях в такт песни, от чего меня тошнило еще сильнее, и я негромко хныкала, уткнувшись в мамин шарф, от которого приятно пахло духами.

Наконец, машина притормозила.

– Ну, все, приехали, – радостно сообщила мама.

– Куда приехали? – спросила я, глянула в окно и жалобно заскулила: – Мамааааа, но мы же на заправку приееехалиии…

– Нет, – мама усиленно пыталась выдерживать тот радостный тон, с которого начала: – Какая же это заправка? Это… это… Магазин!

– Не магазииин, – ныла я, – я знаю, это заправка! Заправка! Вон как пахнет! Фууу!

– Конечно, магазин! Здесь и березовый сок продают, твой любимый – стояла на своем мама: – Вон, посмотри-ка, видишь, там написано? Буква «Б». Знаешь же букву «Б»? «Б» – березовый сок!

– Там написано БЕН-ЗИН, мама! БЕН-ЗИН!!!

– Что ты сказала?

– Я сказала БЕН-ЗИН!

– Гевуш, Гевуш, – заверещала мама, дергая за рукав только что усевшегося в машину папу, всего насквозь пропахшего свежей порцией бензина, – Гевуш, она читает у нас!

– Как читает? – обернулся к нам папа и с недоверием посмотрел на маму.

– Читает! Вот «бензин» прочитала только что…

– А ну-ка, скажи, что здесь написано? – папа достал из бардачка какую-то затертую брошюру и ткнул пальцем в первое попавшееся слово, написанное крупными черными буквами на белом фоне.

– Нива, – обиженно выдохнула я.

Папа выпучил на меня свои огромные глаза, а потом громко расхохотался: «Вот это да! Ну, дает! Моя дочь! Поехали, березового сока купим тебе!».

С тех пор стихов на публику я больше не читала. Вместо этого мне давали «Менделеевские новости», просили почитать вслух про надои молока и сборы урожая, а потом разводили руками, охали, ахали и хвалили маму за старания, а мама улыбалась и думала про себя: «Ох, не зря я молилась в четыре утра, не зря… вся ведь в отца пошла, вся…».

Глава 8. Детский сад

Когда закончился мамин декретный отпуск, меня отдали в детский сад. Детский сад №10, или «десятый садик», как мы его называли, располагался прямо во дворе, под нашими окнами. Идти до него было минуты две, не больше: выходишь из подъезда, идешь направо, проходишь сначала наш дом, потом серый и мрачный «офицерский», и ты уже на месте. В «офицерском» доме жили сотрудники местной колонии для заключенных, «офицеры». В выходные дни и по вечерам это были обычные люди: мамы и папы соседских девчонок и мальчишек, а в будни, когда они наряжались в свою суровую форму цвета хаки и шли на работу, они становились похожими на строгих военных, и я старалась обходить их стороной. На всякий случай.

Садик мне не понравился сразу. За массивной металлической дверью грязно-оранжевого цвета с кое-где облупившейся краской была тесная раздевалка. Вдоль ее стен красовались желтые и красные деревянные шкафчики для одежды. У шкафчиков стояли длинные низенькие скамейки для детей. В первый раз мы с мамой пришли в сад позже положенного часа, когда все дети уже были «сданы», а их родители давно работали свою работу. На одной из скамеек в раздевалке сидел маленький мальчик в коричневых колготках и явно маловатой ему рубашке; он громко и протяжно выл: «ууу-уу-уу», размазывая по лицу зеленые сопли щуплыми кулачками. На корточках перед мальчиком, в пальто, сапогах и съехавшем набекрень красном мохеровом берете, сидела раскрасневшаяся женщина, которая пыталась натянуть на своего ревущего ребенка узкие шорты и запихнуть его маленькие ножки в грубые черные сандалии.

Мама усадила меня на скамейку, сняла с меня шапку, шарф, куртку, убрала их в один из шкафчиков, достала из пакета туфельки, в которые я тут же переобулась, взяла меня за руку и повела в группу. В группе было душно, противно пахло тушеной капустой и подгоревшим молоком. На полу огромной полупустой комнаты лежал красный ковер с небольшими проплешинами, на нем играли дети. Кто-то складывал башню из кубиков, кто-то возил по ковру пластиковой машинкой, половина колес которой давно отвалилась, кто-то укачивал куклу со спутанными волосами, упрямо торчавшими в разные стороны. Воспитательница с высокой прической и в очках, в строгом сером платье и мягких черных туфлях сидела за столом и что-то писала в толстой тетради. Услышав, как мы вошли, она подняла голову, улыбнулась и двинулась нам навстречу:

– Здравствуйте! Как хорошо, что вы пришли! Мы вас ждали!

– Здравствуйте! – мама все еще крепко держала меня за руку.

– Тебя как зовут? – наклонилась ко мне воспитательница.

– Нателла, – сердито сообщила я и отвернулась, надеясь, что мама не оставит меня на этом плешивом ковре со старыми игрушками.

– Пойдемте, я покажу вам нашу группу, – позвала воспитательница и начала экскурсию. Вот здесь у нас игровая, – радостно показала она на ковер и на полки с выцветшими кубиками. – Вот тут, – она повела нас в какую-то невзрачную белую комнату, сплошь уставленную маленькими деревянными столиками и стульчиками (из нее-то как раз и пахло тушеной капустой), – у нас столовая. Здесь, – она распахнула стеклянные двери, за которыми ровными рядами стояли детские кроватки, – у нас проходит тихий час. А вот тут, – открыла она очередную дверь, и в нос ударил резкий запах хлорки, – у нас туалет.

– Ну что же, Нателла, давай отпустим маму и пойдем знакомиться с ребятами, – снова наклонилась ко мне воспитательница. Я в ужасе смотрела на маму, ожидая от нее спасения, но мама уже поспешно застегивала пальто, и, быстро чмокнув меня в макушку, застучала каблучками в сторону выхода.

С тех пор комната с ковром появлялась в моей жизни ежедневно.

Сад я так и не полюбила, скорее, наоборот. Вечно ноющие однокашники, какие-то шумные подвижные игры, мои самые нелюбимые, а то и вообще соревнования и эстафеты – мой страшный сон, манная каша с твердыми комочками, бледный омлет голубовато-серового оттенка, сладкий молочный суп с вермишелью, жидкий пресный кисель, тихий час в трусах и майках… А дома тихо, уютно, дома книжки с картинками, дома мамин рисовый плов и пирожки с яблочным повидлом, дома чай с шоколадными конфетами…

Словом, я сразу поняла, что детский сад – это не мое, и с каждым разом убеждалась в этом все больше и больше, а потому изо всех сил пыталась избежать его посещения. Папа был со мной солидарен и всячески поддерживал мои утренние капризы, которыми сопровождались наши ежедневные сборы. В мою обязательную утреннюю программу входила истерика на тему косичек, которые я долго и тщательно заплетала сама, потому что мама плела либо слишком туго, либо с «петухами». После того, как волосы были собраны, вставал вопрос о том, что надеть. Я требовала исключительно то, что в стирке или еще не высохло. Папа смотрел на мои выступления с улыбкой одобрения и ещё время от времени ехидно спрашивал, подливая масла в огонь: «А может, не пойдёшь в садик? Оставайся дома, отдохни сегодня!»

Заметив папину поддержку в этом нелегком деле, я чувствовала себя очень уверенно и капризничала на полную катушку, от души. Со временем выяснилось, что папа был не столько против моего сада, сколько против маминой работы, и ожидал, что однажды мама устанет бороться со мной по утрам и никуда не пойдёт, но мама не сдавалась – взмыленная, раскрасневшаяся, злая, она все же отводила меня в сад и упорно шла работать.

Однажды зимой мама, уже наловчившись собираться в условиях жёсткого стресса, упаковала меня в пятнистую мутоновую шубу (как сейчас говорят, с «животным принтом») и такую же шапку, надетую поверх зеленой вязаной, нацепила на меня тёплые пуховые варежки, пришитые к резинке, чтоб не терялись, повязала широкий зелёный шарф, и выставила за дверь, чтобы мои всхлипывания мешали не ей, а соседям. После того, как дверь перед моим носом захлопнулась, я перестала хныкать и громко разревелась.

– Чего тебе еще? – выглянула из-за двери мама.

– А валенки-то… ты же мне валенки не одела…, – жалобно прохныкала я, выпятив нижнюю губу и переминаясь с ноги на ногу в теплых серых носочках из мягкого кроличьего пуха.

Валенки мне в итоге выдали, но урока я так и не усвоила, и каждый день искала все новые поводы оттянуть выход из дома в сад.

После того, как меня все же сдавали в сад, единственным моим утешением и надеждой становились прогулки. Во время прогулок я старалась не отходить далеко от высокой решетчатой ограды, отделявшей детсадовскую площадку от проезжей дороги, чтобы не упустить из вида папину машину. Всякий раз, когда папа проезжал по этой дороге во время моей прогулки, он обязательно останавливался и забирал меня с собой, прямо через ограду. Разумеется, никого из воспитателей папа об этом в известность не ставил: отчитываться кому-либо о своих действиях он не привык, а потому каждый раз при обнаружении воспитателями пропажи на маму обрушивался шквал звонков из детского сада. Раза с десятого мама привыкла к этой маленькой традиции и уже была уверена, что ребенок дома, с отцом.

По-настоящему пропускать детский сад мне удавалось только в тех редких случаях, когда я заболевала, и наш педиатр Валентина Сергеевна, серьезная женщина в белом халате и с фиолетовыми волосами, поводив по моей груди холодным стетоскопом, сообщала маме, что ребенку необходим постельный режим. Вот тогда наступало мое время.

Обычно болела я тяжело и долго, с высокой температурой, иногда даже с судорогами, лежала целыми днями на диване, под теплым одеялом, пила чай с малиновым вареньем, выписанные мне Валентиной Сергеевной микстуры и круглые горькие таблетки. Мама постоянно измеряла мне температуру то термометром, то легонько прикоснувшись губами ко лбу.

Когда температура была высокая, мне казалось, что я вместе с диваном летаю где-то под потолком, вокруг люстры. Это движение останавливалось, когда температура спадала. И тогда мама принималась за активное лечение. Она насыпала мне в носки горчичного порошка. Ощущения были такие, будто я стояла где-то на горячем морском песке, только в носках. Даже в двух парах носков – тонких и толстых.

В качестве дополнительной меры мне на спину приклеивалась приятно теплая и одновременно противно липкая горчично-медовая лепешка, поверх которой укладывался полиэтиленовый пакет, а потом вся эта конструкция прикрывалась моей пижамой и сверху обматывалась маминой теплой шалью. Если за ночь мне не становилось существенно легче, в ход шла тяжелая артиллерия – банки. Мама расстилала на столе одеяло, укладывала меня на него животом вниз, в одних трусах, и доставала свою волшебную коробку с банками. Мама так ловко ими орудовала, такой огонь в них разжигала! Этим можно было бы любоваться вечно, если б банки не предназначались для моей спины. Ставить их было не больно, но и не сказать, чтобы очень уж приятно – они присасывались к коже практически намертво. А еще после них на спине оставалось шесть ровненьких ярко-бордовых кружочков, которые не сходили неделями.

Конечно, эти процедуры не вызывали у меня особого восторга, но я стойко выносила их ради одной великой цели – не ходить в сад.

Несколько раз в году в скучные детсадовские будни с песнями и плясками, самодельными флажками и гирляндами врывался дух веселья. По утрам после ковыряния в тарелках с манной кашей, аккуратного отделения сыра от бутерброда и тщательного слизывания сливочного масла с горбушки серого хлеба, мы шли в музыкальный зал репетировать. В зале нас уже ждал музыкальный работник, вернее работница, которая сидела за старым коричневым пианино, и по команде воспитательницы начинала старательно бить по клавишам, одновременно нажимая на педали и тряся головой, то вперед-назад, то, в случае особо веселых песен, – из стороны в сторону, – именно так, как хотела научиться я, но так и не научилась. При этом лицо ее озаряла счастливейшая улыбка, которая тотчас же исчезала, стоило только воспитательнице захлопать в ладоши и прокричать: «Стоп, стоп, стоп! С начала!». Наш стройный детсадовский хор то и дело сбивался с ритма – участники то слова забудут, то зазеваются, то в носу доковыряться не успеют, но воспитательница не сдавалась. «Иииии, начали!» – командовала она, и мы снова затягивали очередной куплет: «Папа может, папа может все, что угодно» или «Сколько у елочки шариков цветных».

К праздникам мы готовились тщательно, особенно к новогодним – нам предстояло смастерить открытки родителям, отрепетировать выступление и подготовить праздничный костюм. Последний пункт обычно был головной болью тех самых родителей, которым предназначались открытки, и показателем их креативности. Готовых карнавальных костюмов в магазинах Менделеевска не было, поэтому родителям приходилось придумывать и готовить костюмы самостоятельно. К примеру, если девочка нарядилась не в костюм Снежинки, который обычно состоял из белого платья с пришитыми к нему бумажными снежинками или елочной мишурой, а также белых, вечно сползавших гармошкой к щиколоткам колготок и белого капронового банта, настолько жесткого, что о него можно было порезаться, значит, ее мама действительно постаралась. Но такое старание было большой редкостью: в новогоднем хороводе превалировали именно «снежинки» со всеми вышеописанными атрибутами.

С мальчиками все было еще печальнее. Они наряжались в пиратов, которые помимо повседневных черных штанов и черной майки могли похвастаться разве что черной тряпочкой для перевязки глаза и картонной саблей, щедро оклеенной фольгой. Компанию пиратов изредка разбавляли мальчики-медведи, отличавшиеся от обычных мальчиков надетой на голову зимней меховой шапкой с пришитыми к ней белыми пуговицами-глазами и черной пуговицей-носом.

Мне повезло – во время одной из поездок в Ереван маме удалось купить для меня костюм Красной Шапочки и тем самым решить для себя проблему новогодних праздников на ближайшие два года, как минимум. Костюм состоял из двух предметов – непосредственно самой красной шапочки с торчавшими из нее двумя толстыми косами огненно-рыжего цвета и такой же челкой, и ярко-синего жилетика с красной шнуровкой. Мои черные брови, выглядывавшие из-под густой рыжей челки, смотрелись, мягко говоря, странно, но меня это не смущало – в конце концов, белая снежинка с черными бровями – это тоже персонаж сомнительный.

Когда этот костюм стал маловат, и передо мной замаячила реальная перспектива стать «снежинкой», я сообщила маме, что хочу быть исключительно Мальвиной. Мама спорить на стала, она просто купила в магазине пару метров кружевного тюля и пошла с ним к соседке-швее тете Капе заказывать платье. Платье получилось красивым, с пышной многослойной юбкой, которую мама всю ночь перед праздником старательно обшивала серебристыми пайетками. Голубых волос у нас не нашлось, вместо них был голубой бант, который, может, и не являлся главным атрибутом Мальвины, но уж точно выделял меня из белой массы Снежинок.

Обычно в день праздника в детском саду царила суета. С утра родители несли в сад карнавальные костюмы, аккуратно отглаженные, развешенные на деревянных вешалках, прикрытые целлофаном. Белые носочки, ленточки для волос, тщательно начищенные туфельки – все это бережно раскладывалось воспитателями в спальне, чтобы после дневного сна нарядить детей. В течение дня воспитатели наводили красоту в залах: развешивали самодельные гирлянды из цветной бумаги, разноцветные флажки из нее же, серебристый дождик и прочую мишуру. В этот день тихий час давался детям особенно непросто – спать перед выступлением никак не получалось, поэтому все лежали и ждали, когда уже нас начнут наряжать. Это был мой самый любимый момент во всем праздничном процессе – переодевание в праздничные костюмы. Именно тогда предвкушение надвигающегося праздника было особенно сладким.

Сам праздничный вечер обычно проходил скомкано и сумбурно: огромное количество восторженных родительских глаз сводило на «нет» все наши репетиции: мы краснели, бледнели, нервно теребили свои костюмчики, забывали слова, пели невпопад, танцевали тоже так себе, но неизменно срывали бурные аплодисменты родителей, независимо от степени провальности выступления. Сложнее всех приходилось воспитательнице. По ее постоянно двигающимся губам было видно, что все стихи и песни она исполняет вместе с нами, явные движения головы в такт музыке выдавали ее мысленное участие во всех наших танцевальных номерах, она подсказывала нам громким шепотом слова, ловко подтирала невовремя выступившие слезы и сопли, одергивала задравшиеся в танце платьица, водила с нами хороводы и хлопала громче всех по окончании концерта. Потом все расходились по домам, разгоряченные, лохматые, но ужасно довольные. Прежде всего тем, что праздник окончен и не скоро еще повторится.